Текст книги "Эликсир для избранных"

– Да, я был бы не прочь.

– А как думаешь, мы смогли бы жить вместе?

– Мне кажется, смогли бы. А что это ты вдруг такие разговоры завела? Муж выгоняет?

– Да куда он меня выгонит? – отмахнулась Алина. – Он без меня не может.

Некоторое время она молча пила чай, потом взгляд ее упал на картонную коробку с прадедовыми документами, которая так и стояла на кухне. Алина вытянула голую ногу и подцепила пальцами крышку коробки.

– Что это? – спросила она.

– Да так, бумаги.

– Что за бумаги?

Мне не хотелось снова все рассказывать с самого начала.

– Бумаги. Прадеда моего.

– А кто был прадед? – спросила Алина, заглядывая в коробку.

– Ученый. Физиолог. Академик ВАСХНИЛ.

– Вот как? А как звали прадеда?

– Павел Заблудовский. Слышала о таком?

– Нет, не слышала.

– А ведь он был довольно известным ученым в тридцатые годы.

– Да? А чем занимался?

– Вот в этом мне и предстоит разобраться. Пока я знаю только, что он считался основоположником целого направления в науке – лизатотерапии. Он предлагал лечить различные заболевания с помощью специальных препаратов – лизатов. Механизм я тебе точно описать не могу…

– И что потом?

– В смысле?

– Ну, зачем тебе это? Какой выхлоп?

– Статью напишу.

– Для кого? Для своего журнала?

– Бери выше! Для сборника трудов Казанского ветеринарного института. Может быть, даже выступлю с докладом на научной конференции.

– О, интересно!.. Дашь потом почитать?

– Конечно.

Алина посмотрела на меня, потом на часы на стене и отодвинула недопитую чашку с чаем.

– Мне пора, – сказала она и встала.

Рубашка распахнулась, открыв красивый круглый живот и маленький, аккуратно подстриженный кустик волос на лобке. Внутри у меня опять все заныло. Я встал на колени и поцеловал Алину в пупок.

– Жаль, что тебе надо уходить…

– И мне жаль.

– А помнишь, как мы с тобой один раз заснули после секса и чуть не проспали все на свете?

– Помню.

– А потом бегали по квартире, как герои какой-то кинокомедии, собирая трусы, часы, телефоны, тюбики помады… И ты все повторяла: «Муж меня убьет!»

– А ты говорил: «Тогда оставайся, я предоставлю тебе политическое убежище!»

– А ты сказала: «Нет, милый…» Впервые назвала меня милым.

– И еще я все-таки забыла тогда зонтик и шарф…

– Кроме зонтика и шарфа после тебя остался запах твоих духов… Я долго его чувствовал на подушке.

– Пора идти, – сказала она. – Цветы я сегодня заберу.

– А как же конспирация? Ты провалишь все явки…

– К черту конспирацию! Проводишь меня немного?

Москва, вечер того же дня

Вернувшись домой, я прошел на кухню. Зачем-то включил чайник и сразу выключил. Подошел к окну и выглянул во двор. Уже темнело, накрапывал дождь. Где-то внизу тренькнул домофон и послышались голоса. Что-то неразборчиво сказала женщина. Хлопнула дверь, и снова стало тихо. Не было в мире громких звуков. Только изредка шелестел по асфальту, разбрызгивая лужи, невидимый автомобиль. Мне было грустно. Я представил, что Алина не ушла, а просто ненадолго отлучилась. Сейчас она вернется, и мы снова ляжем в постель. Я представил, как скину с себя все и нырну к ней под одеяло, в темную духоту. Как снова стану целовать ее спину, живот, бедра… А она будет слабо отбиваться: «Фу! Ты холодный!» – «Я сейчас согреюсь, родная…» Что-то сдвинулось в наших отношениях. Ничто ведь не может оставаться неизменным неопределенно долго, все развивается и движется куда-то. «Ведь она права, меня перестали интересовать другие женщины. Интересно, а для нее что-то изменилось? Так посмотреть, вроде бы и нет. Но ведь она не бросает меня… Мы уже больше года вместе… или не вместе, а как-то рядом. И я все чаще думаю: что дальше? Вот если она разведется с мужем, сделаю я ей предложение? Хм… А ведь сделаю. По крайней мере, мне это уже не кажется невозможным…»

Чтобы отвлечься от мыслей об Алине, я уселся на стул и решительно пододвинул к себе коробку с прадедовыми документами. Вот возьму сейчас что-нибудь и прочитаю. Да вот хотя бы те же «Материалы о гистолизатах», которые с предисловием Плетнева. Ну-ка!

Я раскрыл книгу наугад: «…Белок сам по себе не ядовит, но все высокомолекулярные продукты распада белка в той или иной мере ядовиты; по мере расщепления ядовитость падает. Аминокислоты не ядовиты. Следовательно, высокомолекулярные продукты распада клеток (альбумозы и пептоны) ядовиты и специфичны, а продукты глубокого распада (абиуретовые) неядовиты и неспецифичны. Строго говоря, последние свойства присущи всецело только аминокислотам. Аминокислоты можно считать биологически почти индифферентными, но продукты аминокислот, образующиеся при их декарбоксилировании, так называемые протеиногенные амины, по своей ядовитости превосходят пептоны; для образования протеиногенных аминов необходимы, однако, особые условия (гниение, патологический распад)…»

Я захлопнул книжку. Эйфория улетучилась. «Бедная мама! – подумал я. – Неудивительно, что ты ничего не поняла в этой китайской грамоте. Не огорчайся! Твой сын тоже ни черта не понял. Но с этим надо что-то делать, надо хотя бы в общих чертах понять, о чем речь… Продраться сквозь это самостоятельно не представляется возможным. Значит, надо найти кого-то, кто мне в двух словах все это объяснит. Вот только кто бы это мог быть?»

Я отложил в сторону книжечку «Материалов» и взял в руки том трудов профессора Заблудовского. Быстро пробежал оглавление, потом вернулся к началу. Перед статьями шло предисловие.

«…Нас, близких товарищей по работе и личных друзей Павла Алексеевича Заблудовского, до сих пор не покидает чувство восхищения его блестящим интеллектом, его оригинальным и несколько склонным к парадоксальности, но всегда продуктивным мышлением, его животрепещущей силой и радостью бытия, его потребностью учить и передавать другим все, что накапливала его необычайная память, острая наблюдательность и глубокая рассудочность. Где бы он ни появился и кем бы он ни был окружен, он всегда сразу же становился центром внимания. Те, кто его уже знал, встречали его радостными улыбками, у тех же, кто впервые с ним встречался, в глазах появлялся интерес и внимание после первой же брошенной им мысли, всегда новой, оригинальной и блестяще выраженной…»

«Недурно сказано! – подумал я. – Кто же это написал?»

Я перевернул страницу. Текст был подписан профессором А. Г. Беклемишевым. «Ого! Да это же Антон Григорьевич!» – поразился я. Беклемишевых я хорошо знал. Это была старая академическая семья, кстати, как и мы, казанская. С Заблудовскими они были знакомы с давних времен – жена Антона Григорьевича Мирра Семеновна, урожденная Гольденберг, училась с прабабушкой Серафимой Георгиевной в одном классе в гимназии. Когда в начале 30-х всю науку стали стягивать в Москву, Беклемишевы, как и Заблудовские, получили квартиру на Новинском. Только мы жили на пятом этаже, а Беклемишевы – на втором. Старик Антон Григорьевич был крупным физиологом, лауреатом и академиком. Занимался, кажется, мозгом. Дожил чуть ли не до девяноста лет и умер в году то ли 1965-м, то ли 1968-м. Я его, конечно, не знал. Но мама рассказывала, что светила – Павел Алексеевич и Антон Григорьевич – были хорошо знакомы.

«Мы полагаем, что опубликование этого сборника явится ценным вкладом в советскую науку и даст новые стимулы молодым кадрам научных работников для дальнейшего развития и разработки тех творческих идей, которые оставил нам безвременно ушедший от нас Павел Алексеевич, – заканчивал свою вступительную статью Беклемишев. – В заключение приношу свою глубокую благодарность профессору Константину Моисеевичу Руфимскому, принявшему на себя труд соредактора и снабдившему этот сборник двумя ценными сопроводительными статьями, доценту Борису Ростиславовичу Кончак-Телешевичу, ученику и сотруднику покойного профессора Заблудовского, проведшему основную работу по подборке и подготовке всех материалов данного сборника к печати, а также вдове Павла Алексеевича – Серафиме Георгиевне Заблудовской, оказавшей нам большую помощь и содействие в этой работе…»

Господи! Ну конечно! Вот кто мне поможет! Антон-маленький – внук академика Беклемишева и по совместительству мой друг детства. Я удивился, почему сразу о нем не подумал. Если в нашей семье научная линия после прадеда пресеклась, то Антон Беклемишев-старший положил начало целой династии ученых-биологов. Его дочь – Альбина – тоже стала биологом. Вторым ее мужем был известный советский генетик Ефим Самуилович Брок. Но когда родился Антошка, родители решили записать его Беклемишевым. Я полагал, сделано это было для того, чтобы не осложнять мальчику жизнь еврейской фамилией. Мы с Антоном не только жили в одном доме, но и сидели в школе за одной партой. Антошка был умным малым и интересным собеседником. Он с детства обожал художественную литературу, особенно стихи, невероятно много читал и знал такие имена и тексты, о существовании которых мы, его приятели, не выходившие за пределы школьной программы, даже не подозревали. В седьмом классе он доводил до слез нашу учительницу русского и литературы Берту Михайловну Якобсон, читая наизусть из старых русских поэтов. Например, из Надсона: «Не говорите мне – он умер, / Он живет, / Пусть жертвенник разбит, / Огонь еще пылает, / Пусть роза сорвана, / Она еще цветет, / Пусть арфа сломана, / Аккорд еще рыдает…»

Увы, этот стопроцентный гуманитарий имел несчастье родиться в естественно-научной семье с традициями. Папа Антона Ефим Самуиловч заведовал сектором в институте имени его деда – А. Г. Беклемишева, а мама преподавала на биофаке университета. Надо ли говорить, что Антошкина судьба была решена еще в колыбели? Помню, в классе десятом мы сидели у Беклемишевых на кухне и пили чай, и тут зашла Альбина Антоновна. В то время все обсуждали, кто куда будет поступать. И мама Антона спросила меня: «Ну что, Леша, а ты кем собираешься стать?» Я тогда колебался и выбирал между журфаком МГУ и финансовым институтом, о чем честно и сказал. Альбина Антоновна посмотрела на меня с некоторым сожалением и сообщила, что творческие метания – это, конечно, хорошо, но пора бы уже и определяться, вот, например, Антон будет поступать на биологический факультет. Я, разумеется, знал от Антона, что предки двигают его на биофак, но знал и то, что он особого восторга от этого не испытывает. Я воспитывался в обстановке либеральной и не стеснялся высказывать свое мнение по самому широкому кругу вопросов. К тому же меня немного задел снисходительный тон Альбины Антоновны, ее непоколебимая уверенность в том, что биологический факультет – единственное место, где следует учиться приличному человеку. Поэтому в пику ей я заявил, что семейные традиции – это, конечно, хорошо, но все-таки стоит учитывать интересы и склонности человека. И что, спрашивается, делать, если у человека нет интереса, скажем, к биологии? По лицу Альбины Антоновны я понял, что сказал что-то в высшей степени неприличное. «У Антона есть интерес к биологии», – сказала она холодно и удалилась. Сам Антон во время всей этой сцены не проронил ни слова, а когда мать ушла, виновато посмотрел на меня и развел руками.

Разумеется, он поступил на биологический, отучился там положенный срок и поступил в аспирантуру. Резал лягушек и, не торопясь, писал диссертацию на тему, которую мне однажды сообщил и которую я тут же забыл. Попутно он женился на девушке Ане, которая тоже училась на биофаке. Думаю, что любой другой выбор не был бы одобрен родителями Антона. После этого он переехал жить к родителям жены, и мы стали видеться реже, хотя связи не теряли. А потом в жизни семьи Беклемишевых произошли печальные перемены. В 1991 году скоропостижно скончался отец Антона, милейший Ефим Самуилович. А вскоре вслед за ним приказал долго жить и Советский Союз. Времена наступили тяжелые, академические институты тихо загибались, и сочинение диссертаций, еще недавно казавшееся занятием в высшей степени почтенным, вдруг стало совершенно бесполезным. Денег у Антона и Ани не было. К тому же в разгар гиперинфляции у них родился сын Вася, и дела стали совсем плохи. Поэтому я не удивился, когда узнал, что Антон, как и многие другие, бросил науку и занялся бизнесом, стал торговать каким-то медицинским оборудованием. Я не представлял себе, как мягкий и интеллигентный Антон общался с чиновниками и братками и выбивал долги из покупателей, но он как-то выжил. Богачом не стал, но на кусок хлеба с маслом сумел заработать и даже купил подержанный BMW. Я слышал, что из-за расставания с наукой у Антона испортились отношения с матерью, которая долго не могла смириться с такой переменой участи для своего сына.

В последние годы, бывая на Новинском, я изредка встречал Альбину Антоновну во дворе. Она постарела и заметно сдала. Я неизменно подходил к ней и вежливо здоровался. Иногда она не сразу узнавала меня, долго щурилась, вглядываясь в мое лицо, но узнав, всплескивала руками и обнимала с теплотой, даже, как мне казалось, избыточной. «Лешенька, как ты?» – спрашивала она, но рассказы мои слушала не очень внимательно. А заканчивался наш разговор обычно воспоминаниями о том, как мы с Антоном были маленькими и как славно гоняли чаи у них на кухне.

С Антошкой мы тоже виделись и тоже вспоминали старые годы, правда, пили теперь не только чай, но и водку. Я заметил, что со временем с ним произошла любопытная метаморфоза. Так как занятие бизнесом не доставляло моему другу особой радости и воспринималось как что-то вынужденное и навязанное обстоятельствами, наука стала со временем казаться ему этаким потерянным раем. Он снова начал выписывать научные журналы и, выпив, любил порассуждать о новейших достижениях биологии и медицины. И я не удивился, когда узнал, что его сын Вася собрался поступать на биологический факультет. «Вот кто мне все объяснит!» – решил я и набрал номер Антона.

– Алло, – раздался в трубке беклемишевский баритон.

– Здорово, старик. Это – Кораблев.

– О! – обрадовался Антон. – Сколько лет, сколько зим! Как жизнь?

– Идет потихоньку. Слушай, у меня к тебе дело…

И я кратко пересказал Беклемишеву свою историю.

– Что же, предмет весьма интересный, – произнес Антон, выслушав меня. – Приезжай, поговорим. Я, конечно, не специалист в области тканевой терапии…

– Не специалист в области чего? – не понял я.

– Тканевой терапии, – терпеливо повторил Антон. – Твой предок был основоположником целого направления в науке – тканевой терапии…

– А ты это… и про гистолизаты знаешь?

– Как не знать!

– Прадедушку, что, на биофаке проходят?

– Нет, на биофаке не проходят. И, между прочим, жаль, что не проходят. Очень любопытная теория… А откуда знаю? Мой дед Антон Григорьевич Павла Алексеевича имели честь знать и высоко отзывались о заслугах… Я, конечно, слышал это, так сказать, в переложении отца, но и он твоего предка считал ученым с мировым именем. Без оговорок. Так что я немного в курсе, хотя, повторяю, не специалист. В общем, давай, заруливай! Мы с тобой сядем, чайку попьем…

Такой план меня вполне устроил.

Казань, 8 сентября 1918 года

Утром восьмого сентября в дом в Адмиралтейской слободе, где Павел Заблудовский жил с женой и дочерью, пришел его младший брат Сергей. Он был в военной форме, на рукаве – повязка с красным крестом.

– Проходи, садись, – сказал Павел брату. – Ты завтракал?

– Спасибо, я не голоден.

– Кофе пить будешь?

– Спасибо, нет. У меня мало времени. Нужно ехать в госпиталь.

Сергей присел на стул возле обеденного стола, с прямой спиной, напряженный… Обычно, когда он приезжал в гости к брату, то вел себя свободнее: ходил по комнате, засунув руки в карманы брюк, и зачем-то трогал и передвигал стоявшие на пианино безделушки или усаживался в кресло, закидывал ногу на ногу, доставал портсигар и закуривал без разрешения. Вообще-то курить в доме у Павла Алексеевича не дозволялось, но для брата Сергея делалось исключение. «Ну вот, опять Сережа надымил, дышать нечем», – говорила обычно Серафима Георгиевна, разгоняя руками висевший в комнате табачный дым. Но говорила беззлобно, с улыбкой. «Его с детства все любили и баловали, – отвечал Павел Алексеевич. – Вот и избаловали!»

– Кури, если хочешь, – обратился Павел к брату.

– Н-да… Благодарю, – отозвался Сергей Алексеевич, достал портсигар и сразу же убрал его обратно, не закурив.

– Серафима сейчас выйдет… – сказал Павел.

– Да-да. Надо, чтобы Сима присутствовала…

В комнате воцарилось молчание. Через минуту вошла Серафима с семилетней Ариадной. На девочке было белое платье с большим бантом на спине.

– Поздоровайся с дядей Сережей, – сказала Серафима дочке.

– Здравствуйте, дядя Сережа! – звонко произнесла Ариадна.

– Здравствуй, Риночка! – Лицо Сергея смягчилось, он улыбнулся племяннице. – Как поживаешь?

– Хорошо, – ответила девочка.

– Иди, деточка, поиграй, – сказала Серафима и подтолкнула дочь к дверям детской. Потом села на стоявший у стены стул и несколько раз провела ладонями по подолу платья, разглаживая его. Павлу Алексеевичу был знаком этот жест – Серафима всегда делала так, когда нервничала или ждала услышать что-то неприятное, трудное.

– Павел, Сима, я пришел сказать… предупредить вас, – начал Сергей. – Сдача Казани красным – вопрос нескольких дней… Положение безнадежное. Наши войска сражаются доблестно, но у большевиков почти пятикратный перевес… – Павел и Серафима молчали, ожидая продолжения. – Надо уезжать, – коротко заключил Сергей.

Серафима вопросительно взглянула на мужа. Павел Алексеевич знал, что она слепо, безгранично доверяла ему. Как он скажет, так и будет. Но это было хорошо в прошлой, мирной жизни. Теперь же, когда речь шла, возможно, о жизни и смерти, ему хотелось почувствовать в ней какое-то сопротивление, услышать ее отдельное мнение, возможно, несогласное с его собственным. А так вся ответственность многопудовым бременем ложилась исключительно на его плечи и давила, давила… Хуже всего было то, что он не знал, что делать.

– Куда уезжать? – спросил он младшего брата просто для того, чтобы выиграть время.

– Не важно куда, Павел! – воскликнул Сергей. – В Сибирь, на Дон, за границу! Куда угодно! Бежать надо, бежать! Спасать себя и свою семью, понимаешь?

Серафима не сводила испуганного взгляда с мужа.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь, – возразил Павел Алексеевич, впрочем, не слишком уверенно, – положение, конечно, тяжелое… Но я уверен, что никакая смута не может длиться вечно, скоро все образуется…

– Павел! Павел! Это… это… я даже не знаю, как это назвать! Это – какая-то страусиная политика!

Сергей вскочил с места и начал нервно ходить по комнате. Снова вытащил портсигар и снова убрал его в карман.

– Как ты можешь не понимать? Ты же умный человек! Я всегда считал, что ты – самый умный из нас… Где твой здравый смысл? Из Москвы и Петрограда сообщают страшные вещи. Это даже не девятьсот пятый год. Это в сто крат хуже! Нельзя оставаться! Все, все уезжают, кого я знаю, – Зимины, Красильниковы, Берги… Твой коллега – профессор Радченко!

– Ну, не преувеличивай! – возразил Павел Алексеевич. – Не все уезжают!

Но это опять была лишь попытка оттянуть время. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы найти аргументы… Павел Алексеевич испытывал мучительное раздвоение. Разум подсказывал ему, что брат прав и надо бежать… И в то же время что-то останавливало, сковывало его, что-то трудно поддающееся определению. Павел твердо знал только одно: ехать ему никуда не хочется.

– Вот и брат Андрей тоже никуда не уезжает, – предъявил, как ему казалось, серьезный аргумент Павел Алексеевич.

Это было не совсем правдой. Со старшим из братьев Заблудовских – Андреем – Павел виделся 5 числа, в день начала красного наступления. Андрей был мрачен и рассеян. На вопрос среднего брата, что он собирается делать, ответил как-то неопределенно. Об отъезде ни слова сказано не было, но, возможно, Андрей просто не хотел верить в саму возможность взятия Казани большевиками. В отличие от младших братьев Андрей Алексеевич Заблудовский политикой интересовался и был активным членом партии кадетов. К 1917 году Заблудовский-старший дослужился до поста товарища прокурора Казанской губернии. После октябрьского переворота сразу заявил, что с большевиками ему не по пути и что он будет бороться с ними всеми возможными способами.

– А вот Андрея я совсем не понимаю! – воскликнул Сергей. – Если ты, Павел, еще можешь изображать из себя беспартийного интеллигента, то он – прямой контр-р-р-революцинер. Ему от большевиков точно ничего хорошего ждать не приходится. Расстреляют, и все!

И Сергей решительно рубанул рукой воздух, как будто сам командовал расстрельной командой.

– Ну что ты такое говоришь, Сережа! – воскликнул Павел Алексеевич. – Может быть, все будет не так плохо…

Сергей удивленно посмотрел на брата.

– Если я правильно понимаю, – заговорил он вдруг совершенно спокойным голосом, – то ты, как настоящий ученый, собираешься поставить опыт на себе и своей семье?

– Какой опыт? О чем ты?

– А такой опыт – сможет ли интеллигентная, обеспеченная русская семья выжить под властью большевиков. Смело, брат!

– Что за вздор ты говоришь! – разозлился Павел Алексеевич, не любивший, когда его вышучивали. – Если все будет плохо, то мы…

– …То вы потом уедете? – перебил его Сергей. – А если такой возможности уже не будет? А если эти пролетарии тебя убьют? Ну, Сима, скажи ему! Что ты молчишь?

Серафима Георгиевна испуганно посмотрела на деверя, а потом перевела взгляд на мужа.

– Сергей, будь уверен, что я сделаю все для того, чтобы защитить свою семью… – начал Павел Алексеевич.

– Защитить?! Как? Как ты сможешь их защитить? – закричал Сергей. – У тебя развилась какая-то… странная слепота. Ты привык жить по правилам, по законам и думаешь, то они все еще действуют… А теперь нету ни правил, ни законов! А есть только произвол и звериная жестокость вырвавшейся на волю черни!

– Ну справедливости ради ты должен признать, что жестокости творятся с обеих сторон. Когда чехословаки и Комуч заняли в августе город, тоже были расстрелы…

– Типичное интеллигентское чистоплюйство! – зло перебил его младший брат. – Ты же медик, Павел! Тебе ли не знать, что пока болезнь не зашла далеко, ее можно лечить консервативными методами, а уж когда гангрена, тогда резать!

– Видимо, мы расходимся с тобою в диагнозе, – холодно возразил Павел Алексеевич.

Сергей замер.

– Значит, вы не поедете?

– Не поедем.

Младший Заблудовский несколько секунд стоял посреди комнаты, медленно покачиваясь, перенося тяжесть с пятки на носок.

– Ну что же, вольному – воля, спасенному – рай, – сказал он устало. – Мы с Аней уезжаем завтра.

Сергей сделал шаг к двери, потом остановился, обернулся, и… слезы вдруг потекли у него из глаз.

– Павел! Сима! Обнимемся же! Ведь мы, быть может, и не увидимся больше никогда! – дрожащим голосом произнес Сергей. – Кто же знает, когда и чем это все кончится?

И он бросился к брату. Павел Алексеевич хотел что-то ответить, но почувствовал, что еще мгновение, и он тоже разрыдается как ребенок.

– Сима! Сима! Иди к нам! – говорил Сергей. – Дай обнять тебя!

Серафима Георгиевна сорвалась со своего места, кинулась к братьям и заключила их в свои объятия.

– Благослови вас господь, – шептала она. – Благослови…

Москва, наши дни

Через неделю я позвонил Беклемишеву.

– Здорово, старик! Я по нашему научному делу. Можно будет к тебе заехать?

– Можно.

– А когда?

– Да в любое время. График у меня свободный. Аньки нет сейчас, мы тут с Василием вдвоем холостякуем. Он поругался со своей девушкой и на время вернулся под отчий кров. Так что когда хочешь, тогда и заезжай.

– Тогда я сегодня и заеду, – объявил я, – чтобы не откладывать дело в долгий ящик.

– Правильный подход, – одобрил Антон.

…Когда я подъехал к беклемишевскому дому на Сущевском Валу, уже смеркалось. Беклемишевы жили в просторной трехкомнатной квартире, которая когда-то принадлежала Аниным родителям.

Домофон не работал, и я беспрепятственно проник в обшарпанный подъезд, залитый холодным светом одинокой люминесцентной лампы. Со стен свисали какие-то провода, дверцы многих почтовых ящиков не запирались, а на стенах красовались рекламные объявления, сулившие самый быстрый в мире интернет. В стоявшем на полу картонном ящике валялись бесплатные газетки «У нас на Сущевке» и прочий бумажный спам. Я направился к лифту. Кабина внутри тоже была обклеена рекламой и покрыта разнообразными рисунками и надписями. Я нажал кнопку шестого этажа.

Вход в маленький предбанник, куда выходили две двери, был забран массивной черной решеткой. Рядом на стене прилепились звонки, но номера квартир замазали, судя по всему, во время последнего косметического ремонта. Я ткнул наугад в нижнюю кнопку. Почти сразу одна из дверей отворилась, и на грязный кафельный пол упала полоса света, а затем в коридорчик высунулась голова Беклемишева.

– Проходи! – Антон отпер замок и впустил меня в предбанник.

Пол в прихожей весь был заставлен обувью, главным образом мужской. Особенно выделялись две пары кроссовок невероятных кислотных цветов, видимо, Васькины. У стены громоздились какие-то коробки, а в углу свалены были зонтики разных фасонов и цветов.

– Ты уж извини, – сказал Антон, входя вслед за мной в квартиру и закрывая входную дверь, – у нас тут беспорядок…

– А Аня где? – поинтересовался я, снимая плащ.

– На конференции в Новосибирске, в пятницу вернется.

Я знал, что благодаря усилиям мужа Анна не оставила науку и смогла продолжить свои занятия. И это вызывало у меня чувство уважения к Антошке.

В этот момент дверь одной из комнат отворилась, и оттуда выглянул молодой человек в черной майке с надписью Don’t Be Afraid, на голове у него красовались большие беспроводные наушники. Это был Вася.

– Здравствуй, Василий! – я помахал ему рукой.

– Здрасте, – ответил Вася и скрылся.

Я не был уверен, что он узнал меня. Раньше я бывал у Беклемишевых довольно часто и хорошо помнил Ваську – милого четырехлетнего ребятенка. А потом мы стали встречаться с Антоном реже, и я не видел, как Вася вырос и превратился в здорового парня. А однажды встретил его с отцом на парковке возле супермаркета и ахнул – сын был выше папаши на голову!

– Ну проходи, – сказал Антон.

– Куда проходить?

– Известно куда. На кухню! Чай пить будем.

– Сейчас, только руки помою…

Когда я пришел на кухню, Антон уже хлопотал вокруг заварочного чайника, сыпал туда заварку и бросал какие-то травки. Я сел и… тут увидел на столе прадедову книжку «Проблемы спермотоксинов и лизатов» с вытисненным на обложке портретом. «Как она сюда попала?» – удивился я, но тут же сообразил, что никакой загадки тут нет, просто у Беклемишевых была такая же. Из книжки торчали разноцветные бумажки-закладки. Было видно, что Антон подошел к делу серьезно, подготовился к разговору. И это тоже вызывало уважение.

– Сейчас все будет, – деловито проговорил хозяин. – Слушай, а может, водочки выпьем?

– Нет, прости, я за рулем. К тому же, боюсь, ничего не пойму на нетрезвую-то голову.

– Ну ладно.

– Но ты выпей, если хочешь.

– Да ну! Что же я один-то буду?..

Через несколько минут все приготовления были закончены, и Антон наполнил чаем две гигантские кружки, не меньше чем по пол-литра, на которых по-английски было написано «Размер имеет значение».

– Старик, ты что? – всполошился я. – Я же лопну!

– Не лопнешь, – твердо сказал Антон, – разговор нам предстоит долгий, и надо запастись горючим.

Он пододвинул ко мне одну из кружек и уселся напротив.

– Значит, у вас тоже есть такая книга? – спросил я, кивнув на том прадедовых трудов.

– Как не быть? Тут вот и слова есть… От Серафимы Георгиевны…

Антон раскрыл книгу и пододвинул ко мне. На титульном листе я увидел сделанную каллиграфическим почерком надпись. Фиолетовые чернила сильно выцвели, но слова можно было легко различить. «Дорогому Антону Григорьевичу в знак глубокого уважения и в память об авторе. С. Заблудовская. 1/II-38 г.».

– Я прочитал предисловие, которое твой предок написал, – сказал я.

– Да?

– Проникновенно. И что, сможешь ли ты в доступных выражениях объяснить мне, что такое изобрел… Нет, наверное, это не очень подходящее слово!.. Что открыл мой уважаемый прадедушка?

– Попробую. Но предупреждаю, я объяснить могу только в самом общем виде.

– А мне для начала и надо в самом общем… Расскажи мне, что такое лизаты?

– Лизаты, а правильнее – гистолизаты, – это такие особые препараты, главным действующим началом которых являются продукты распада тканей отдельных органов.

Антон старался говорить медленно и членораздельно, видимо, полагая, что от этого его слова станут понятнее. Но это совсем не помогло.

– Я ничего не понял, – честно признался я.

Он улыбнулся:

– Хорошо, тогда немножко по-другому… Ткани любого организма, в том числе и человеческого, состоят из клеток.

– Так! Ну только идиота из меня не делай, а? Настолько и я учен, что из клеток…

Антон расхохотался:

– На тебя, брат, не угодишь! То слишком сложно, то слишком просто. Ты про обмен веществ в организме слышал?

– Слышал.

– Значит, так, в клетках непрерывно идут два процесса – синтез и анализ, то есть создание и расщепление различных веществ, прежде всего белков. Это понятно?

– Пока да.

– По сути дела, это вообще даже не два процесса, а две стороны одного. Но чтоб было понятнее, мы их разделяем. Оставим пока синтез в покое и поговорим о распаде. Высокомолекулярные продукты распада белков ядовиты. И если бы организм не умел их нейтрализовывать, то быстро погиб бы… Ну представь на минуту, что в огромном городе вроде нашего вдруг перестанет работать канализация и прекратится вывоз мусора. Что случится?

– Экологическая катастрофа.

– Совершенно верно. Спустя какое-то время в таком городе станет невозможно жить. То же самое с нашим телом: если бы продукты жизнедеятельности не выводились бы постоянно из организма, он скоро погиб бы от внутреннего отравления. Это понятно?

– Понятно.

– Как организм наш справляется с проблемой? В результате разнообразных химических реакций сложные ядовитые соединения разлагаются на простые и неядовитые, в том числе на аминокислоты. Слышал про такие в школе?

– Про такие слышал.

– Ядовитые продукты клеточного распада находятся в крови короткое время, но так как процесс не прерывается ни на секунду, то они постоянно присутствуют в определенных количествах…

– Это как неснижаемый остаток в кассе! Деньги приходят и уходят, но в любой момент в сейфе не меньше тысячи рублей. Так?

Антон с интересом посмотрел на меня.

– Браво, маэстро! Вы быстро схватываете суть. Правильно. Примерно так и обстоит дело. В задачке спрашивается, какое влияние на организм оказывают эти постоянно присутствующие в крови продукты распада?

Я задумчиво почесал подбородок.