Текст книги "Уже хорошо! (сборник)"

Михаил Окунь
Уже хорошо! (сборник)

От автора

В пятом номере «Невы» за 2004 год прочитал байку о себе Константина Мелихана[1]1
  Константин Мелихан. «Падающие звезды». «Нева» №№ 4, 5 – 2004.


[Закрыть]:

48. ОКУНЬ

Я сказал поэту Михаилу Окуню:

– У Ильи Фонякова есть такая фраза: «Тарту дорог как город утрат».

Миша говорит:

– Блестяще!

Я говорю:

– Это палиндром. Справа налево читается так же.

Миша ответил:

– Ну, это легко придумать.

Что ж, палиндром Фонякова помню, а вот сам факт такого разговора стёрся из памяти. Но раз Костя утверждает… А другая байка оказалась совсем родной:

47. БЕЛЛА АХМАДУЛИНА

6 июня 1999 года великая русская поэтесса, Мандельштам в юбке, Белла Ахатовна Ахмадулина вышла из метро «Канал Грибоедова» и вместе со своим мужем Мессерером двинулась к Малому залу филармонии им. Глинки, где должна была проходить церемония вручения литературных премий «Северная Пальмира». Ахмадулина была в белом платьице и белой же шляпке с вуалью.

Какая-то старуха на Невском с корзиной ландышей крикнула им:

– Счастья вам, счастья!

На что Ахмадулина ответила:

– Но если это свадьба, то я жениху не завидую.

Эту историю Мелихану рассказал я. Так уж получилось, что шел вплотную за «звездной парой», и Белла Ахатовна, обернувшись, обратила свою реплику ко мне. Против истины Костя, однако, несколько погрешил: ну, не могла Ахмадулина ехать на метро, – вышли мы из автобуса для участников мероприятия под названием «Всемирный конгресс поэтов», проводившегося в юбилейный пушкинский год. Да и направлялись не в филармонию на вручение, а по более прозаическому делу в другое место: на обед в ресторан «Невский», что на углу Невского и Марата.

Но дело, конечно, не в этом. Публикация в «Неве» подвигла меня собрать свои байки о писателях (впрочем, не только о них), распылённые по разным изданиям и черновым тетрадям, добавив к ним засевшие в памяти, в один «короб». Его содержимое и предлагаю вниманию читателей.

Уже хорошо!

1990 год. Был в Москве в гостях у писателя Славы Пьецуха. Показал только что вышедшую поэтическую книжку – хоть и под одной обложкой с четырьмя другими авторами («братская могила»), хоть и название без моего ведома изменили… Мама Славы начала читать с аннотации: «Родился в Ленинграде…» Взглянула на меня и с чувством сказала: «Уже хорошо!»

Десять «дринков»

Слава Пьецух выехал за границу, кажется, в Марсель – с издателем договор заключать. В первое же утро в гостинице пошел опохмеляться, заказал водку «Stolichnaya». Девушка за стойкой налила ему, как принято на Западе, один «дринк» (двадцать грамм). Слава удивился и попросил добавить. Она добавила еще один «дринк». Слава огорчился и сказал: «Нет уж, сестра, ты налей мне, как положено!» Девушка русский язык навряд ли знала, но Славу поняла. Он выпил свои законные двести граммов и бодро начал трудовой день.

Если учесть, что Хемингуэй считался очень крепким пьяницей, так как мог за вечер выпить в баре аж восемь «дринков» и не валился с ног, то что тут можно добавить?

Галстук

Из-за границы Слава Пьецух привез два примерно одинаковых галстука, но один стоил раз в пять дороже другого. «В чем тут дело?» – полюбопытствовал я. Слава со знанием дела объяснил: «Видишь эту бирку? – она указывает на то, что вещь очень модная». Действительно, к одному из галстуков впереди на видном месте была пришпандорена какая-то лейбла, которая будто сама напрашивалась, чтобы ее спороли. Позже, подвыпив, Слава признался: «Чуть прямо в магазине ее не срезал – спасибо, продавец остановил».

Серый костюм

Встретились со Славой Пьецухом в вестибюле ЦДЛ. Слава был в двубортном сером с отливом костюме. Внезапно в дверях появилась девушка с бледным лицом и широко раскрытыми черными глазами. Слава спрятался за меня. Когда девушка прошла, я с понимающим видом ухмыльнулся. Слава заметил это и сказал: «Нет, тут всё сложнее. Она когда видит меня в этом костюме, сразу в обморок падает. От восторга».

Раки

Слава приехал в Петербург, остановился на квартире знакомых у Кузнечного рынка. Вместе со мной в гости туда напросился молодой поэт Леша Ахматов – познакомиться со столичной знаменитостью.

Закуски оказалось совсем мало, и Ахматов вызвался сбегать в магазин. Вместо ординарной «Докторской» притащил с Кузнечного целлофановый пакет, полный живых раков. Славе это очень понравилось – любил он неординарные поступки. Видимо, это генное – известно, что отец его выстроил в Подмосковье дом из бутылок (пустых, разумеется).

Когда подвыпили, Ахматов принялся читать свои стихи. Слава уставился в окно, на двор-колодец. Я тихо сказал Леше: «Не порти впечатления».

Попугай

Как-то раз затащил Славу Пьецуха во время его приезда в Ленинград на выступление в кафе «Сонеты» неподалеку от Невского. Кафе было молодежное, безалкогольное (шел 1986-й год), с «культурной программой», которую мы и были призваны осуществить. У входа стояла толпа, нас встретили, провели, как сквозь строй. Какая-то девушка схватила меня за руку, умоляюще попросила: «Возьмите меня с собой!» До сих пор жалею, что не сжал эту руку…

Слава с воодушевлением прочел один из своих лучших рассказов – «Попугай», имевший всегдашний успех на публичных чтениях. В ответ – молчание, полное отсутствие реакции. Трезвая молодежь ждала музыки, танцев, а главное, возможности втихаря разлить принесенное с собой.

Настала моя очередь выступать. Я встал, взял у Славы рукопись и объявил:

– Читаю рассказ «Попугай» еще раз!

Первый блин

Мосфильмовский режиссер Валя М. внешность имел вполне тевтонскую и любил, чтобы его называли Вальтером. Хотя в то же время утверждал, что состоит в дальнем родстве со Львом Толстым.

Валя долгое время был вторым режиссером на различных фильмах, но наконец ему дали снять свой фильм. Он оказался неудачным, хотя тема была актуальной – бывший воин-афганец не находит себя в мирной жизни и уходит в преступный мир. И даже лучший друг Вали Слава Пьецух на худсовете Мосфильма его не поддержал, заявив: «Не понимаю, как такой талантливый человек мог снять такой плохой фильм!»

Солонка

Через некоторое время после досадного провала Валя появился в Питере – опять же вторым режиссером, на этот раз фильма об адмирале Невельском – какие-то сцены балов нужно было доснять во дворцах. Пригласил в гостиницу «Россия». В компании была красивая местная девушка из тех, что всегда трутся около киногрупп.

Наутро Валя позвонил и нетвердым голосом сообщил, что ночь провел в милиции, а сейчас отпущен под подписку. Девушка оказалась несговорчивой и опытной – вызвала ближе к ночи милицию, показала разорванную блузку. «В общем, попытку изнасилования шьют. – Резюмировал Вальтер. – Давай встретимся, выпьем, а то денег совсем нет».

Посидели в незатейливом ресторанчике без специального названия (просто «Вечерний ресторан») на углу Некрасова и Литейного. Валя был в угрюмом настроении. Внезапно ожесточенно развинтил солонку, брезгливо отбросил в сторону колпачок с дырочками, полез за солью пальцами: «Не для того меня цивилизация десять тысяч лет пестовала, чтобы я не имел права руками соль брать!»

Девушка и чемодан водки

Однажды Валя М. отомстил Славе Пьецуху за двуличный отзыв о фильме на худсовете. Позвонил в Ленинград одной девушке, влюбленной в Славу, и сказал, что тот без нее просто загибается и хочет непременно видеть. Бросай всё и приезжай, человека спасать надо! Но и добавил при этом, что в Москве сейчас совсем обалдели с горбачевским «сухим законом», а у вас там в Питере, мол, полегче, недурно бы с собой захватить.

Влюбленная девушка с чемоданом водки явилась в Москву. А Слава Пьецух в этот период, во-первых, был в полной завязке, во-вторых, ни под каким предлогом не мог вырваться из семьи, а в-третьих, выполнял какую-то сверхсрочную работу. То есть не нужны были ему ни девушка, ни водка, и Валя об этих трех пунктах прекрасно знал. И, таким образом, получил под свою опеку огорченную и не пристроенную в Москве девушку, а в свое распоряжение – чемодан ленинградской водки впридачу.

Художник

Как-то раз три дня подряд бражничали в Москве на квартире у одной милой женщины, редактора «Московского рабочего», и, кстати, внучки одного из ближайших соратников Сталина, – внешнее фамильное сходство прослеживалось весьма явно.

Дом был номенклатурный, располагался на площади Моссовета, вход от хвоста коня Юрия Долгорукого. Внизу, в подъезде, сидел вахтер, и по старой памяти спрашивал иногда, кто к кому идет.

На четвертый день, вывалившись с компанией на лестничную площадку, увидел на двери напротив начищенную медную табличку с витиеватыми буквами: «Художник Налбандян». Я опешил: тот самый! – Сталин, Брежнев… Перед глазами поплыла череда репродукций из старых «Огоньков». Наверное, подумалось, у заслуженного мастера официального портрета обязательно должны быть штуки типа тех, которые когда-то имелись у провинциальных фотографов: вставляешь физиономию в отверстие – и вот уже скачешь в черкеске на вороном коне по горам Кавказа с похищенной красоткой через седло. И я, и я страстно желаю быть запечатленным в строгом френче генералиссимуса или в белом парадном кителе маршала!

Несмотря на уговоры сопровождающих лиц, я позвонил в дверь раз, другой. Художник не открыл.

Как пишутся стихи

Вышли с поэтом Л. из квартиры, где он только что вдрызг разругался из-за пустяка со своей хорошей знакомой. «Зачем ты так?..» – спросил я. «А чего она?..» – ответил он. А потом что-то забормотал себе под нос. Я прислушался: «От обиды ли, от либидо…» «Уже оформляет» – понял я.

Неадекватная реакция

Поэт Т. звонит своей знакомой художнице:

– Аллочка, вроде бы я вчера у Сноховичей набедокурил? Матерился, опрокинул что-то? А то очень смутно…

– Да что ты, Миша, этим людям в общем-то повезло. Вот в прошлый раз, когда мы выпивали в мастерской у Гали и тебя попросили стихи почитать, ты так распалился, что дверь ногой вышиб и мольберт разнес в пух.

– Господи, и этого не помню!..

Повесив трубку, поэт Т. задумался: «Всего-то стихи почитать – и такая неадекватная реакция!»

Псевдоним

Комиссией по работе с молодыми литераторами при Ленинградской писательской организации руководил поэт Вольт Суслов. А вскоре на мероприятиях, проводимых этой комиссией, стала появляться молодая поэтесса Татьяна Вольтская. Юморист Андрей Мурай поинтересовался: «Это не отсюда ли такой псевдоним?» «Нет, – убежденно ответила поэтесса. – Нет!»

Эпиграмма

В подчинении у Вольта Суслова по ведомству молодых литераторов находился поэт Герман Гоппе – названия его должности не помню, но приходил он каждый день в Дом писателя, сидел в кабинете, курил, поругивал «молодых начинающих», строго уставив в них стеклянный глаз (был он инвалидом Великой Отечественной). А среди молодых своими дарованиями выделялись в то время две поэтессы, две Ирины – Знаменская и Моисеева. А талантливым людям, как известно, позволено несколько больше, чем остальным. Видимо, поэтому в молодежной литераторской среде родилась следующая эпиграмма:

 
За двух Ирин, на радость всей Европе
Когда-нибудь получит Вольт по Гоппе.
 

Напряжёнка

О том, что работа с молодыми литераторами в те годы велась весьма интенсивно, свидетельствует частушка, приписываемая Вольту Суслову:

 
Ты не лезь с любовью, жёнка,
По постели не юли.
Тут такая напряжёнка –
Самого-то за…ли!
 

Поминки

Гоппе пьяниц недолюбливал, но сам выпить любил. Одним из его постоянных собутыльников был татарский поэт Риза Халид. Однажды Герман Борисович, находясь уже слегка под мухой, поднялся из писательского буфета в свой кабинет, сел за письменный стол и огорченно сказал: «Опять Риза как дереза!»

Уже неизлечимо больной, Гоппе снова захотел увидеть своих бывших подопечных, молодых (и уже не очень) литераторов. Решил устроить посиделки на дому. Приглашал так: «Приходи на мои поминки!»

Хвост редактора

Первая книга поэта Иры Знаменской выходила в «Совписе» под редакцией писателя Николая Коняева. Когда книга уже вышла, один доброжелатель заметил в ней любопытную слитность: «коня его хвост». И обратил внимание Коняева на «Коняева хвост». Коля сначала немного напрягся, но потом взял себя в руки и сказал: «Так и было задумано».

Почитатель

Эту историю рассказал мне писатель Николай Шадрунов, ныне уже покойный. В Доме творчества «Малеевка», что под Москвой, он заметил какого-то писателя, стоявшего на четвереньках. При этом тот припал лбом к расколотой мемориальной доске, прислоненной к стенке – словно в молитвенном экстазе. «Какое поклонение, какая любовь! – подумал Коля. – Надо посмотреть, кому адресована эта доска и познакомиться с таким искренним почитателем таланта». Он хотел подойти поближе, но в этот момент писатель, всё так же на четвереньках, отправился к входу в дом. И Коля знакомиться с ним раздумал.

Спусковая доза

– Налей-ка мне сегодня спусковую, – приняв некое важное решение, попросил писатель Б. в литераторском буфете. Это означало, что ему требуется единоразово двести пятьдесят граммов водки – и после этого писатель уверенно уйдет в семи-восьмидневный тяжелый запой.

То есть ежели бы буфетчица Люда остановила свою ручку хотя бы на двухсот, не пропало бы целой недели для литературы. Но этого, увы, не произошло.

Писатель Б. выпил, коротко выдохнул, взгляд его, обычно напряженный, просветлел. Запой благополучно начался.

Не с нами…

В конце восьмидесятых годов в писательской среде Ленинграда стали нарастать раскольнические настроения. На высоких табуретах за стойкой литераторского буфета сидят Илья Фоняков и сын мансийского народа Юван Шесталов, желающий в числе некоторых других отделиться. Шесталов говорит:

– Вот – Пикуль на нашу новую организацию тысячу рублей прислал!

Фоняков, прищурившись, спрашивает:

– Тебе, что ли, прислал?

И всё же откололись. Палиндром Фонякова «И манси с нами» не стал пророческим.

Летописец

Писатель Константин Мелихан любит записывать за другими. Иногда спрашивает даже разрешение.

Однажды сидели в компании. У меня в разговоре вылетело: «Стоял, как впопанный…» Сам не знаю, почему. Костя тут же вежливо спрашивает:

– Можно записать?

– Пожалуйста! – говорю.

И теперь всё жду, когда этот «впопанный» где-нибудь всплывет.

Швейцарская революция

Хотя и сам сожалею, что многого не записывал, а теперь иногда лишь всплывает в памяти обрывками. Вот в армии сержант из Уфы Гена Афиногенов шипит мне в лицо: «Я тебя сгнию!..» Или у Финляндского мужик спрашивает: «Как добраться до улицы швейцарской революции?» Я поначалу, помнится, опешил (была ли в Швейцарии хоть какая-нибудь революция?). А потом заглянул к нему в бумажку: «ул. Ш. революции» и сообразил – он ищет Шоссе революции. Уже, слава Богу, нашей, отечественной.

Увольнительная

Молодая актриса Катька Р. была девицей весьма находчивой. Как-то раз она опоздала на похороны родственницы и пришла на кладбище в ранних сумерках. Пока нашла свежую могилу и скорбно постояла возле нее, стемнело. Ворота оказались уже закрытыми, и Катя, найдя подходящее место, стала перелезать через чугунную ограду.

От кладбищенской церкви поспешно отделилась старушка-служительница и, подскочив, запричитала:

– И что делают, молодежь! И не стыдно?!

Катька, скорчив подходящую мину, сдавленно просипела:

– Тихо, бабка! Тороплюсь я – у меня увольнительная только до первых петухов.

Старуха, крестясь, дунула обратно к храму.

Окладоискатель

Писатель Евгений Звягин внешностью и телосложением напоминает Бальзака. Первую тонкую книжку прозы выпустил поздно, в солидном уже возрасте. Называлась она «Кладоискатель». В литературных кругах ее окрестили «Окладоискатель». Но если говорить об авторе, то работал он, как и положено всякому уважающему себя писателю из андеграунда, оператором газовой котельной, с места на место не бегал, окладом вроде был доволен. Может быть, коллеги учуяли в названии книги нечто подсознательное?

Бацалёв

Московский писатель и редактор Володя Бацалёв однажды, едучи в командировку в Питер, ухитрился попасть в вытрезвитель сначала на Ленинградском вокзале в Москве, а потом по приезде – на Московском вокзале в Ленинграде. Персонал последнего, по отзывам Володи, оказался подобрей, что делает честь нашему городу.

Была у Володи интересная теория, что голову в принципе мыть не надо – через некоторое время засаленная грязь сама скатывается с волос, и таким образом происходит полезное самоочищение. Не взять ли это на заметку различным разработчикам всё новых сортов шампуней?

Умер Володя скоропостижно, во время писательского пробега Москва – Петушки. В собственные Петушки отчалил…

Москва – Петушки

Не знаю, проводятся ли сейчас, в новое время, писательские пробеги (на электричке) по маршруту Венички Москва – Петушки. А в прежние времена были они регулярными, и каждый уважающий себя писатель-участник почитал своим святым долгом до Петушков, подобно Веничке, по известной причине не доехать. Так что в конечном пункте в итоге оказывались лишь примкнувшие к пробегу старушки, студенческая молодежь и плохие писатели.

Хотя пробеги, может быть, и проводятся. Ведь автор «Москвы – Петушков» не мог, думаю, и во сне увидеть, что его герою поставят памятник на Курском!

Вкус водки

В ЦДЛ на встрече москвичей с ленинградцами во второй перестроечный год поэт-метаметареалист Парщиков возмущался: «Почему в ленинградскую делегацию не включен ни один представитель питерского андеграунда?» Но позже, уже в гостиничном номере, отведав привезенной нами водки, подобрел и сказал: «Совсем гайки закрутили – уже полгода водку в рот не брал! Даже вкус забылся». Кто-то из присутствовавших предложил создать совместными усилиями произведение под названием «Вкус водки». Действительно, есть роман советского классика «Вкус хлеба», на театрах шла пьеса «Вкус меда». «Вкус водки» с интересом читался бы людьми, его забывшими.

С помощью Бродского

Молодой поэт Е. переехал на жительство в Америку, разыскал адрес Бродского, послал ему свои стихи. Далее молва утверждает, что нобелевскому лауреату стихи Е. понравились и он пообещал ему всячески помогать. Писатель И., услышав эту историю, саркастически усмехнулся: «Ну чем Бродский может ему помочь? Стихи за него станет писать, что ли?»

Реклама – шанс

Писатель Владимир Рекшан всегда чем-то недоволен, много сердится. И бросается из крайности в крайность. То бывало, когда писатель в подпитии, не отвяжешься от него, встретив где-нибудь на Невском у «Соломона», пока сто грамм не поставишь. То вдруг становится убежденным анонимным алкоголиком и в городской прессе печатно порицает своих бывших коллег по бутылке. При этом предпочитает дружить исключительно с американскими анонимными алкоголиками и, соответственно, бывать в США на их семинарах. То вспоминает о спортивном прошлом и едет прыгать через планку на ветеранские соревнования не куда-нибудь, а непременно в Венгрию. То срочно добирает рокерской славы, появляясь на сцене с актуальной песней «Гуд бай, империя!» и в трусах. В общем, разносторонняя личность. А с некоторых пор много пишет о Париже и, заметив, что арабы ведут себя там нагловато, стращает Запад мусульманской угрозой.

…Если приглядеться, то название популярной питерской газеты объявлений «Реклама-Шанс» как-то перекликается с фамилией писателя. Была бы реклама, а шанс, глядишь, появится.

Кто такой?

Одна знакомая девушка увидела в фойе на концерте группы «Наутилус Помпилиус» Вячеслава Бутусова, и, робея, попросила у него автограф. В руках у нее была книга писателя Рекшана, легенды (каковой он, во всяком случае, сам себя считает) питерского рока, посвященная как раз теме рок-музыки. Причем с автографом автора. Ее-то она, за неимением ничего другого, и протянула Бутусову.

Тот нисколько не смутился наличием другой подписи и начертал на шмуцтитуле автограф. Девушка ликовала: одна книга – и с двумя автографами великих! А Бутусов, взглянув на обложку, спросил: «А кто такой Рекшан?»

Никак!

Когда поэтессу Надежду Михайловну Полякову (1923–2008) спрашивали о каком-нибудь человеке, имя которого на слуху (например, об известном думском политике): «Как Вы к нему относитесь?», она обычно отвечала: «Так же, как и он ко мне». И на недоумённый вопрос собеседника: «А как он к Вам?..» припечатывала: «Никак!»

Турнир

Однажды поэтессы Надежда Полякова и Нонна Слепакова затеяли поэтический турнир – обменивались эпиграммами. Кто победил – не знаю, но одна эпиграмма Слепаковой запомнилась:

 
Не суй свой инструмент,
Ваятель бестолковый,
Под грозный монумент
Надежды Поляковой.
 

В Париж

Эту историю рассказала мне поэтесса Наталия Иосифовна Грудинина (1918–1999).

Как-то раз крестьянский поэт Михаил Сазонов пришел на прием к Александру Прокофьеву, возглавлявшему ленинградскую писательскую организацию, и попросил командировку в Париж: «Задумал я поэму о парижских коммунарах. Надо бы на месте ознакомиться».

Прокофьев вышел из-за письменного стола, приобнял гостя за плечи и, окая, сказал:

– Господь с тобой, Минька, какой Париж? Мы же тебя до соседней деревни-то отпустить не можем, чтобы ты по дороге не набрался, а тут – в Париж!..