Текст книги "Яшенька"

– Ты пьян? – отрывисто сказала она, побледнев и пристально смотря в глаза сыну.

Яшенька молчал.

– Говори же: ты пьян? – приставала Наталья Павловна.

– Помилуйте, маменька… я ничего… я с Васильем Петровичем так разговариваю! – пролепетал Яшенька.

– Что ж, брат, на попятный двор, кажется! – подзыкнул Базиль, – ну, груби же!

– Я, маменька, вот как на вас смотрю! (Яшенька плюнул.) Я вас, маменька, знать не хочу.

Сказавши это, Яшенька опустился на скамью и горько заплакал.

– Лошадей господину Табуркину! – крикнула Наталья Павловна, – а с тобой, друг мой, я справлюсь!

V

Если б Наталья Павловна имела не столь мужественную натуру и менее резкие и деспотические наклонности, то могла бы из этого происшествия извлечь даже некоторую пользу для себя: известно, что человек, преступивший в первый раз, всего охотнее поддается раскаянию и что простое слово участия и ласки в таких случаях действует сильнее, нежели самые крутые и жесткие меры. Но Наталья Павловна не понимала и не могла понять это; ее прямой и узкий смысл говорил ей только, что Яшенька провинился и, следовательно, требует наказания за свою вину.

Действительно, было уже темно, когда он проснулся. Он увидел себя в своей комнате, на постели, сам не понимая, каким волшебством совершилась эта перемена. Голова его была тяжела и горяча, глаза горели, и нестерпимая жажда палила внутренности. Он встал с кровати и пошел к двери, но она была заперта снаружи. И тогда воскрес перед ним, во всей наготе, прошедший его день, и он внезапно очутился в положении человека, который накануне сделал подлость, проспал целую ночь и, проснувшись на другой день, сначала подумал, что все это скверный сон, но потом должен был убедиться, что подлость существует действительно и что как ни вертись, а расплачиваться за нее все-таки придется.

Яшенька попробовал, однако ж, постучаться, и действительно, за дверьми послышался шорох.

– Чего изволите? – отвечал заспанный голос Федьки.

– Отопри!

– Маменька не изволили приказать…

– Который час?

– Первый-с.

– Я пить хочу.

– Сейчас я доложу маменьке.

Яшенька с ужасом прислушивался к удаляющимся шагам Федьки.

– Господи! что со мной будет! что со мной будет! – восклицал он в отчаянии.

За дверьми раздалось между тем шарканье Натальи Павловны.

– За то, что ты так дурно вел себя, ты будешь сидеть три дня в своей комнате на хлебе и на воде! – сказала она и, удаляясь, прибавила – Подать пьяному барину воды!

Опять-таки повторяю: если б Наталья Павловна явилась с лаской и утешением, Яшенька навсегда и искренно подчинился бы ей. Но суровость ее возмутила даже его кроткую душу. Он кстати вспомнил, что ему двадцать пять лет и что, несмотря на это, с ним обращаются как с пятилетним ребенком; что и имение принадлежит ему, и, однако ж, он не только не распоряжается им, но даже не смеет никуда показать носа, исключая погреба, да и в тот, вероятно, отныне будет заперт для него вход. И опять воскресли перед ним и индюк, и конный двор, и плис на поддевке…

– Да что ж это такое будет! – сказал он; и начал злобно раскидывать по сторонам все, что ни попадалось ему под руку.

Он взглянул в окно; на дворе уже рассветало; багровая полоса с каждой минутой все яснее и яснее обозначалась на востоке; легкий пар поднимался от земли и прозрачною тканью стлался над окрестностью; липки стояли неподвижно, не шевеля ни одним листиком; на наружном подоконнике уже подпрыгивал воробейко, весело чирикая. Но присутствия человека еще не замечалось; не просыпались еще стада, неслышно было рожка пастушьего, не затоплялась еще печка в избе мужичка, и не расстилались по земле белесоватые столбы едкого и горького дыма… Одним словом, это был тот таинственный момент ночи, нечто промежуточное, колеблющееся между тьмою и светом, сном и бдением, о котором никто, даже поселяне, эти фаталистические наблюдатели природы, не имеют ясного понятия.

– Хорошо там! – сказал Яшенька, подходя к окну и бессознательно измеряя глазами расстояние, отделявшее окно от земли.

Федька просунул между тем сквозь едва растворенную дверь стакан с водою.

– Что маменька? – спросил Яшенька.

– Почивать легли-с.

«Почивать? – подумал Яшенька, – так вот как она меня любит! Нет, если б она меня любила, она бы глаз сомкнуть не могла, зная, что сын ее находится в таком положении…»

Яшенька несколько раз нетерпеливыми шагами прошелся по комнате.

– Нет! хорошие родители не так поступают! – рассуждал он, – ну да, я был пьян! я был непослушен! Однако ж она должна была простить меня… все любящие родители до трех раз прощают!

Мысль эта чрезвычайно заняла его; он столько видел в истории примеров, из которых совершенно ясно следовало, что хорошие родители прибегают к решительным мерам отнюдь не прежде как по троекратном испытании внушений кротости, что поступок Натальи Павловны, решившейся сразу осадить Яшеньку, озлобил его.

– Нет, решено! – сказал он громко, – я не могу, я не должен перенести это!

И действительно, какая-то горькая решимость сверкнула в его глазах; он поспешно надел на себя поддевку, потихоньку отворил окно и выпрыгнул в сад. Совершив этот подвиг, он робко оглянулся назад, но, убедившись, что никто за ним не замечает, пошел далее, перелез через плетень, огораживавший усадьбу, и очутился в поле. Но так была робка его натура, что, даже решившись, по-видимому, расстаться с родною кровлею, он все-таки на каждом шагу колебался, как бы сомневаясь, куда идти, вперед или назад, и если не воротился домой, то этому воспрепятствовало единственно то соображение, что дома, быть может, уже заметили его бегство и, следовательно, наказания все-таки не избежать.

Но куда бежать? Перед мысленным оком Яшеньки вдруг пронеслись все читанные и слышанные им в детстве сказки и повести, в которых действовали разные ненавистники рода человеческого, убегавшие от людей в леса и пещеры и довольствовавшиеся, вместо пищи, лишь кружкою овечьего молока и небольшим количеством румяных плодов (каких именно – неизвестно)… Казалось бы, всего проще последовать примеру этих отшельников, но для этого необходимо было иметь по крайней мере одну овцу, не говоря уже о румяных плодах. Во всем этом оказывался, однако ж, совершенный недочет, а хотя и росли в ближайшем лесу волчьи ягоды, но они, как известно, человеческим родом в пищу не употребляются. Поэтому самые обстоятельства указывали Яшеньке на дом Табуркиных, как на единственно возможное убежище в его критическом положении.

Еще не было четырех часов, когда он пришел к усадьбе Табуркиных. Весь дом был погружен в сон; однако ж одно окно было открыто, и Яшенька издали еще различил Мери, которая, в белом ночном костюме, сидела у окна и курила папироску. Был ли он настроен особенным образом, или же действительно Мери показалась ему обаятельнее в белой ночной кофточке и с зачесанными назад волосами, но, увидев ее, он невольно остановился и врезался в нее глазами. С своей стороны, Мери, казалось, была изумлена появлением постороннего человека, но после минутного колебания, узнав Яшеньку, сделала ему знак рукою.

– Вы как сюда попали? – спросила она, упираясь бюстом в подоконник.

– Я-с… я к Василию Петровичу, – пролепетал Яшенька.

– Хороши вы… напоили его!

– Помилуйте, Марья Петровна, они сами-с!.. впрочем, извините… я, кажется, помешал вам?

Он хотел удалиться, но Мери остановила его.

– Скажите, пожалуйста, вы, верно, поссорились с вашей маменькой? – спросила она.

– Ах, нет-с… я так привык уважать маменьку… я никогда еще не выходил из ее воли, Марья Петровна…

Но тут голос его невольно оборвался.

– Ну, полноте, я вижу, что вы в волнении… я, впрочем, предвидела это… бедный мсьё Жак!

– Марья Петровна! вы не можете себе представить, как она меня тиранила! – произнес Яшенька, поощренный состраданием Мери.

– Да?.. и вы сносили это?

– Сносил, Марья Петровна!.. я все сносил-с! она мне ходу совсем не давала… она все способности у меня загубила… если б не она, я был бы теперь…

Яшенька остановился.

– Чем же вы были бы?

– Я не знаю… я бы всем мог быть! Если бы меня кто-нибудь полюбил и сказал бы мне: Яшенька! будь… сделайся… ах, Марья Петровна.

Яшенька потупился; умственный горизонт его был так сужен, воображение до того притуплено, что он не мог даже придумать никакого желания.

– Бедный мсьё Жак! так вы очень любили бы ту, которая приласкала бы вас? – спросила Мери, улыбаясь и ласково глядя на него.

– Я… я всем бы готов жертвовать, Марья Петровна… Вот я как доложу вам, что если бы…

– Шт… садитесь вот здесь на окно, и будемте говорить хладнокровно, – сказала Мери, замечая, что Яшенька начинает приходить в восторженность.

Яшенька мигом исполнил ее желание. В первый раз в жизни он увидел комнату девушки, в первый раз встретился он лицом к лицу с тою девственной атмосферой, которая кладет свою печать на все, что принадлежит и к чему прикоснется рука любимой особы. В углу стояла чистенькая и не смятая еще кровать ее, на стуле и ширмах развешены были разные принадлежности туалета… Он явственно ощутил, что воздух начинает насыщаться какими-то горячими испарениями, что вокруг него делается как-то знойно и тяжело, что кровь все ближе и ближе подступает к сердцу и голове, что виски у него бьются и в ушах раздается какой-то странный шум…

– Вы отчего же до сих пор не спите? – спросил он как-то отрывисто и грубо.

– Я читала… у меня бессонница! – отвечала Мери, взглянув на него влажными глазами.

– Я хочу к вам в комнату! – продолжал Яшенька.

– Ах нет! мы будем говорить с вами хладнокровно, – сказала Мери, – вы должны мне дать слово, что не сделаете ничего без моего позволения… Обещаетесь?

– Ну да… обещаюсь… – сказал он злобно.

– Будемте же говорить… Скажите, если б вы, например, полюбили девушку… без состояния… и захотели бы на ней жениться… вы бы женились?

– Да… я бы женился…

– Даже если б маменька ваша была против этого?

– Что мне за дело до маменьки!

– Какой храбрый!.. однако ж вы должны понимать, что ни одна порядочная девушка не согласится жить весь свой век в деревне…

– Со мною и в деревне будет хорошо!

– Это так… но ведь наконец и вам прискучит в деревне… я думаю, что с вашим состоянием гораздо лучше можно было бы проводить время в Петербурге…

– Я… да, я могу жить и в Петербурге…

– Ну, вот видите! поселились бы мы в Петербурге, стали бы ездить во французский театр… Ах, Жак! какие там актеры есть… особливо Бертон!

– Я задушу его! – отозвался Яшенька, почувствовав внезапный припадок ревности и бешенства.

– О, да вы, кажется, ревнивы! – сказала она, и вдруг, уподобясь шестнадцатилетней невинной девочке, потихоньку захлопала в ладоши – как это весело! как это весело!

– Марья Петровна! позвольте мне… ручку вашу! – задыхаясь от волнения, произнес Яшенька.

– Да, но только вы… ах, пожалуйста, Жак… нет! не нужно! не нужно!.. Жак! не нужно!

Но Яшенька, почувствовав, что губы его прикасаются к чему-то мягкому, теплому, нежному, почти прозрачному, впился в ее руку со всею энергиею новичка.

– Ах, нет!., ах, нет!! – говорила Мери, но он не слышал и все страстнее и страстнее целовал руку.

– Тс… кажется, идут! – сказала она.

Яшенька струсил и как обожженный соскочил с окна на землю.

– А вот я и обманула! – продолжала она, смеясь, – однако ж с тобой преопасно!.. я вижу, что надобно разбудить Базиля…

VI

Наталья Павловна еще почивала, когда в доме заметили исчезновение молодого барина. Случай этот, как и следовало ожидать, произвел невыразимую смуту в дворне; все, начиная от ключницы Василисы до девчонки Аришки, состоявшей на побегушках, вздыхали, перешептывались между собой и с ужасом понуривали головы. Камердинер Федька, на которого преимущественно падали все последствия этого происшествия, сначала пришел в отчаяние, но потом махнул рукой и одеревенел. Он надел свой лучший нанковый сюртук, заломил набекрень фуражку и начал поступать совершенно так, как бы на дворе стояли уже готовые подводы, чтобы везти его в рекрутское присутствие.

– Что, брат, видно, березовая-то каша не свой брат? – спрашивал его портной Семка, узнавший положительно, в какой степени родства состоит березовая каша провинившемуся дворовому человеку.

– А что! – отвечал Федька хладнокровно, – березовая каша так березовая! нас этим не удивишь!

– Без масла ведь, брат, она!

– Другой резон, кабы в чем ни на есть моя вина была… тогда точно! а что ж без толку-то!

В семь часов, однако ж, барыня проснулась, и гнев ее равнялся только ее удивлению, когда ключница Василиса доложила, что в доме случилась пропажа! Тем не менее она не потеряла головы и тотчас же сделала те самые распоряжения, какие требовались по обстоятельствам.

– Позвать ко мне Федьку! – сказала она, – и сейчас же разослать гонцов по всем дорогам!

Федьку привели.

– Так ты вздумал с барином против меня шашни строить! – сказала она ему, – я тебя пожаловала, а ты вздумал барина против меня смущать!

– Помилуйте, сударыня…

– Молчать!., так ты вздумал… сейчас же, подлец, говори, куда девался Яшенька?

– Воля ваша, сударыня…

– Молчать!., отвечай, куда девался Яшенька?

– Я, сударыня, ничего не знаю, – отвечал Федька решительно.

– Так ты не знаешь?

Федька инстинктивно посторонился.

– Так ты не знаешь?

Федька посторонился в другой раз.

В это время на дворе послышался шум и вой. Наталья Павловна взглянула в окно и увидела, что к дому ведут какого-то мужика. Мужик был табуркинский и принес от Яшеньки следующее письмо:

«Милостивая Государыня,

Дражайшая маменька!

Не ищите меня, потому что никогда не найдете, а я скрываюсь в одном отдаленном селении у богатого мужичка, который принял меня в свое семейство. Мне здесь гораздо лучше, потому что никто мне не препятствует, и я совершенно счастлив. Вы же на каждом шагу стесняли меня (не позволяли, например, распоряжаться на конном дворе), а последний ваш поступок со мною принудил меня к моему настоящему поступку, то есть скрыться от вас. А как я имею уже более двадцати пяти лет и первейшее мое желание заключается в том, чтобы иметь потомство, дабы с смертию моею не угас род Агамоновых, то вы не удивитесь, милая маменька, увидев когда-нибудь меня женатым и окруженным детьми. А потому, прося вашего родительского благословения и целуя ваши ручки, остаюсь навсегда всепокорнейший и любящий слуга и сын

Яков Агамонов.

P. S. Не обвиняйте никого в потере сына, милая маменька! И без того довольно жертв».

– Лошадей! – крикнула Наталья Павловна вне себя и через час уже мчалась к Табуркиным.

Едва увидел Яшенька из окна коляску Натальи Павловны, как страшно растерялся. Не дальше как за минуту перед тем он уверял Базиля, что ему всё нипочем, что он готов хоть сейчас проскакать мимо маменькиной усадьбы, сделать какую угодно дебошь и даже нагрубить маменьке на всем скаку.

– А что! – воскликнул Вася, – ведь это, клянусь честью, отличная мысль! я сейчас же велю заложить лошадей!

– Нет, Базиль! – вступилась Мери, – пусть лучше мсьё Жак подождет, что будет!

– Нет, Мери! грубить так грубить! пусть лучше теперь же он докажет старухе…

И вдруг в это самое время на косогоре показалась коляска, столь знакомая Яшеньке.

– Не пускайте, не пускайте ее! – закричал он, вздрогнув всем телом и убегая в сад.

– Знаешь что! выйдем к ней навстречу вместе и наговорим ей дерзостей! – сказал Базиль вслед удаляющемуся Яшеньке.

Но Яшенька уже не слышал; он бежал без оглядки в сад, ощущая те же самые жгучие впечатления, какие чувствует медведь, которому сделали нечаянный сюрприз. Между тем коляска подкатила уже к крыльцу, и Базиль нашелся вынужденным лично встретить Наталью Павловну.

– Здравствуйте, Василий Петрович, – сказала она, – извините меня, что я вас вчера обидела.

– Матушка нездорова, – отвечал Базиль, – она никак не может принять вас, Наталья Павловна.

– Ах, как это жалко!., что ж, я ее не хочу беспокоить… я посижу с Марьей Петровной…

– Извините, сестра тоже нездорова… она никак не может принять вас…

– Что ж, неужто ж отдохнуть мне в вашем доме нельзя? – спросила Наталья Павловна, язвительно улыбаясь.

– Совершенно невозможно-с.

– Прекрасно!.. Но у вас скрылся мой Яшенька, и я имею, кажется, полное право требовать…

– Сын ваш, Наталья Павловна, может быть, действительно находится у меня в гостях, но он не желает вас видеть.

– Бесподобно! однако я вас предупреждаю, что буду жаловаться… я знаю, что вы хотите насильно женить его на Марье Петровне… но Яшенька узнает… я до сих пор скрывала от него историю с разносчиком… но он ее узнает!., жирно будет, если вы такие куски глотать будете!..

Наталья Павловна постепенно приходила все в большее и большее волнение и наконец, не помня себя, вовсю мочь закричала:

– Яшенька! не верь ей, друг мой! она с разносчиком Гришкой бегала!

– Пошел! – закричал Базиль на кучера.

– Очень хорошо-с! я поеду! но вы можете быть совершенно покойны, что Марье Петровне не бывать за Яшенькой… Митька! ты можешь ехать!

– А! каково я матушку-то твою отделал? – сказал Базиль, весело потирая руки, как только Наталья Павловна удалилась и Яшенька вышел из засады.

– Да, отделал! – повторил Яшенька бессознательно и как-то сомнительно улыбаясь.

– Однако это не может долго так оставаться! – продолжал Базиль, – ты должен сам с ней разделаться! и если ты в другой раз убежишь в сад, как нынче, то, клянусь честью, я пересчитаю тебе все ребра!

Яшенька снова улыбнулся, но на этот раз так кисло, как будто по губам его провели уксусом.

День этот был обилен размышлениями для Натальи Павловны. Вся ее материнская жизнь пронеслась, так сказать, мимо ее глаз, начиная с той минуты, когда увидел свет Яшенька и кончая настоящей трагической катастрофой. Чего она не сделала для счастья Яшеньки? все. Чем она пренебрегла, чтобы существование его сделать спокойным и безгорестным? ничем. Он жалуется, что она стеснила его свободу, что она не давала ему ни в чем воли, но он, очевидно, не понимает, что свобода, в его лета, представляет много опасностей, что он еще неопытен, что, наконец, она не только не расстроила, но привела в несомненно лучшее положение его имение… неблагодарный сын! И все фазисы, все переходы Яшенькиной жизни проносились мимо нее с самою мелочною подробностью. Вот он стоит перед нею пятилетним мальчиком, в кучерской шляпе и красной рубашоночке… Как он был кроток, покорен тогда! как он боялся малейшего косого взора, малейшего сухого слова! Вот он в гимназическом мундире… он приезжает домой на каникулы… он показывает счастливой матери книги, на которых четким и красивым почерком написано «за успехи и благонравие»… какое довольное, какое счастливое и открытое у него лицо! Вот он в блестящем гусарском мундире… там он был совершенно свободен… он мог бы сделаться пьяницей и картежником, по усмотрению… но он и тут не забыл, что у него есть мать, которую может огорчить его дурное поведение, и вел себя как примерный сын!.. Наконец, он в деревне…

Наталья Павловна не устояла против всех этих светлых воспоминаний и заплакала. Но – замечательная вещь! – вследствие какого-то необъяснимого закона родительской оптики, во время этих переходов, Яшенька как-то не рос в ее понятии, а все оставался прежним пятилетним мальчиком в красной рубашонке!

И вот каким-то Табуркиным выпало на долю возмутить воды этого светлого ручья! И кто же, как не она сама предложила ему познакомиться с этим гнездом змей!.. Господи! и чего ему нужно, чего недоставало этому неблагодарному дитяти? Утром весь дом ходил на цыпочках, покуда он почивал; кушал он все, чего сам желал… конечно, индюк… но что же, наконец, индюк перед вечностью… Сверх того, он мог гулять по саду, мог ходить в лес за грибами.

«Нужно бы его женить… в этом только я, кажется, ошиблась немного!» – подумала она.

К вечеру подали ей другое письмо от Яшеньки.

«Напрасно вы ищете меня, дражайшая маменька, – писал он, очевидно, под влиянием семейства Табуркиных, – я не могу приехать в Агамоновку до тех пор, покуда вы там будете. А так как имение это принадлежит мне, и вы, управляя оным безотчетно, могли уже скопить достаточную сумму денег, чтобы пропитать себя в старости, то я уверен, что вам угодно будет немедленно, по получении сего, очистить мой дом. В каковой уверенности и остаюсь любящий сын ваш

Яков Агамонов».

– Да, держи карман! – сказала Наталья Павловна, прочитав письмо, но вместе с тем вдруг почувствовала, что у нее что-то кольнуло под сердцем и что силы начинают изменять ей.

VII

Прошло две недели, а Яшенька не возвращался. Благодаря крепости своего организма, Наталья Павловна физически выдержала катастрофу, но душевные ее силы были видимо и глубоко потрясены. Она сделалась рассеянною, менее вникала в мелочи хозяйства, чаще задумывалась, и в довершение всего надела на себя черную блузу. И сожаление, и досада, и раскаяние, и какие-то клочки порывов самовластия равно терзали ее душу и приводили ее в уныние, приближающееся к отчаянию. Неоднократно засылала она секретным образом к Табуркиным Федьку, обещав, в случае, даже простить его оплошность, но Табуркины, с своей стороны, с изумительною чуткостью различали всех, кто имел несчастие принадлежать к Агамоновке, и с неутомимою добросовестностью награждали посланцев палочными ударами.

Наконец Наталья Павловна решилась обратиться к предводителю дворянства. Федор Федорыч Пенкин известен был в целом уезде как человек с просвещенным умом и чувствительным сердцем, ибо сам был отцом многочисленных детей и, следовательно, легко мог понять положение несчастной матери, у которой отняли единственное ее дитя. Сверх того, он постоянно пользовался шаром Натальи Павловны при выборах, и это обстоятельство также должно было оказать сильное действие на его чувствительное сердце.

– Я, Федор Федорыч, слышала от верных людей, – сказала ему Наталья Павловна по окончании взаимных приветствий, – что за такие дела, как отлучение детей от родителей, по закону в Сибирь ссылать велено, однако, хотя Прасковья Семеновна и злодейка мне, я ей этого не желаю, а прошу только, чтоб ее по крайней мере из губернии нашей выслали.

– Будьте уверены, Наталья Павловна, что я с своей стороны сделаю все зависящее, – отвечал Федор Федорыч и, как человек добрый и отец многочисленного семейства, даже прослезился.

– Уж сделайте милость, Федор Федорыч! вы знаете, что я всегда была покорная слуга ваша!

– Но и вы, Наталья Павловна, надеюсь, также знаете, что я употребляю все усилия, чтоб сделать существование господ дворян, по возможности, приятным… Если б не я, то можно ли было бы, например, сказать, что Прокофий Николаич Звягин жив в настоящую минуту?

– Скажите пожалуйста! А разве что-нибудь случилось с Прокофьем Николаичем?

– Да-с… все больше от собственной своей неосторожности-с… все, знаете, этак направо и налево… ну и нагаечка-с…

– Ведь это все клевета, Федор Федорыч!

– Ну, конечно-с, клевета, я так это и понял, хотя у них и доказательства при себе… Но я к тому это вам говорю, Наталья Павловна, чтобы дать вам понятие, как нынче нужно осторожно вести себя и как трудна бывает иногда должность предводителя! Ведь это, в некотором роде, общий миротворец, Наталья Павловна!

– Так уж вы сделайте милость, не оставьте и моего-то горя, Федор Федорыч! Вам самим ведь известно, что я сирота и, стало быть, сама заступиться за себя не в силах…

– Помилуйте, Наталья Павловна, это мой долг! Вам должно быть и по слухам известно, что я никогда не бываю столь счастлив, как в те минуты, когда могу сделать что-нибудь приятное для господ дворян… Это мой долг, Наталья Павловна! это, могу сказать, одна из священнейших моих обязанностей!

Наталья Павловна уехала от Федора Федорыча успокоенная. Воображение ее, сосредоточившее всю свою деятельность на одном предмете, рисовало перед нею картины самого заманчивого свойства. Она уже видела, как Федор Федорыч посылает за становым, как они садятся вместе в экипаж, едут к Табуркиным и производят в доме их выемку, видела посрамление Табуркиных и радость Яшеньки, освобожденного из плена, видела все это… и радовалась!

К сожалению, Федор Федорыч не вполне отвечал ее ожиданиям. Если он, при выборах, пользовался шаром Натальи Павловны, то, с другой стороны, и Прасковья Семеновна с детскою доверчивостью вручала ему принадлежавший ей шар.

Следовательно, принять сторону Натальи Павловны, по мнению Пенкина, было бы равносильно оскорблению Прасковьи Семеновны, которая в таком случае немедленно пристанет к партии заклятого его врага, Василия Васильича Надоумкина. А потому Федор Федорыч решился держаться выжидательной системы, справедливо рассуждая, что дело, с течением времени, должно и само собой как-нибудь кончиться.

Но напрасно так хлопотала Наталья Павловна. Слабая натура Яшеньки более, нежели десяток предводителей дворянства, помогала ей в предприятиях ее. И не то чтобы в семействе Табуркиных не нашлось человека, которому бы он мог подчинить себя; напротив того, Мери и даже Базиль охотно взяли на себя руководить его на скользком пути, на котором он случайно очутился, и даже неотступно следили за всеми его действиями, но такова уже сила привычки, что для полного его счастия необходима была именно маменька Наталья Павловна, которая одна знала, во всей подробности, весь маленький мир его внутренней жизни. Хотя Мери была и очень прозорлива, хотя она с чрезвычайною проницательностью угадывала слабые стороны характера Яшеньки, хотя, сверх того, она была так мила, что Яшенька готов был отдать… неизвестно что, чтобы поцеловать один ее пальчик, но все-таки он чувствовал себя при ней как-то не по себе. С ней нельзя было распуститься, нельзя было заняться пасьянсом, помечтать о губернаторстве, а подчас даже и вздремнуть; она любила тормошить Яшеньку, требовала, чтобы он был любезен, а где же ее взять, любезности-то? Ах, то ли дело дома! Господи, как там должно быть теперь хорошо, как тепло, как уютно! Маменька сидит за самоваром; против нее стоит кресло, на котором сидит Яшенька в халатике; не знает он ни подтяжек, ни других стесняющих его свободу модных ухищрений… Но нет! это только мираж, который рисует ему разгоряченное его воображение: кресло его пусто, а сам Яшенька пресмыкается где-то в чужих людях, ест горький хлеб и утирает слезы кулаком!

И тем более ему тяжко, что положение его чрезвычайно странно. Конечно, Мери прекрасная девушка, конечно, он с первого же раза почувствовал к ней страсть и пожелал сочетаться законным браком с нею… Все это так, но как хотите, а как-то странно, чтоб все это действительно случилось. Процесс мышления совершался в Яшенькиной голове не последовательно, а скачками, и притом совершенно независимо от всякой действительности; он не то чтоб не желал жениться, а ему хотелось, чтоб он уж давно был женат, чтоб все это прошло и ему оставалось только нести на себе последствия своего поступка. Ну, как это поедет он в церковь? да еще до церкви сколько церемоний! и после тоже… пойдут поздравления, надо будет что-нибудь говорить… А в Агамоновке между тем маменька сидит за самоваром, против нее стоит кресло и т. д. Эта последняя картина составляла неизбежный refrain всех его размышлений.

И Яшенька видимо хирел и опускался. По целым часам он молчал с упорством, достойным лучшей части, и к довершению скандала, почти публично тосковал самым безобразнейшим образом.

– Это, наконец, несносно! – говорила ему Мери, когда они оставались вдвоем, – вы теперь мой жених, и, вместо того чтоб ходить с веселым и радостным лицом, на всех только наводите тоску!

– Помилуйте, Марья Петровна, я, кажется, с величайшим удовольствием…

– Вы меня обманули, вы обещали любить меня! вы должны меня любить… я хочу, я требую этого!

– Марья Петровна! если б я смел надеяться, что вы позволите поцеловать мне вашу ручку, то я счел бы себя счастливейшим человеком в целом мире!

– Вы все «ручку»! нет, вы без «ручки» должны любить меня… потому что вы обманули, увлекли меня!

Дело оканчивалось обыкновенно тем, что Мери давала ручку, и чело Яшеньки на минуту прояснялось. Базиль действовал гораздо решительнее.

– Ведь это, однако ж, свинство! – говорил он Яшеньке, – ты должен, – да, ты должен угомонить свою старуху!

– Да ведь она меня не слушается! – отвечал Яшенька.

– Это ничего! еще бы она послушалась! а надо ее заставить слушаться! хочешь, мы завтра поедем вместе и подожжем дом со всех сторон – тогда она поневоле выедет!

Но Яшенька не решался на такую отчаянную меру и только покачивал головой.

Что заставляло Табуркиных искать в Яшеньке – объяснить нетрудно. Во-первых, Мери готовилась уже вступить в сонмище старых дев, и между тем напрасно глаза ее блуждали по безграничному полю жизни, тревожно ища на нем какого-нибудь брачного симптома: поле было голо, как плешь, и ни одного жениха ни холостого, ни вдового не произрастало на ровной поверхности его; во-вторых, Яшенька относительно был богат, потому что имел триста незаложенных душ, у Табуркиных же имение было небольшое и расстроенное, да и то должно было разделиться на несколько частей, из которых на долю Мери приходилась только четырнадцатая, то есть деревня Шипиловка, при въезде в которую надпись на полосатом столбе гласила так: деревня Шипиловка, душ 15, дворов 5; в-третьих, самая ограниченность Яшеньки как нельзя более совпадала с видами Мери: это была девушка в высшей степени суетная, которая уже давно жаждала столичных удовольствий, столичного шума и блеску, и неприятность иметь глупого мужа вполне вознаграждалась, по мнению ее, выгодами, которые представлял муж снисходительный. Она уже заранее видела себя и на бале у гогенцоллерн-гехингенского посланника (самого мудреного, какого она могла придумать), и в Михайловском театре, где Бертон поражает и поучает русских львов своими прелестными манерами, и за границею на разных водах, где она, в свою очередь, вместе с прочими русскими барынями, поражает грацией иностранцев. «Mais elles n’ont pas l’air si moujik ces petites dames russes», и оба снисходительно при этом улыбаются. Картины самого заманчивого и горячего свойства беспрестанно сменяли одна другую в ее воображении. Вот она в каком-то восточном киоске… на полу разостланы ковры в два вершка толщиною, стены обтянуты прелестнейшим дама, а воздух напоен благоуханием ess-bouquet… кругом ее теснится густая толпа поклонников… вдали раздаются звуки гитары… из окон видно, как, при мерцающем свете луны, неслышно скользят венециянские гондолы по дремлющим водам Босфора (?). Но вот она и на бале… красота ее в полном блеске… продолжительное девичество, смягченное, впрочем, впоследствии благотворными ласками супружества, придало этой красоте те несколько строгие и твердые тоны, которые так обаятельно действуют на толпу… глухой, но симпатический говор раздается в толпе при ее появлении… как сладко ласкает слух этот говор! как отрадно и успокоительно действует он на нервы; как расширяется от него грудь!.. Разумеется, Яшеньке нет места во всех этих картинах; он остается где-то далеко, даже не на фоне, а как бы за картиной, и жмется к стене, на которой она висит, покрытой пылью и паутиной.