Текст книги "Холмы и женщина. Рассказ, лирика в прозе"

Холмы и женщина
Рассказ, лирика в прозе
Мирослав Палыч

© Мирослав Палыч, 2017

ISBN 978-5-4485-9588-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Холмы и женщина
Рассказ

Когда женщина в черном, встретившая его посреди сумрачной пустыни, сказала —«Виновен», он не поверил. Но женщина ступала за ним и поневоле он шел к тюрьме – высокой ограде с распахнутыми воротами. Внутри ограды росли деревья и пели птицы. Войдя туда, он почувствовал усталость от долгого пути и прислонился к дереву. На толстом стволе его были вырублены ступени. Ниже ветвей и листьев покачивалась веревочная петля. …Петля для него… Неужели нельзя что-нибудь изменить?!

Помиловать!.. Снисхождения!.. Он с мольбой посмотрел на строгую женщину. На ее лице была суровая печать непрощения. По тому, как она, склонив голову, затем отвернула ее, он понял: помиловать его нельзя. Стало жутко от близости конца. Солнце почти взошло и была пора приступать. Но он как никогда хотел жить и не знал, как это у него получится – лезть на дерево. Он понимал: если будет медлить, подойдут стражники и потащат его. Надо самому. Лезть, чтобы не дрожали руки. Чтобы она не увидела его страха. Он взглянул на женщину в черном и почувствовал: она не хотела бы видеть, как его потащат. Она знала и понимала все – все его земные чаяния и страхи. Знала, что сейчас он может судорожно зарыдать, закричать не по-человечьи и броситься к ограде… Но тогда его все равно схватят и силой поволокут к дереву. Надо самому. …Но зачем оно вообще?! …Дерево… Ведь так хочется жить… Пожить еще хоть сутки,.. хоть день… Ведь потом он сам,.. сам влезет на дерево и прыгнет.., а сейчас – жить… жить!.. Но нет. «Виновен». …И пора туда, наверх… До чего же так мучительно все. И сама казнь, и ожидание… Зачем они не убьют его сами, а прислали сюда эту женщину! …Она стояла поодаль и ждала. Ждала, пока он взойдет на дерево, набросит петлю себе на шею… и прыгнет… Перестали щебетать птицы. Замерла тишь… Раздираемый немым ужасом, ощущая в груди удары сердца, он взбирался закрыв глаза, горько сожалея о том, что никак не мог начать жить по-настоящему и обходил холмы…

…Вдруг в левом виске резко зазвенело, протяжно и пронзительно… Дрожавшая нога скользнула мимо ступени, и он полетел вниз…

Гончаров, студент, которого едва не отчислили в прошлом семестре, вяло потянулся на расшатанной общежитской кровати, продрал глаза и уставился на, глядевший на него со стола, хрипящий звонком будильник. По расположению стрелок на не имеющем стекла несвежем циферблате видавшего виды «прибора» он безошибочно определил: одна треть лекции уже проспана. Кажется, по теории и методике.

Гончаров – меланхолик, с похмелья крайне апатичный. Стало быть, соображал он не торопясь. И в первые минуты после просыпания никак не мог взять в толк: что мешает ему проспать две трети оставшиеся.

А что-то мешало. Надо вот только окончательно проснуться, и оно само вспомнится. Однако студент Гончаров на сей раз довольно поспешно оторвал голову от подушки. Остался сидеть на кровати в напряженно безысходной позе. Сон улетучился. Он вспомнил: «Завтра экзамен, – и не допустят».

Не допустят из-за проклятого Козодоева, который влепил ему по своему предмету – биохимии – «незачет».

Всего обиднее было, что Гончаров на протяжении семестра химию почитывал, хоть и редко, и другому преподавателю, может, и смог бы «спихнуть» ее на «удовл», а то и на «хор».

Но Козодой не таков. Вечно ему надо к кому-то придраться. Придрался вот. Этим «кем-то» оказался в этот раз он, студент Гончаров, допустивший непростительную стратегическую ошибку: оставил предмет Козодоева напоследок.

«Вот дутый черт! Клепал бы свою вшивую кандидатскую и в ус не дул. Так нет же, – рвется показать, что требовательный.

…Экзамен, – и не допустят»

Не хотелось Гончарову выпуливаться из института, как-никак, полтора года проучился. Надо бы сдать. Но не допустят: протоптанную стежку к малозаботному студентскому бытию со стипендией, пивом и преферансом, словно колючей проволокой, перегородил собой Козодоев.

«Да черт с ней, со стипендией, – лишь бы не вылететь. Прилип же, черт! Нет бы придраться к совсем бестолковому Соленому, так не рискует. Тот провернется: с понтом общественник и лапшист-горлохват, хоть сутками напролет тоже в преф режется, а лекции вообще в одном месте видал».

А как же прикажете выкручиваться ему, – интеллигентному и не наглому Гончарову?

А завтра экзамен… Экзамен – и не допустят. И чует же, что едва держусь в институтских стенах, скот…». По воле студента Гончарова, в его мыслях, на Козодоева посыпался бурный поток отнюдь не интеллигентных убийственных эпитетов, последний из которых расплющил уже не ассистента Козодоева, а неожиданно уродливое существо, измученное половыми крайностями.

Велика была вдруг рожденная ненависть студента к вполне симпатичному человеку, который часто улыбается, вежлив в обращении с женщинами и у которого, казалось, нет врагов. Кроме одного – студента Гончарова. Болтали, правда, что может он, Козодой, не на людях похлопать иного «хвостатого» по плечу и сказать полушутя: «Ну хорошо, поставлю тебе „зачет“, но придешь ко мне и кое-что сделаешь». «Кое-что» могло быть, к примеру, будущей козодоевской публикашкой, которую надо переписать, вычертив к ней графики. Всего работы на каких-нибудь пару дней от силы. Но зато можно получить зачет. А то и экзамен заодно.

Очевидцы подобных «происков» ассистента Козодоева сыскались едва бы, но сейчас студент Гончаров изо всех сил верил, что все это – святая правда.

«И знает же, кого по плечу хлопать», – подумал студент с некоторой гордостью за себя и с каким-то превосходственно снисходительным чувством к тем, кого ассистент Козодоев мог похлопать по плечу.

Студент Гончаров отбросил одеяло, но до тумбочки дотянулся, не вставая с постели, и достал оттуда полбутылки вчерашнего красного, которое он тут же выпил из горлышка.

Студент Гончаров отнюдь не был премного пьющим, но сейчас красное винище показалось ему снадобьем необходимым и полезным. Напиток, а вернее, прокисшее, опасное для желудка пойло, было кстати.

Посидев некоторое время с пустой бутылкой в руке и задумавшись, он мысленно ругнул и одновременно пожалел себя за то, что некогда, по протекции всесильного дяди Палариса, завунивермагом, позволил себе влезть на не особо любимый факультет. «Слабость гадскую проявил».

Внезапно студент почувствовал, как к горлу подкатил комок, и в груди кисло защемило. Такого с ним давно не случалось. Наверное, сказывались последствия предэкзаменационной горячки и ночных преферансов, в каковые он резался по обыкновению не спеша, но с упорной регулярностью.

От переживаний студент Гончаров закусил нижнюю губу. Все как и предрекала в начале семестра выдра-анатомичка: «…будете потом кусать губы». …Да нет, кажется не «губы», а «локти», – припомнилась деталь.

В угрюмо застоявшейся тишине общежитской комнаты студент чиркнул спичкой и зажег сигарету. Некое «справедливое» чутье подсказывало, что из-за него, Козодоева, так не надо. Но комок все перекатывался в горле и не хотел растворяться.

С сигаретой в руке студент снова прилип спиной к подушке и, до одури затягиваясь вредным для легких дымом, стал смотреть на верхушку тополя за окном. Гибкая ветвь, трепеща листьями, потягивалась вслед ветру. «Гнутая» – подумал про нее Гончаров. Пепел с дымящейся сигареты падал в общий шлепанец, бывший у кровати.

«Да ты и сам гнутоватый, – заявил Гончарову вдруг его внутренний голос, – сходи прогнись, распусти сопли, может и получишь «зачет». «Дудки, – мысленно сказал Гончаров, подумав самую малость, – к Козодою – не пойду».

– А к кому пойдешь? – не унимался внутренний голос, – к ректору? К дяде Паларису?

«Дудки, ни к кому и никогда не буду ходить», – отделался Гончаров и глубокой затяжкой загнал свой внутренний голос подальше. Голос кротко булькнул в глубине горла и затаился.

Гончаров надымился. Сунул в поллитровую банку, исправно служившую комнате пепельницей, окурок. Снова принялся вожделенно мусолить свое студенческое горе.

«Экзамен, значит, – и недопустят. Зачет, стало быть, не ставит, упрямец… Надо подумать… Сообразить…» «Думать» и «соображать» Гончарову нравилось: как в преферансе.

«…И чего ему от меня надо?».

«Прикинь.., подумай», – несмело пикнул внутренний голос. «Не вякай, закурю», – на всяк случай осадил его Гончаров. Но засевшие было в нем горечь и обида постепенно уступали место незлобивой рассудительности, компромиссному настроению, и поэтому сильно злобствовать над собственным внутренним голосом он не стал.

Вспомнился Карамелькин, ходивший сдавать только тогда, когда у экзаменующего препа обязательно хорошее настроение. Карамелькин гордился, или, даже, – кичился, – тем, что умеет ловить момент. А бесцеремонный Цива однажды пошел сдать хвостину тет-а-тет с преподавателем. Пришел с коньяком, парой хрустальных фужеров и апельсином. Но в самый ответственный момент Цива разволновался и не сумел с присущим ему аристократическим блеском очистить апельсин, который умудрился упасть и закатится под шкаф. Цива полез его доставать, …не достал и в конце-концов был взашей вытолкан из аудитории вместе с подношением побагровевшим до корней волос экзаменатором – биомехаником Томским. Хвостину Цива сдал через неделю, без апельсина и хрустальных фужеров. Но все равно прослыл обаятельным, пробивным и счастливым.

«Все-таки ты обул в преф доцента тогда, – в колхозе», – негромко и льстиво напомнил студенту внутренний голос. «Обул», – будто бы нехотя согласился Гончаров. В нем вдруг затлела уверенность в своей в основном счастливой звезде и непогрешимости.

Он прикрыл одеялом колени и уселся, надеясь, что так «соображаться» будет лучше.

Плодом непродолжительного сидячего раздумья на общежитской койке явилась идея: маленько встряхнуться. Студент Гончаров встал с кровати и босиком потопал к тумбочке Муровья с биофака. Порывшись в ее содержимом конспектном ворохе, он достал оттуда широкую колбу, в которую Муровей на днях, ради науки или подхалимажа, засадил четырехкрылую Calopterix Splendens и залил ее спиртом, слегка разведенным йодом. Гончаров вынул пробку и нюхнул из горлышка колбы. «Карамелькин как-то говорил, что есть на свете восточная водка, в которой плавает змея. Этой змеей потом закусывают. И ничего…».

Что бы встряхнуться, Гончаров выпил настойку, но «консервированную» Calopterix, брезгливо взяв за крылышко, бросил в форточку.

Усваивая потребленное, студент принял излюбленное горизонтальное положение и стал пытаться восстановить прерванную нить думательного процесса.

Но нить не восстанавливалась: проникнувшие в дебри студентового мозга спирт с йодом да с красным винищем во взаимодействии потребовали, чтобы уставший от невеселых мыслей и неважного настроения студент Гончаров вздремнул себе на пользу.

«Стукнуть бы Козодоева бревном по голове…», спустя минут пять сонно размечталось в хмельном мозгу студента. «Или лучше встретить его в темном переулке.., вдвоем… …Нет, лучше втроем: я, Полтавский – он силач … – еще кто-нибудь… и чтобы ножи блестели при лунном свете…

Полтавский, значит, схватит его..!» …«Лучше сам», – азартно подстрекнул внутренний голос. «…Да, пожалуй, я сам… Схвачу его за пищик…» «За какой такой пищик?» – поинтересовался внутренний голос. «За кадык, невежда… Схвачу его, значит, за пищик и ка-а-ак тресну под дых!..» «Лучше в яремный отросток», – посоветовал голос. «Нет, – под дых!» – настоял студент на том, в чем был более уверен.

«Поспим», – предложил «окосевший» голос. Студенту Гончарову ничего не оставалось делать, как вздремнуть себе на пользу.

…Весь почему-то серый Козодоев был в шортах. Он сидел на скамейке у трамвайной остановки под проливным дождем и механическими движениями робота ставил, глядя вдаль, зачеты всем желающим. В очередь к нему с зачетками стояли: толстуха-продавщица мороженного, Квентин Дорвард на лошади с поломанным копьем, дядька с автомобильной фарой и дверцей от холодильника… Серый лапчатый гусь с зачеткой под крылом тоже хотел получить «зачтено» и, погогатывая, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Еще были какие-то смутные оборванные алкаши или токсикоманы…

Резко щелкнул дверной замок, и в комнате возник Цива. Для пущего самоутверждения он швырнул с порога на стол полиэтиленовый пакет расписанный красочной рекламой чего-то недостижимо импортного. В пакете том была тонкая «тетрадь-конспект—всеобуч» без обложки, представляющая собой компактное вместилище для сокращенных пометок по тринадцати предметам, блокнот с безотказной системой выигрышей в «Спортлото», самиздатская книга «Как за семь дней постигнуть каратэ» и ливерная колбаса, завернутая в обложку от «конспекта-всеобуча». Описав демонстративную кривую, пакет с содержимым угодил в будильник, который свалился со стола и заставил Гончарова вопреки его природной нерасторопности раздвинуть на секунду веки и побыстрее врубиться в живую действительность.

За свою сравнительно недолгую, хотя может быть, и богатую неординарными событиями жизнь Цива не возимел обыкновения обращать внимание на падающие со стола будильники. И тем более поднимать их, сколь бы ни было очевидно в их, будильников, падении его прямое участие. Он, как и полагается свободному от предрассудков студенту, могущему противопоставить всякого ранга вузовским притеснителям первый разряд по футболу, уверенность в правоте своего мировоззрения и вываренные добела джинсы, прошел на середину комнаты и принял позу совершенно незакомплексованную. Это значило, что сейчас он сообщит нечто насыщенное животрепещущей актуальностью.

– Просыпаешь занятия? – юродственно и грозно вопросил футболист-студент Цива, строго морща лоб.

– …И горжусь этим, – в тон ему недовольно буркнул Гончаров, полностью открыв правый глаз.

– И правильно, старик! – морщины на Цивином лбу разгладились. – Козлодой в отпуск обрывается и нарисовал тебе в ведомости «зачет», я видел. Это он, чтоб в Сочах тутошними проблемами не тяготиться.

Гончаров открыл полностью и левый глаз.

Ему вдруг захотелось сделать что-нибудь полезное для людей. Он встал с кровати и начал одеваться.

– …Слушай, брат, …у Муровья где-то спирт был… не знаешь? – плел что-то Цива, перебирая в Муровьевой тумбочке. … – А то нервы ни к черту с сессией этой…

Но Гончаров слушал его невнимательно, он собирался на лекцию. Собираясь, он уже не думал о Козодоеве.

Ждать лифт он не стал – побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

По мере того, как спускался, до него снизу все более громко доносился кому-то выговаривающий неласковый голос тети Васи – комендантши Василисы Игоревны.

Выйдя в вестибюль Гончаров узрел некоего собрата-прогульщика с девушкой, который нервно мыкался перед комендантшей.

– …это моя сестра, – настаивал он, неестественно держась за сумочку яркой улыбчивой спутницы. От его слов девушка разулыбалась еще шире и смущеннее. Но неумолимо холодна была, как всегда, тетя Вася; – Видела я, после таких сестер какие вы сдаете простыни! – трубила она.

– А вы смотрите, какие вы их нам выдаете! – мимоходом, ни с того ни с сего вдруг оторвался на опешившую тетю Васю Гончаров. Хотя, скорее всего, это сделал его наглючий внутренний голос, – студент Гончаров никогда не обращал внимание на качество простыней – ни сдаваемых, ни получаемых.

Лекция как началась, так и закончилась.

И много других событий дня начиналось и заканчивалось.

И день заканчивался. И в конце дня был ужин с кефиром и сливовым вареньем, и передача «После полуночи»…

Время, отведенное у общежитской братии на преф, сегодня почему-то обошлось без него, без префа.

…Над его, студента, головой в темной синеве завис медно-серебряный шар луны, затмив яркостью мерцание высоких звезд. Фиолетово-серый отсвет ровно падал на дорогу и холмы. Женщина молчаливо шла рядом. Черный капюшон упал с ее головы, обнажив правильные черты лица женственно тонкую белую шею, длинные, вьющиеся русыми змеями пряди волос. Она была стройна и красива и совсем не наводила на него страха. Он только теперь заметил, что сквозь жесткую ткань рубища пробиваются твердые соски ее налитой, упруго дышащей груди…

«Вот бы – заехать ей! …А что тут такого?» – хамовито подстрекнул Гончарова вконец оборзевший от недавно выпитого внутренний голос… «Ты что, – совсем спятил?! Только не это!.. Сгинь!..» – шикнул на него студент, устремленный нынче в лучшее. В нечто более пристойное и качественное.

…Женщина, казалось, не замечала – ни его, ни его мыслей. Она шла и любовалась освещенными луной холмами…

«Надо, чтобы все осталось, как сейчас, думалось ему, – я не буду обходить холмы, но пусть все так и останется… как сейчас…».

Будильник не зазвонил.

«…мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но-о-о…» – лежа на кровати выковыривал из себя Цива с помощью плохо настроенной гитары.

«Знаешь, старик, недостойная это муть – проигрывать в преф стипендии и спихивать зачеты», – как мужчина мужчине задумчиво высказал приоткрывшему глаза студенту с утра трезвый внутренний голос.

«Где моя стрекоза?!» – недоумевал студент Муровей, тараща глаза на пустую колбу.

«…вот! Нов-вый пов-ворот…» – машинально подтягивал студент Гончаров взявшему на себя миссию будильника Циве.

Молча одевшись первым и никого не подождав, Гончаров устремился к своей Alma mater. Он шел и думал; «…подумаешь, осчастливил. И так бы сдал, без его дешевого снисхождения».

Думал: «Какая пакость дешевое пойло!».

И еще: «…Ну и скотина же дядя Паларис!..».

О Женщине в черном он не думал.

Но где-то там, глубоко внутри себя, – все же помнил.

* * * 78г.

Лирика в прозе

Ночь

Ночь. За окном зима. Стайки лохматых снежинок роятся у фонарных столбов и напротив немногих, повиснувших в синеве, желтых квадратов окон. Шуршанье шин да шум моторов поздних автобусов изредка нарушают покой падающего снега. Скрип пера о бумагу,.. монотонное пощелкивание механизма часов говорят, что человек не может быть одинок. Даже в своем одиночестве.

Утро крадется незаметно. …Все настойчивее.

Гудок послышался. Где-то трудится тепловоз.

Хочется верить…

Мне не хватает тебя. Ты где? …Далеко. …А может, ты где-то здесь, совсем близко, и так же, как я, вдыхаешь этот прохладный неиссякаемый воздух? И на автобусных остановках и к тебе так же тянуться безлистые влажные ветки каштанов. Где ты?!

Но тебя нет ни рядом – ни далеко. Физически существовать тебе невозможно.

Только думать так не хочется. А хочется верить, что мы два живых свободных радикала, жаждущих соединиться, слиться воедино… Но один из нас случайно там, где остановилось время.

Причина для грусти…

Что же ты человек?! О чем задумался,.. грустишь? Очнись. Это я спрашиваю тебя. Как можешь ты в такой чудный день – да печалиться? Взгляни вокруг. …Это твои деревья, твои дома, трамваи, твои мосты, река… Всему ты хозяин. А сколько у тебя друзей,.. сколько родных, близких тебе людей. Ты нужен им, а они тебе. Ты всемогущ. Ты способен научиться, чему захочешь. В тебя верят. Верят в твои силы и разум. Тебя любят и тебя ждут. У нас с тобой уйма дел, – нам некогда грустить…

…Так в чем же твоя печаль? …Ах, тебе семнадцать…

Люди

Люди снующие… Люди скучающие,.. бегущие… Розовые,.. серые, бирюзовые…

Бред? Нет. У розовых людей здоровый цвет кожи, с ярким румянцем щеки, небрежно застегнутые удобные одежды, открытый взгляд. Они громко смеются…

Серые люди – с серыми лицами, в очках, серых пальто, с серыми глазами. Однако мысли их не серы, а уверенны и неплохи.

Бирюзовые – люди-мечтатели, люди оригиналы. Они не бояться быть невзрослыми. Их не сразу узнаешь: то ли он розовый, то ли серый,.. то ли еще какой,.. а он, на-ка тебе, – бирюзовый…

Зелено-синие – люди-поэмы, люди-леса, люди-дубравы. Если к такому приблизиться, то повеет на тебя долгой и терпеливой человеческой повестью, бескрайним чудом роскошно зеленеющей природы…

Много их в уличном волнующемся океане: ярко-цветных и бледных, горящих и меркнущих…

Взгляд на мир

Посмотри на мир иначе. Хоть ненадолго. Посмотри на мир, как на большую Поляну, всю в травах, залитую солнцем. Одним большим Солнцем, которого хватает на всех. У каждого жителя Поляны свой мир. Я тоже житель Поляны, и мой мир сейчас прост и прекрасен, как здоровый ребенок. Он шумный и тихий, любопытный и задумчивый. Как он сейчас близок, мой мир, к самой природе!.. И когда светлеет мой мир, то и всех людей Поляны окутывает теплое облако светлых человеческих отношений…

Но постепенно мышцы, расслабленные от иного взгляда на мир, напрягаются,.. ровное дыхание уже не так спокойно…

Надо быть готовым к очередному рывку в утомительную и жесткую суетность повседневности.