Текст книги "Элементарные частицы"

12. Своим чередом

В эпоху революций те, кто так странно кичится, приписывая себе невеликую заслугу пробуждения в своих современниках анархических страстей, не осознают, что их кажущийся и достойный сожаления триумф обусловлен в основном спонтанной предрасположенностью, определяемой соответствующей общественной ситуацией во всей ее полноте.

Огюст Конт. Курс позитивной философии. Урок 48

Середина семидесятых во Франции ознаменовалась скандальным успехом “Призрака рая”, “Заводного апельсина” и “Вальсирующих”, трех совершенно непохожих фильмов, массовый успех которых тем не менее утвердил коммерческую целесообразность “молодежной” культуры, основанной, по сути, на сексе и насилии, которая неуклонно завоевывала рынок в течение последующих десятилетий. Что касается молодежи шестидесятых, разбогатевших тридцатилетних, то они легко узнавали себя в “Эмманюэль”, вышедшей на экраны в 1974-м: приятное времяпрепровождение, экзотические места, разнообразные фантазмы – фильм Жюста Жакена уже сам по себе, в контексте по-прежнему глубоко укорененной иудео-христианской культуры, стал манифестом вступления в цивилизацию развлечений.

В целом же движение, способствовавшее свободе нравов, достигло в 1974-м значительных успехов. Двадцатого марта в Париже открылся клуб “Витатоп”, сыгравший роль первопроходца в области физического развития и культа тела. Пятого июля приняли закон о снижении возраста совершеннолетия до 18 лет, 11 июля – о разводе по обоюдному согласию, исключив адюльтер из Уголовного кодекса. Наконец, 28 ноября благодаря поддержке левых и после бурных дебатов, “исторических” по мнению большинства экспертов, был принят “закон Вейль”, разрешающий аборты. Христианская антропология, и правда долгое время преобладавшая в странах Запада, придавала огромное значение любой человеческой жизни, от зачатия до смерти; эта значимость обусловлена верой христиан в существование души внутри человеческого тела – души, по определению бессмертной, которой рано или поздно суждено возвратиться к Богу. Под влиянием достижений биологии в XIX–XX веках постепенно сформировалась материалистическая антропология, радикально отличная по своим постулатам и гораздо более умеренная в этических рекомендациях. С одной стороны, эмбрион – небольшое скопление клеток, находящихся в состоянии прогрессирующего развития, – получал право на автономное индивидуальное существование только при соблюдении определенного социального консенсуса (отсутствие инвалидизирующего генетического дефекта, согласие родителей). С другой стороны, старик, представляющий собой скопление органов в состоянии беспрерывного разложения, мог реально заявить о своем праве на выживание лишь при условии удовлетворительного отправления своих физиологических потребностей – так появилось понятие человеческого достоинства. То есть этические проблемы, связанные с диаметрально противоположными стадиями жизни (аборт, а через несколько десятилетий – эвтаназия), отныне стали полем непреодолимого противостояния двух разных взглядов на мир, двух, по сути, антагонистических антропологических концепций.

Принципиальный агностицизм, лежащий в основе общественного устройства Французской республики, способствовал лицемерному и даже в чем-то зловещему торжеству материалистической антропологии. Вопрос ценности человеческой жизни, хоть никогда и не обсуждался открыто, неизменно будоражил умы, и можно с уверенностью сказать, что в последние десятилетия существования западной цивилизации он отчасти обусловил возникновение депрессивной и чуть ли не мазохистской атмосферы в обществе.

Для Брюно, которому недавно исполнилось восемнадцать, лето 1974 года стало важным, более того, переломным периодом. Решив много лет спустя все же обратиться к психиатру, он не раз возвращался к рассказу о том времени, чтобы скорректировать те или иные детали, – и психиатр, судя по всему, высоко оценил его повествование. Вот каноническая версия событий, которой Брюно отдавал предпочтение:

– Дело было в конце июля. Я уехал на неделю к матери, на Лазурный Берег. У нее дома вечно кто-то жил. В то лето она спала с одним канадцем – мускулистым парнем с внешностью лесоруба. Утром в день отъезда я проснулся очень рано. Солнце уже пригревало. Я вошел в их комнату, они оба еще спали. Я замешкался на несколько секунд и откинул простыню. Мать пошевелилась, и на мгновение мне показалось, что она сейчас откроет глаза; она слегка раздвинула ноги. Я опустился на колени перед ее промежностью. Я протянул руку, но остановился в паре сантиметров, не посмев ее потрогать. Потом вышел подрочить. Она подкармливала кучу кошек, в основном бродячих. Я подошел к черному котенку, который грелся на валуне. Земля вокруг дома была каменистая, совершенно белая, беспощадно белая. Кот несколько раз взглянул на меня, пока я дрочил, но зажмурился до того, как я кончил. Я нагнулся, подобрал с земли увесистый булыжник. Кошачий череп раскололся, мозги брызнули наружу. Я забросал его труп камнями и вернулся в дом – все еще спали. Утром мама отвезла меня к отцу, он жил километрах в пятидесяти от нее. В машине она впервые заговорила со мной о ди Меоле. Он тоже уехал из Калифорнии четыре года назад и купил большое поместье недалеко от Авиньона, на склонах горы Ванту. Летом к нему съезжалась молодежь со всей Европы, и Северной Америки тоже. Она подумала, что мне бы не вредно как-нибудь провести у него лето, мол, там мне откроются новые горизонты. Учение ди Меолы опиралось в основном на брахманическую традицию, но, по ее словам, без фанатизма и сектантства. К тому же он отдавал должное достижениям кибернетики, НЛП и технике депрограммирования, разработанной в Эсалене. Прежде всего речь шла об освобождении личности и ее глубинного творческого потенциала.

– Мы используем всего лишь 10 % наших нейронов. Более того, – добавила Джейн (они ехали по сосновому лесу), – там ты сможешь подружиться со своими сверстниками. За то время, что ты у нас прожил, мы все пришли к выводу, что у тебя проблемы с сексом. На Западе подход к сексу, – продолжала она, – совершенно исковеркан и извращен. Во многих примитивных обществах сексуальная инициация происходит естественным путем, в раннем подростковом возрасте, под присмотром взрослых членов племени. Я твоя мать, – сочла нужным напомнить она, но умолчала о том, что сама в 1963 году “инициировала” Дэвида, сына ди Меолы. Дэвиду тогда было тринадцать лет. В первый день она разделась перед ним и велела ему подрочить. На второй она уже сама ему дрочила и сосала. Наконец, на третий день позволила ему войти в нее. Приятно вспомнить – член мальчика был несгибаемо тверд и стоял наготове даже после того, как он несколько раз кончил; с тех пор она, похоже, окончательно переключилась на юношей. – Однако, – добавила Джейн, – инициация должна происходить за пределами ближайшего семейного круга. Это необходимо, чтобы открыть подростку мир.

Брюно вздрогнул, гадая, уж не проснулась ли она тем утром, когда он впился взглядом в ее промежность. Впрочем, замечанию его матери удивляться не приходится: табу на инцест у серых гусей и мандрилов было научно доказано. Они подъезжали к Сент-Максиму.

– Приехав к отцу, – продолжал Брюно, – я понял, что с ним что-то не так. Тем летом он смог взять отпуск всего на две недели. Тогда я не отдавал себе отчета, но у него впервые начались проблемы с деньгами, дела его шли не очень хорошо. Позже он все мне рассказал. Он совершенно упустил из виду растущий спрос на силиконовые груди. Посчитал, что это мимолетное увлечение, которое не выйдет за пределы американского рынка. Сглупил, короче. Не было еще такого случая, чтобы мода, зародившаяся в США, не охватила через несколько лет всю Западную Европу, ни единого. А вот его молодой компаньон не зевал, он открыл собственную фирму и переманил большую часть его клиенток, используя силиконовую грудь в качестве товара-приманки.

На момент этой исповеди отцу Брюно было уже семьдесят, и вскоре он скончался от цирроза печени.

– История повторяется, – мрачно добавлял он, позвякивая кубиками льда в стакане. – Этот мудак Понсе (он имел в виду лихого молодого хирурга, из-за которого он разорился двадцать лет назад), этот мудак Понсе решил не вкладываться сейчас в удлинение члена. Говорит, это отдает колбасной лавкой, и вообще он сомневается, что в Европе мужики клюнут. Мудак. Такой же мудак, как я в свое время. Будь мне сегодня тридцать, о да, я бы точно занялся удлинением членов! – Выпалив это, он погружался в мрачную задумчивость и клевал носом. В таком возрасте разговор неизбежно слегка буксует.

В то лето, в июле 1974-го, отец Брюно находился еще в самой начальной стадии старения. После обеда он запирался у себя со стопкой детективов Сан-Антонио и бутылкой бурбона. Выходил около семи вечера, чтобы разогреть готовые блюда, руки у него дрожали. Он не то чтобы напрочь отказался от разговоров с сыном, у него просто не получалось, правда не получалось. На третьи сутки атмосфера сделалась совсем гнетущей. Брюно стал уходить из дому на всю вторую половину дня; тупо отправлялся на пляж.

Следующая часть истории психиатру нравилась меньше, но Брюно она была важна, и ему совсем не хотелось обходить ее молчанием. В конце концов, этот хрен тут торчит, чтобы его выслушать; он ведь платит ему, не так ли?

– Она всегда приходила одна, – упорно продолжал Брюно, – и одиноко сидела на пляже до самого вечера. Бедняжка, ребенок богатых родителей, как и я; семнадцатилетняя толстуха, пышка с застенчивым лицом, слишком бледной кожей и вся в прыщах. На четвертый день, накануне отъезда, я взял полотенце и подсел к ней. Она лежала на животе, расстегнув лифчик от купальника. Помню, я спросил: “Ты тут на каникулах?” – ничего лучше не придумал. Она подняла на меня глаза: конечно, она вряд ли ожидала чего-то искрометного, но, может, все-таки не такой хрени. Потом мы представились друг другу, ее звали Анник. Рано или поздно ей придется встать, и я задумался, что она сделает – попытается застегнуть лифчик на спине или, наоборот, покажет мне грудь? Она выбрала промежуточный вариант: перевернулась, придерживая лифчик с боков. В итоге чашки слегка съехали, прикрывая ее только наполовину. У нее и в самом деле оказалась огромная грудь, уже немного обвисшая, и, наверное, со временем эта обвислость усугубится. Да уж, сказал я себе, отваги ей не занимать. Я протянул руку и засунул ее под лифчик, постепенно оголяя ее грудь. Она не шелохнулась, лишь напряглась слегка и закрыла глаза. Я осторожно продвинулся, ее соски затвердели. Я и по сей день считаю, что пережил тогда один из самых прекрасных моментов своей жизни.

Потом начались трудности. Я отвез ее к себе, и мы сразу поднялись в мою комнату. Я боялся, что отец увидит ее; у него-то в жизни хватало настоящих красоток. Но он спал, более того, в тот день он перепил и очнулся только к десяти вечера. Как ни странно, она не дала мне снять с нее трусы. У нее еще никогда ничего не было, призналась она, вообще с мальчиками ничего не было. Но дрочила она мне довольно уверенно, с большим энтузиазмом; помню, как она улыбалась. Потом я поднес член к ее губам; она немного пососала его, но ей это не слишком понравилось. Я решил не настаивать и просто сел на нее верхом. Я просунул член между ее грудей и почувствовал, что ей очень приятно, она тихо застонала. Я ужасно возбудился, встал и спустил с нее трусы. На этот раз она не возражала, даже подняла ноги, чтобы мне помочь. Да, она была далеко не красавица, но вульва ее манила, как у любой женщины. Она закрыла глаза. Стоило мне просунуть руки ей под попу, как она широко раздвинула ноги. Это так на меня подействовало, что я тут же кончил, еще не успев толком ей вставить. Немного спермы попало ей на лобок. Я страшно расстроился, но она сказала, ничего страшного, ей хорошо.

Времени на разговоры у нас не оставалось, было уже восемь, и Анник заторопилась домой, к родителям. И почему-то сообщила мне, что она единственный ребенок. Она выглядела такой счастливой, так гордилась, что у нее появилась уважительная причина опоздать к ужину, что я чуть не расплакался. Мы долго целовались в палисаднике перед домом. На следующее утро я вернулся в Париж.

Изложив свою зарисовку, Брюно делал паузу. Доктор сдержанно фыркал, а затем обычно говорил: “Ну, ладно”. В зависимости от того, как долго они просидели, он либо произносил какую-нибудь фразу, запускающую новый виток беседы, либо, наоборот, завершал ее: “Что ж, на сегодня хватит?” – он чуть повышал голос на последнем слоге, чтобы подчеркнуть вопросительную интонацию. Его улыбка при этом отличалась изысканной непринужденностью.

13

Тем же летом 1974 года Аннабель позволила поцеловать себя мальчику на дискотеке в Сен-Пале. Она как раз прочитала в журнале “Стефани” подборку статей о дружбе между мальчиками и девочками. Обращаясь к теме друга детства, журнал выдвигал следующий, на редкость отвратительный тезис: друг детства крайне редко превращается в бойфренда; судьба уготовила ему скорее участь приятеля, верного товарища, ему частенько можно излить душу и обратиться за поддержкой в минуты эмоциональных потрясений, вызванных первым флиртом.

Через несколько секунд после первого поцелуя, вопреки утверждениям вышеупомянутого периодического издания, на Аннабель нахлынула ужасная тоска. Что-то мучительное, неизведанное теснило ей грудь. Она вышла из “Катманду”, не разрешив мальчику себя проводить. Пока она снимала противоугонный замок со своего мопеда, ее била мелкая дрожь. В тот вечер она надела свое самое красивое платье. Дом ее брата стоял всего в километре оттуда, и когда она вернулась, было еще только начало двенадцатого, в гостиной горел свет; завидев свет, она расплакалась. Вот при таких обстоятельствах, в ту июльскую ночь 1974 года, к Аннабель пришло болезненное и бесповоротное осознание своего индивидуального бытия. Индивидуальное бытие впервые открывается животному в виде физической боли, в человеческом же обществе оно полностью осознается, когда возникает потребность во лжи, с которой его, в принципе, можно спутать. До шестнадцати лет Аннабель не имела секретов от родителей; не имела она секретов – что, как она теперь догадывалась, большая редкость и удача – и от Мишеля. За несколько часов в ту ночь Аннабель осознала, что человеческая жизнь – не что иное, как непрерывная череда лжи. Одновременно с этим к ней пришло осознание собственной красоты.

Индивидуальное бытие и вытекающее из него чувство свободы составляют естественную основу демократии. В демократическом обществе отношения между людьми традиционно регулируются договором. Договор, не учитывающий естественные права одной из сторон или не содержащий четких условий расторжения, признается тем самым недействительным.

Если о лете 1974 года Брюно с удовольствием рассказывал в мельчайших подробностях, то о последовавшем за ним учебном годе, от которого у него остались, честно говоря, лишь воспоминания о нарастающем дискомфорте, он особо не распространялся. Некий неопределенный отрезок времени в довольно мрачных тонах. Он так же часто виделся с Аннабель и Мишелем, и в принципе они по-прежнему были очень близки, но впереди маячили выпускные экзамены, и в конце учебного года им неизбежно предстояло расстаться. Мишель изменился: он слушал Джими Хендрикса, самозабвенно катаясь по ковру;

гораздо позже всех остальных у него начали проявляться явные признаки переходного возраста. Между ним и Аннабель ощущалась какая-то неловкость, они не так охотно, как раньше, брались за руки. Короче, как Брюно однажды сказал своему психиатру, “все у них пиздой накрылось”.

Благодаря эпизоду с Анник, который Брюно был склонен приукрашивать в своих воспоминаниях (ему, кстати, хватило ума ей не перезвонить), он почувствовал себя немного увереннее. Однако за этой первой победой других не последовало, он получил грубый отпор, попытавшись поцеловать Сильви, симпатичную брюнетку, такую прям зайку, одноклассницу Аннабель. Но ведь если одна девочка его захотела, то и другие найдутся; так что к Мишелю он начал относиться в чем-то даже покровительственно. В конце концов, это его брат, к тому же младше на два года.

– Тебе пора уже что-то предпринять с Аннабель, – повторял он, – она только того и ждет, она влюблена в тебя, и она самая красивая девочка в лицее.

Мишель ерзал на стуле и отвечал: “Ага”. Шли недели, а он все колебался, на пороге взрослой жизни. Поцелуй он Аннабель, они оба сумели бы, возможно, избежать трудностей этого перехода, другого способа не было, но он не понимал этого; он позволил себя убаюкать обманчивому ощущению, что впереди у него вечность. В апреле он привел в ярость своих учителей, забыв заполнить анкету для поступления на подготовительные курсы. Хотя у него, как ни у кого другого, были все шансы попасть в какую-нибудь высшую школу. До начала экзаменов на бакалавра оставалось месяца полтора, а он все чаще витал в эмпиреях. Сидя в классе, смотрел через зарешеченные окна на облака, на деревья в школьном дворе или на других учеников; казалось, что дела человеческие его уже совсем не волнуют.

Брюно, напротив, решил записаться на филологический факультет: ему поднадоели ряды Тейлора-Маклорена, а главное, на филфаке водятся девушки, много девушек. Отец не возражал. Как все старые распутники, он на склоне лет стал сентиментален и горько упрекал себя за то, что своим эгоизмом испортил сыну жизнь, что было не так уж далеко от истины. В начале мая он расстался с Жюли, своей последней любовницей, великолепной женщиной, надо сказать; Жюли Ламур в повседневной жизни, она взяла сценический псевдоним – Джулия Лав. Она снималась в первых, давно уже позабытых порнофильмах французского образца – у Берда Транбаре и Франсиса Леруа. Внешне она чем-то напоминала Жанин, только та все же не была такой дурой. “Опять на те же грабли”, – буркнул отец Брюно, когда обнаружил их сходство, наткнувшись на девичью фотографию бывшей жены. На званом ужине у Беназерафа она познакомилась с Делёзом и с тех пор регулярно пускалась в интеллектуальные оправдания порнографии, и вот тут уж его терпение лопнуло. Кроме того, она влетала ему в копеечку, привыкнув на съемках к арендованным “роллсам”, шубам и всяким эротическим фишкам, а ему с возрастом все это совсем опротивело. В конце 1974 года ему пришлось продать дом в Сент-Максиме. Через несколько месяцев он купил сыну студию неподалеку от Обсерватории: очень хорошую студию, светлую, тихую, с открытым видом. Когда он привел туда Брюно, у него вовсе не возникло ощущения, что он делает ему какой-то невероятный подарок, скорее, он пытался по мере сил загладить свою вину; в любом случае эта студия явно досталась ему по дешевке. Обведя взглядом квартиру, он слегка оживился. “Сможешь водить сюда девочек!” – неосторожно воскликнул он. Увидев лицо сына, он тут же пожалел о своих словах.

В конце концов Мишель записался в Орсе на физмат; его привлекла прежде всего близость кампуса – именно так он и рассуждал.

Неудивительно, что оба брата успешно получили свой “бак”. Аннабель пошла с ними узнать результаты, вид у нее был серьезный, она очень повзрослела за этот год. Немного похудевшая, с какой-то затаенной улыбкой, она стала, увы, еще красивее. Брюно решил проявить инициативу: летнего дома в Сент-Максиме больше нет, зато он может провести каникулы в поместье ди Меолы, как посоветовала ему мать. Он предложил им поехать вместе. Они отправились туда через месяц, в конце июля.

14. Лето семьдесят пятого

Дела их не допускают их обратиться к Богу своему, ибо дух блуда внутри них, и Господа они не познали.

Книга пророка Осии, 5:4

У автобуса в Карпантра их встретил обессилевший, больной человек. Сын итальянского анархиста, эмигрировавшего в США в начале двадцатых, Франческо ди Меола, несомненно, преуспел в жизни — в финансовом отношении, разумеется. Этот молодой итальянец в конце Второй мировой войны понял, как и Серж Клеман, что мы вступаем в радикально новый мир, и многие занятия, долгие годы считавшиеся элитарными или, напротив, маргинальными, вскоре станут весьма выгодными в экономическом плане. В то время как отец Брюно вкладывал деньги в пластическую хирургию, ди Меола занялся производством пластинок; некоторые, конечно, зарабатывали гораздо больше, чем он, но и ему удалось все же отхватить солидный кусок пирога. В сорок лет он, как и многие калифорнийцы, интуитивно угадал новую волну, гораздо более значимую, чем просто случайное веяние моды, волну, которой суждено будет смыть всю западную цивилизацию. Вот почему он принимал у себя на вилле в Биг-Суре Аллана Уоттса, Пауля Тиллиха, Карлоса Кастанеду, Абрахама Маслоу и Карла Роджерса. Чуть позже ему посчастливилось даже познакомиться с Олдосом Хаксли, истинным духовным отцом нового движения. Постаревший и полуслепой Хаксли не уделил ему особого внимания, но на него эта встреча произвела глубокое впечатление.

Он и сам не понимал толком, что побудило его уехать в 1970 году из Калифорнии и купить поместье в Верхнем Провансе. Позже, почти в самом конце жизни, он пришел к мысли, что по непонятным соображениям хочет умереть в Европе; но в тот момент он осознавал лишь самые свои поверхностные мотивации. Майские события 1968-го не оставили его равнодушным, и когда волна хиппи в Калифорнии стала иссякать, он подумал, что с европейской молодежью еще можно что-то сделать. Джейн считала, что он на правильном пути. Французской молодежи, кроме всего прочего, не хватает воздуха, она зажата в патерналистские тиски голлизма; но, уверяла она, одной искры хватит, чтобы все запылало. Вот уже несколько лет Франческо только и делал, что курил косяки в компании совсем юных девиц, слетевшихся на свет духовной ауры нового начинания, а затем трахался с ними среди мандал, в аромате благовоний. В Биг-Сур приезжали, как правило, всякие протестантские дурочки; по крайней мере половина из них при ближайшем рассмотрении оказывались девственницами. К концу шестидесятых и этот поток стал иссякать. Он решил тогда, что пришла пора вернуться в Европу; этот глагол звучал странно, ведь он покинул Италию в возрасте пяти лет. Его отец был не просто революционным активистом, но и культурным человеком, любителем изящной словесности, эстетом. Что, видимо, не могло на нем не отразиться. В глубине души он всегда считал американцев недоумками.

Он по-прежнему был очень красив – точеное смуглое лицо, вьющиеся седые волосы, длинные и густые, – вот только в недрах его тела клетки начали делиться как попало, разрушать генетический код соседних клеток и секретировать токсины. Специалисты, к которым он обращался, противоречили друг другу по многим пунктам, но сходились в главном: ему недолго осталось. Рак неоперабельный, со множественными метастазами. В большинстве своем врачи предрекали ему тихую агонию и даже, при наличии определенных лекарств, отсутствие физических страданий до самого конца; до сих пор он и правда чувствовал лишь сильную общую усталость. Однако он не смирился; он и представить себе не смог, что смирится. Для современного западного человека, пусть и в добром здравии, мысль о смерти – это своего рода белый шум, заполняющий мозг по мере угасания всех планов и желаний. С возрастом шум становится настойчивее, его можно уподобить тяжелому храпу, иногда с вкраплениями какого-то скрежета. В прежние времена этот белый шум означал ожидание Царства Божьего, сегодня – ожидание смерти. Как-то так.

Хаксли, он запомнил это навсегда, показался ему равнодушным к перспективе собственной смерти, либо он тогда просто тупил или обдолбался. Ди Меола читал Платона, “Бхагавадгиту” и “Дао дэ цзин”, но ни одна из этих книг не принесла ему ни малейшего успокоения. Ему всего-то шестьдесят, а он уже умирает, все симптомы налицо, их нельзя не заметить. Он даже почти утратил интерес к сексу и лишь мимоходом отметил красоту Аннабель. Что касается мальчиков, то он вообще не удостоил их внимания. Он давно жил в окружении молодежи и, скорее всего, чисто машинально проявил смутное любопытство при мысли о знакомстве с сыновьями Джейн, но если честно, плевать он на них хотел. Он высадил их посреди своего имения, сказав, что они могут поставить палатку где угодно; ему бы сейчас лечь и желательно никого не видеть. Физически он все еще оставался образцом проницательного, страстного мужчины, глаза его искрились иронией и даже мудростью; некоторые самые выдающиеся идиотки находили его лицо просветленным и доброжелательным. Сам он никакой доброжелательности в себе не чувствовал, более того, казался себе весьма посредственным актером: и как только они все на это ведутся? Вот уж, говорил он себе иногда с некоторой грустью, редкие они мудаки, все эти молодые люди, алчущие новых духовных ценностей.

Уже через несколько секунд после того, как они вышли из джипа, Брюно понял, что совершил ошибку. Холмистое поместье, поросшее кустарником и цветами, плавно спускалось к югу. В тихую зеленую промоину низвергался водопад; рядом, лежа голышом на плоском камне, сохла на солнце женщина, другая намыливалась, собираясь нырнуть. Ближе к ним, на циновке стоял на коленях высокий бородатый мужик, медитировал или просто дремал. Он тоже был голый и очень загорелый, длинные светло-русые волосы резко выделялись на фоне смуглой кожи, он чем-то напомнил ему Криса Кристофферсона. Брюно приуныл: а чего он, собственно, ожидал? Возможно, еще не поздно слинять, но при условии, что они сделают это прямо сейчас. Он взглянул на своих спутников: Аннабель с поразительным спокойствием раскладывала палатку; Мишель сидел на пне и теребил шнурок рюкзака с совершенно отсутствующим видом.

Вода течет по пути наименьшего сопротивления. Человеческое поведение, детерминированное вообще и почти в каждом конкретном поступке в частности, допускает считаное число развилок, да и редко кто сворачивает в сторону. В 1950 году у Франческо ди Меолы родился сын от одной итальянской актрисы – актрисы второго плана, так и не поднявшейся выше ролей египетских рабынь, но сумевшей на пике своей карьеры получить две реплики в “Камо грядеши”. Они назвали сына Дэвидом. В пятнадцать лет Дэвид мечтал стать рок-звездой. И не он один. Рок-звезды, куда богаче гендиректоров предприятий и банкиров, умудрялись сохранять имидж бунтарей. Все женщины их хотели, все мужчины им завидовали – молодые, красивые, знаменитые рок-звезды олицетворяли собой абсолютную вершину социальной иерархии. Ничто в истории человечества со времен обожествления фараонов в Древнем Египте не могло сравниться с тем культом, в который молодые европейцы и американцы возвели рок-звезд. Благодаря своей внешности Дэвид обладал всеми нужными качествами: сногсшибательная красота, одновременно животная и дьявольская; мужественное, но поразительно утонченное лицо; длинные, густые, слегка вьющиеся черные волосы; большие темно-синие глаза.

Воспользовавшись связями отца, Дэвид записал свой первый сингл в возрасте семнадцати лет и с треском провалился. Правда, сингл вышел в том же году, что и Sgt Pepper’s, Days of Future Passed и много еще чего. Джими Хендрикс, Rolling Stones и Doors находились на вершине популярности; Нил Янг только начинал записываться, а на Брайана Уилсона все еще возлагали большие надежды. В те годы не нашлось места для достойного, но не слишком креативного басиста. Дэвид упорствовал, сменил четыре группы, пробовал разные варианты; через три года после отъезда отца он тоже решил попытать счастья в Европе. Он быстро устроился в клуб на Лазурном Берегу, с этим проблем не возникло; девчонки каждый вечер ждали его в гримерке, с ними тоже не было проблем. Но никто ни в одном из лейблов даже не обратил внимания на его демо.

К тому времени, когда Дэвид познакомился с Аннабель, он успел уже переспать с пятью сотнями женщин, но он не помнил, чтобы хоть одна из них отличалась такой изысканной грацией. Аннабель, в свою очередь, увлеклась им, как и все ее предшественницы. Несколько дней она поупиралась, но через неделю после приезда все же сдалась. Человек тридцать танцевали на площадке за домом; ночь стояла теплая и звездная. На Аннабель была белая юбка и короткая футболка с нарисованным солнцем. Дэвид танцевал вплотную к ней, иногда лихо вращал ее по всем правилам рок-н-ролла. Они танцевали без устали уже больше часа под ритмы бубна, то быстрые, то медленные. Брюно стоял неподвижно, прислонившись к дереву, и с тяжелым сердцем внимательно следил за ними, все время начеку. Мишель то возникал на границе светового пятна, то исчезал во тьме. Вдруг он оказался совсем рядом, метрах в пяти от него. Брюно увидел, как Аннабель, отойдя от танцующих, застыла прямо перед ним, и отчетливо услышал ее вопрос: “Потанцуем?”; лицо у нее при этом было ужасно печальное. Мишель отклонил приглашение каким-то невероятно медленным жестом, так бы двигалось, наверное, доисторическое животное, недавно возвращенное к жизни. Аннабель постояла перед ним как вкопанная секунд пять – десять, затем развернулась и пошла танцевать. Дэвид обнял ее за талию и крепко прижал к себе. Она положила руку ему на плечо. Брюно снова посмотрел на Мишеля, ему показалось, что по его лицу бродит улыбка; он опустил глаза. Когда он поднял голову, Мишель уже исчез. Аннабель танцевала в объятиях Дэвида; их губы сблизились.

Лежа в палатке, Мишель ждал рассвета. Под утро разразилась страшная гроза, и он с удивлением обнаружил, что ему страшновато. Потом небо успокоилось, и заладил неторопливый, нудный дождь. Капли с глухим звуком ударялись о ткань палатки в нескольких сантиметрах от его лица, но он был надежно защищен от них. У него вдруг возникло предчувствие, что вся его жизнь будет похожа на это вот мгновение. Он испытает свойственные человеку эмоции или очень близкие к ним; другие изведают счастье и отчаяние, но его эти чувства никогда не коснутся впрямую, не растревожат его. Несколько раз за вечер Аннабель, не прекращая танцевать, смотрела в его сторону. Он попытался сдвинуться с места, но не смог; им овладело отчетливое ощущение, что он погружается в ледяную воду. А повсюду царило необычайное спокойствие. Ему чудилось, что от мира его отделяют несколько сантиметров пустоты, образующей вокруг него что-то вроде брони или панциря.