Текст книги "Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца"

Бассейн

С тех пор как я перестала брать уроки фортепиано у мадам Декомб, мы почти не выходим за пределы усадьбы. Все организовано так, чтобы свести вылазки во внешний мир к минимуму. Нет необходимости ходить в булочную: у нас есть кадушка для теста и профессиональная печь, в которой мы с матерью дважды в месяц печем хлеб. В бакалейный магазин тоже ходить не нужно: четыре раза в год мы делаем по телефону большой заказ, и продукты доставляют грузовиком.

Однако время от времени мы все же выезжаем, всегда вместе и всегда на «Пежо», который в остальное время стоит в гараже, примыкающем к дому. Аккумулятор в нем часто садится. Его приходится заряжать, и этого обычно достаточно, чтобы отложить запланированный выезд, а то и вовсе отменить его.

Если по какой-то счастливой случайности мотор все же заводится, все должно делаться очень быстро: я забираюсь на переднее сиденье, а отец начинает выводить машину, как только мать откроет ворота. Затем она быстро захлопывает их и запрыгивает на заднее сиденье. Большой «Пежо» резво разгоняется, словно нам предстоит исполнить некую жизненно важную миссию. В действительности же мы, к примеру, едем в Азбрук покупать цыплят для птичьего двора.

Во время поездки я стараюсь как можно сильнее съежиться на переднем сиденье. В тех редких случаях, когда мы все же выезжаем, отец всегда велит мне сидеть спереди. В зеркале заднего вида я вижу, как мать пышет негодованием в мой адрес. Знает ли она, что я с готовностью поменялась бы с ней местами?

– Ты знаешь, что это сиденье смертников, – шипит она, когда мы с ней одни и отец нас не слышит. – Если ему придется резко затормозить, ты вылетишь прямо через лобовое стекло. Если случится авария, он погибнет и заберет тебя с собой. Вот почему отец сажает тебя сюда. Но меня он оберегает.

Я не знаю, почему она злится на меня, и ничего не отвечаю. В любом случае, мое сознание слишком занято убийственным напряжением, которое сопровождает все наши вылазки во внешний мир. Родители наблюдают за мной еще старательнее, чем обычно. Боковым зрением я замечаю такое множество вещей, на которые я с удовольствием взглянула бы поближе! Но отец устанавливает время возвращения, которое следует соблюдать до минуты. Он ждет в машине, пока мы с матерью с бешеной скоростью совершаем закупки, одним глазом поглядывая на часы.

Наш последний выезд – в Азбрук за новой партией кур – состоялся три месяца назад. На обратном пути отец остановился на главной площади, и мы с матерью заглянули в книжный магазин. Я спросила, можно ли мне посмотреть книги.

Если случится авария, он погибнет и заберет тебя с собой. Вот почему отец сажает тебя сюда. Но меня он оберегает.

– Детские книги вон там, – ласково сказал продавец.

– Поторопись, отец ждет!

Я схватила первую попавшуюся книжку из серии «Розовая библиотека» и еще одну, из «Зеленой библиотеки». Мать торопливо заплатила за них и спрятала в свою сумку. Ей даже не надо было говорить мне, чтобы я о них помалкивала. Отец хочет, чтобы я читала «важные» книги. Он бы наверняка запретил мне читать такого рода книги и распял бы мою мать за то, что позволила мне их купить. Всю обратную дорогу я не находила себе места от беспокойства. Что, если она откажется отдать их мне, когда мы вернемся домой?

Но в тот день не иначе как случилось чудо. Как только мы оказались наедине, мать, ни слова не говоря, протянула мне сверток из магазина. Я побежала и спрятала книги между матрацем и пружинами кровати. Вечером дождалась, пока из других комнат перестал доноситься шум, а потом принялась изучать свои новые сокровища – картонные переплеты, цветные картинки на глянцевой обложке. Это был первый раз, когда я читала детские книги. Я выбрала их, думая, что это истории о двух разных библиотеках. А на самом деле одна книга была из цикла о «Великолепной Пятерке»[2]2
  Очень популярная серия детских детективных книг английской писательницы Энид Блайтон.


[Закрыть], а другая – таинственный детектив с Нэнси Дрю.

Каждый вечер после целого дня уроков, музыки и «черного» ручного труда мне разрешают полчаса почитать в постели. Когда я уверена, что отец уже спит, я стараюсь максимально воспользоваться материнской снисходительностью и в экстазе погружаюсь в приключения моих детских героев. В благоговении перечитываю эти книги снова и снова. Нэнси Дрю и Великолепная Пятерка – моя единственная отдушина. Они открывают окошко в головокружительный мир жизни, которую отец не позволяет мне исследовать.

Однажды мать слышит, как я напеваю под нос мелодию, которую разучиваю на фортепиано, и этого хватает, чтобы она впала в ярость. Она вспоминает эти две книги и велит принести их.

– Твое поведение в последнее время становится все хуже и хуже. Должно быть, из-за этих книжонок, которые я имела глупость купить тебе. Они конфискованы.

Я напускаю на себя несчастный вид, как делаю всякий раз, когда она бранит меня. Но на самом деле это уже не имеет особого значения. Я знаю истории своих героев так хорошо, что могу погружаться в них в собственном воображении.

* * *

Время от времени мать смотрит сквозь пальцы на нарушения мною дисциплины. Однако в основном она еще строже, чем отец. Когда он рядом, я вижу, что она нервничает до крайности. Больше всего на свете она боится показаться плохой, слабой или некомпетентной учительницей. Всякий раз как мы с ней занимаемся в нашем классе на втором этаже, она заставляет меня выдавать отличные результаты в учебе – «лучше, чем превосходные».

Первое, чему ей пришлось учить меня, – чтение и письмо. Помню, как ее раздражал мой медленный прогресс. Я делала ошибки, когда отец просил меня прочесть страницу вслух. Я следила за матерью краем глаза, ее лицо темнело от стыда и гнева. С письмом дело обстояло еще хуже. Почему я должна была учиться писать пером и чернилами? Она неотрывно следила за каждыми палочками и крючочками моих букв и впадала в ярость при малейшей кляксе. Рвала страницу и выдавала мне новую. Я была еще слишком мала – не умела сдерживать слезы. Чернила на странице вскоре расплывались, из-за чего мать впадала в еще бо́льшую истерику. К концу уроков письма мои руки были сплошь черными.

Мать считает меня изворотливой тварью, бездонным колодцем дурной воли. Я явно нарочно разбрызгиваю по бумаге чернила, и так же нарочно я отколола кусочек у стеклянной столешницы большого обеденного стола. Я нарочно оступаюсь или сдираю кожу, когда выпалываю в саду сорняки. Падаю и получаю царапины тоже нарочно. Я «обманщица» и «притворщица». Я всегда стараюсь привлечь к себе внимание.

В то же время, когда начались уроки чтения и письма, я училась ездить на велосипеде. У меня был детский велосипед с тренировочными колесиками у заднего колеса.

– Теперь мы их снимем, – сказала однажды мать.

Отец стоял позади нас, молча наблюдая эту сцену. Мать заставила меня сесть на вдруг ставший неустойчивым велосипед, крепко взялась за меня обеими руками и – вж-ж-жж – сильно толкнула вперед по наклонной подъездной дорожке. Упав, я разодрала ногу о гравий и разразилась слезами боли и унижения. Но, когда я увидела эти два бесстрастных лица, наблюдавшие за мной, рыдания прекратились сами собой. Не говоря ни слова, мать снова усадила меня на велосипед и толкала меня столько раз, сколько потребовалось, чтобы я научилась самостоятельно держать равновесие.

Ссадины мои лечили на месте: мать крепко держала мое колено, а отец лил медицинский спирт прямо на ноющие раны. Плакать и стонать было запрещено. Мне приходилось «скрипеть зубами».

Так же я училась плавать. Разумеется, о том, чтобы ходить в местный плавательный бассейн, не было и речи. Летом, когда мне исполнилось четыре года, отец построил бассейн «специально для меня», в конце сада. Нет, не красивый бассейн с голубой водой. Это была довольно длинная узкая полоса воды, стиснутая с обеих сторон бетонными стенками. Вода там была темной, ледяной, и дна я не видела.

Как и в случае с велосипедом, мой первый урок был незатейливым и быстрым: мать просто швырнула меня в воду. Я забилась, заорала и нахлебалась воды. Как раз когда я уже готова была камнем пойти ко дну, она нырнула и выловила меня. И все повторилось заново. Я снова завопила, заплакала и захлебнулась. Мать снова меня вытащила.

Мать считает меня изворотливой тварью, бездонным колодцем дурной воли. Я «обманщица» и «притворщица». Я всегда стараюсь привлечь к себе внимание.

– Ты будешь наказана за это дурацкое нытье, – сказала она, прежде чем бесцеремонно бросить меня обратно в воду.

Мое тело пыталось удержаться на воде, в то время как мой дух с каждым разом сворачивался внутри меня в чуть более тугой клубок.

– Сильный человек не плачет, – утверждал отец, наблюдая за этим представлением с расстояния, стоя так, чтобы не долетали брызги. – Тебе нужно научиться плавать. Это жизненно необходимо на случай, если ты упадешь с моста или тебе придется спасаться бегством.

Я постепенно научилась держать голову над водой. А со временем даже стала хорошей пловчихой. Но я ненавижу воду, так же как ненавижу этот бассейн, где мне по-прежнему приходится тренироваться.

Чтобы показать, что я не «трусиха», мне теперь приходится бестрепетно нырять прямо в ледяную воду. Каждый раз у меня перехватывает дыхание. Но отец настаивает, чтобы я не упускала ни одной возможности «укрепить свои способности к стойкости».

– Сильный человек не плачет, – утверждал отец, – тебе нужно научиться плавать. Это жизненно необходимо на случай, если ты упадешь с моста или тебе придется спасаться бегством.

Мыс Гри-Не

Друзья моего отца, супруги Жинетт и Франсуа, приезжают к нам в гости на пару дней. Мне очень нравится Франсуа, небольшого роста дружелюбный мужчина, совершенно лысый и всегда уравновешенный. Он говорит со мной ласково, он веселый и любит посмеяться.

Есть планы на такую редкую для нас вылазку: мы едем на мыс Гри-Не, который острием указывает на английское побережье!

– О, это будет весело! – восклицает Франсуа, и я нахожу его энтузиазм заразительным.

Заодно с ним я уверена, что это будет куда приятнее, чем поездки на азбрукский рынок. И это решение было принято так легко! Может быть, теперь мы будем ездить и в другие места? Я чувствую себя легкой, как бабочка.

Но как только мы приезжаем на побережье, отец задает мне новое упражнение по «закалке воли»: он настаивает, чтобы я пошла и перегнулась через край утеса. Нет-нет-нет, я не хочу, я не могу! Я теперь уже довольно хорошо научилась скрывать свой страх, но на этот раз это просто невозможно. Я настолько обездвижена ужасом, что не могу сделать ни единого шага. Взбешенный, отец велит матери и Жинетт схватить меня. Они силком волочат меня к краю пропасти и держат там, свесив мою голову за край. Я сжимаюсь от ужаса. Плотно зажмурив глаза, чувствую, как обрыв утягивает меня вниз. Меня тошнит от головокружения.

Но как только мы приезжаем на побережье, отец задает мне новое упражнение по «закалке воли»: он настаивает, чтобы я пошла и перегнулась через край утеса.

Вырываясь, я мельком вижу голубой свитер и светлые брюки Франсуа. Он делает вид, что любуется видами. Руки он сунул в карманы, вид у него неуверенный. Я благодарна ему за то, что он держится в стороне от этих хватающих меня рук, против которых я совершенно бессильна. Я принадлежу своим родителям; я их вещь. Внутри меня и вокруг меня нет пространства для жизни. Кричу ли я? Плачу ли? Помню только, как они швыряют меня на заднее сиденье машины и запирают там.

И я, ни о чем так не мечтавшая, как об этой прогулке, теперь надеюсь изо всех сил, что меня так и оставят запертой здесь… Если уже одна мысль о том, чтобы постоять рядом с краем утеса приводит меня в такое истерическое состояние, значит, я слишком глупа, слишком труслива! Я слишком большое разочарование для всех. Мать права: если бы не они, я оказалась бы в Байёле.

* * *

На следующий день отец трижды звонит в колокольчик. Меня вызывают. Сердце начинает биться часто-часто. Я сразу же прекращаю читать и иду посмотреть на доске в кладовой, откуда идет звонок: оказывается, из его спальни. Полная недобрых предчувствий, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь и жду от него позволения войти. Потом сажусь, стараясь принять «позу сосредоточенности»: не слишком наклоняясь вперед, не слишком откидываясь назад.

Родители считают, что любой, кто опирается на спинку стула, – лентяй, а тот, кто садится на краешек, – слабак. Отец проводит сжатым кулаком по моему позвоночнику, чтобы убедиться, что я не прикасаюсь к спинке. Затем резко пинает одну из передних ножек стула. Если я села слишком близко к краю, то упаду. Поскольку я сижу «точно посередине», этот пинок не выбивает меня из равновесия.

Теперь он садится лицом ко мне и пристально вглядывается прямо в мои глаза. Что бы ни случилось, я не должна отводить взгляд.

Отец начинает свое «поучение»:

– Третий рейх был одним из сильнейших государств, сильнее даже, чем Спарта. Народ Третьего рейха вернется и будет править миром. Он превосходит всех в результате обучения и подготовки, которые дает своей молодежи. Это обучение сурово. – Отец выделяет последнее слово, не повышая голоса. – В нем нет места слабости. – Снова каждое слово подчеркивается отдельно. – Суровые, жестокие, сильные молодые люди, бесстрашные, неколебимые. Таков мой урок. Нет места слабости. Тебе необходимы тяжелые физические упражнения. Твой разум одержит победу, потому что он сильнее, чем твое тело, и тогда он сумеет управлять материей.

Нет места слабости. Тебе необходимы тяжелые физические упражнения. Твой разум одержит победу, потому что он сильнее, чем твое тело, и тогда он сумеет управлять материей.

Отец умолкает, его глаза по-прежнему буравят взглядом мои.

– Теперь иди, – через некоторое время резко командует он.

Я встаю осторожно, чтобы не царапать стулом пол. Царапать стулом пол после «поучения» запрещено.

Мое неописуемое поведение на мысу Гри-Не влечет за собой максимальное наказание: за исключением этих поучений, со мной не будут разговаривать три недели. Жинетт и Франсуа тоже не будут со мной разговаривать. Потом еще три недели ко мне будут обращаться только официально, не глядя в глаза. Мне самой запрещено подавать голос весь этот шестинедельный период, за исключением ответов на обращенные ко мне вопросы, и я тоже должна использовать официальную форму обращения и не смотреть никому в глаза.

Даже при обычных обстоятельствах мы разговариваем очень мало. Мой отец не заводит никаких разговоров. Он или изрекает свои «поучения», или отдает приказы. Стоит ему открыть рот, как я начинаю отчаянно внимательно прислушиваться. Я часто ловлю себя, что не понимаю ни слова из того, что он говорит, и внутри меня нарастает паника. Я заставляю себя смотреть ему в глаза, но чувствую, как мое сознание колотится о несовершенства моего мозга, точно перепуганная птица.

Даже если я собираюсь с храбростью и задаю отцу какой-нибудь вопрос во время трапез, он ревет в ответ: «Открывай рот только тогда, когда можешь сказать что-то интеллектуальное!» Смысл слова «интеллектуальное» мне непонятен, поэтому я по большей части молчу.

Мать говорит обо мне, начиная свои предложения с местоимения «она». Иногда в них звучит и мое имя, и тогда я стараюсь стать как можно меньше и незаметнее, даже если то, что она говорит, не несет отрицательного смысла, например: «Мод сегодня утром учила второе склонение латыни». Ощущение от этого очень странное. Есть только две ситуации, когда я слышу от нее свое имя: когда она говорит обо мне с отцом и когда орет на меня.

Оказывается, запрет на речь куда страшнее, чем я думала. Я чувствую, что заключена в крепости безмолвия, и с каждым днем ее стены сходятся все ближе: мне больше не позволено сопротивляться, больше не позволено чувствовать. Мы едим в мертвенной тишине. Я настолько напряжена, что становлюсь еще более неуклюжей: проливаю питье, звякаю приборами по тарелке. Отец гневно хмурит на меня брови. Мне вдруг становится трудно глотать, и я бесконечно пережевываю пищу.

– Только слабые жуют подолгу. Глотая большие куски, ты заставляешь свой желудок работать, и это воспитывает твой характер и твою силу, – рявкает отец.

Оказывается, запрет на речь куда страшнее, чем я думала. Я чувствую, что заключена в крепости безмолвия, и с каждым днем ее стены сходятся все ближе

В юности он всегда успешно преодолевал придуманное им самим испытание – съесть шесть сваренных вкрутую яиц за то время, которое требовалось часам, чтобы пробить полдень. Но как я ни стараюсь, я не могу глотать.

– Ну все, довольно! – наконец вопит мать. – Убирайся! Иди заниматься!

Я не помышляю о самоубийстве лишь благодаря чудесному утешению, которое мне удается найти. Разговоры животных становятся противоядием к пустоте этого безмолвия. Корплю ли я над своим домашним заданием, занимаюсь ли ручным трудом, я втайне прислушиваюсь к непрерывной болтовне птиц в саду. Одна задает вопрос, другая отвечает, третья перебивает, а потом все они болтают вместе. Потом вдалеке подает голос собака… А потом внезапно все до одной собаки в деревне и вокруг нее включаются в общий гвалт.

Я пытаюсь разобраться, что означают эти пламенные дискуссии. Они начинаются с приватной беседы, тихого бормотания, то и дело взрываясь сильным, энергичным шумом, когда все животные говорят одновременно. То ли скотный двор где-то приветствует вновь прибывших? То ли конюшня радуется за кобылу, воссоединившуюся со своим жеребенком? Я думаю о Линде, сидящей за решеткой. Я уверена, она тоже усиленно вслушивается. Но, как бы я ни напрягала слух, я не слышу ее голоса в собачьем хоре. Может, как и мне, ей велено не разговаривать?

Разучивая на фортепиано «Двухголосные и трехголосные инвенции» Баха, я совершаю еще более волнующее открытие: оказывается, у музыки тоже есть свои разговоры. Правая рука начинает фразу, левая отвечает, правая снова перехватывает, левая идет следом. И потом так же, как животные, обе руки играют вместе. Я в восторге от этих диалогов. Я постепенно добавляю собственные импровизации, основанные на птичьем щебете, который слышу из сада: правая рука воспроизводит фразу из одной птичьей мелодии, левая играет стилизацию из ответа другой птахи. Я воспроизвожу их беседу как можно точнее, потом позволяю рукам свободно пробегать по клавиатуре, симулируя старательное следование нотам. Чтобы замаскировать свою уловку, я делаю вид, что разучиваю пьесу, которой мои родители не знают. Они не умеют читать ноты, и обмануть их не составляет труда.

Даже через несколько месяцев после этих периодов молчания мне трудно говорить вслух. Я заикаюсь и краснею. Я с трудом подбираю слова. Катастрофа происходит, когда по пути вниз со второго этажа мать тихо предупреждает меня:

– Лучше бы тебе не делать ошибок, мсье Дидье собирается устроить тебе экзамен.

К тому времени как я подхожу к отцу, меня уже трясет. Он заканчивает каждый свой вопрос словами:

– Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

Этого достаточно, чтобы мой голос начал дрожать и скатился в жалкое заикание.

– Произноси звуки, когда говоришь! Про-из-но-си! – орет он.

Но из моего горла вырывается лишь собачье рычание. Взбешенный, отец отсылает меня:

– Уходи! Вернешься, когда выучишь!

Я удаляюсь, глотая слезы. Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу.

Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки. Они оба крайне раздражены. Мать боится, что на нее будет возложена ответственность за мои скверные результаты. Отец, напротив, содрогается при мысли, что, несмотря на все его усилия и всю подготовку, которой он меня подвергает, я в конечном итоге окажусь тем, что он ненавидит больше всего на свете, – «нюней».

– Ты слушай меня, – всегда говорит он. – Мы не такие, как все остальные. Мы не бараны. Мы принадлежим к сильным духом. Ты разовьешь мощный разум, подобный моему. Не разочаровывай меня, не расти такой слабачкой, как твоя мать.

Наклоняясь надо мной с высоты своего гигантского роста, отец говорит, не отрывая от меня взгляда, подчеркивая каждый слог. Устрашающий, как олимпийский бог. С тех самых пор как я узнала о греческой мифологии, я вижу Зевса – бога грома и молнии – в чертах своего отца.

Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу. Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки

Подвал

Середина ночи. Мы втроем спускаемся по лестнице в подвал. На мне свитер, надетый поверх пижамы, но я босая. Обычно мне не разрешают ходить босиком, чтобы я не подхватила простуду. Я дрожу, спускаясь по ступеням, боясь наступить на что-нибудь острое и порезать ногу. Передо мной – внушительный силуэт отца. Позади – мать, запирающая дверь. Зачем она ее запирает? Я не понимаю, что происходит, и меня начинает трясти. С каждым шагом мы еще чуть глубже погружаемся в запах подвала – вонь влажности и плесени, от которой у меня скручивает желудок.

Отец усаживает меня на стул, поставленный в центр самого большого подвального помещения. Я слышу его тяжелое дыхание и вижу колючую седую щетину, которая отросла с тех пор, как он брился вчера утром. Я исподтишка оглядываюсь, опасаясь увидеть мышей. Недалеко высится угольная куча, и за ней вполне могут прятаться крысы. При мысли об этом я едва не лишаюсь сознания.

– Будешь сидеть здесь, не двигаясь, – говорит отец. – Будешь медитировать на смерть. Раскрой свой мозг.

Я понятия не имею, что это означает, но понять даже не пытаюсь. Чего еще он от меня потребует? Что случится со мной? Они же не оставят меня здесь… или оставят? И вот мой худший страх становится реальностью: я слышу, как они уходят у меня за спиной, а потом в подвале гаснет свет. От лестницы еще недолго исходит слабое свечение. А потом вдруг наступает тьма.

Они ушли – и выключили свет.

Мои глаза лихорадочно вглядываются в полную темноту. Лишь уши способны что-то разобрать, и то, что они слышат, бросает меня в бездну ужаса. Туча мерзких звуков, издаваемых маленькими животными, движущимися в темноте, мечущимися, бегающими, останавливающимися, роющимися и снова бросающимися врассыпную. Внутри я пронзительно кричу, но ни один звук не выходит наружу, потому что мои губы крепко сжаты и дрожат.

Отец говорил мне, что, если я открою рот, мыши или даже крысы почуют это, заберутся вверх по мне, залезут в рот и станут жрать меня изнутри. Он видел, как несколько людей умерли таким образом в подвалах, когда прятался от бомбежек во время Первой мировой войны. Я опасаюсь, что мыши могут забраться внутрь и через уши. Но если я закрою их руками, то ничего не услышу. Я буду слепа и глуха.

Я – жалкая лужица страха. Стараюсь как можно меньше двигаться и дышать. Силой подавляю дрожь и закусываю щеки изнутри, чтобы не стучать зубами. Я пытаюсь исчезнуть, сделаться прозрачной, несуществующей. Может быть, грызуны позабудут, что я здесь. Но мне тошно до самого нутра. Я боюсь, что у меня не выдержит мочевой пузырь; уж этот-то запах наверняка немедленно привлечет целое семейство крыс.

Я слышу, как деятельно стучат вокруг меня их маленькие лапки. Иногда их топоток становится ближе. Иногда я слышу, как одна из них останавливается и трогает ножку моего стула. От этого мои внутренности словно разжижаются. Ступни рефлекторно взлетают над полом. Я держу их поджатыми, но это болезненное усилие. Мне то и дело приходится их опускать. Я делаю это с безмерной осторожностью, чтобы не наступить прямо на спинку или зубы какого-нибудь грызуна.

Наконец, свет возвращается: мать вернулась забрать меня. Я не столько иду, сколько лечу к лестнице и поднимаюсь по ней практически на четвереньках, так быстро, как хватает сил. К этой открытой двери, до которой я просто обязана добраться прежде, чем она закроется снова. Я знаю, что причин, по которым она может сейчас закрыться, нет. Но какой-то голос внутри меня вопит: «Торопись, быстро выбирайся, иначе тебя запрут здесь навечно». Я слышу за спиной голос матери: «Поглядите только на эту трусиху!» А мне и наплевать. Я должна выбраться.

В ту ночь я ушла в такое далекое место внутри своей головы, страх так глубоко отпечатался в моем теле, что я не помню чувства облегчения, когда это закончилось. Я не помню остаток той ночи, не помню, как заснула и в каком состоянии была, когда проснулась.

Отец говорил мне, что, если я открою рот, мыши или даже крысы почуют это, заберутся вверх по мне, залезут в рот и станут жрать меня изнутри

Следующий день был таким же, как обычно. Не было никакой компенсации ни за пропущенные часы сна, ни за эмоциональные мучения во время моего испытания.

– А иначе что это было бы за испытание? – говорит отец.

Спустя месяц родители снова будят меня посреди ночи, и я мгновенно понимаю: это было не одноразовое испытание, это был лишь первый из ряда ежемесячных сеансов тренировок, которым они собираются меня подвергнуть. Не знаю, как мне удается переставлять ноги. Я спускаюсь по этим ступеням как автомат, даже не пытаясь сбежать. Словно я прикована к ленте конвейера, тянущего меня к ломтерезке, которая нарубит меня на куски. Вскоре меня оглушает тошнотворная вонь подвала. Я снова задыхаюсь в ужасе абсолютной тьмы и безмолвия. Что есть сил молюсь, чтобы это закончилось, чтобы я исчезла. Я прошу о смерти, я умоляю ее прийти и забрать меня. Вот это означали слова «медитация на смерть»?

Однажды ночью, когда мы втроем спускаемся в подвал, мой высоченный отец забывает наклониться и с разгону врезается лбом в металлический брус. Мое испытание немедленно забыто. Когда отец ранен или болен, все сразу же прекращается, пока он не поправится. Так что мы спешим обратно по лестнице, чтобы полечить его рану. Я испытываю тайное облегчение, но при этом чувствую себя виноватой. Я плохая дочь, если радуюсь ранению отца. Плохая дочь, которой придется заплатить за свои плохие мысли.

Мне не приходится ждать слишком долго. В следующем месяце отец не идет со мной, когда я спускаюсь в подвал. На пути вниз я замечаю, что кусок желтого поролона приклеен там, где он в прошлый раз ударился головой. С внезапной вспышкой ностальгии вспоминаю неожиданное счастье, которое ощутила тогда. Итак, я действительно плохой человек. А вот и мое наказание: прежде чем усадить на стул, мать заставляет меня надеть жилет с нашитыми на него маленькими колокольчиками. У меня больше нет возможности опереться о спинку, а это означает, что нет возможности поджимать ноги. Если я шевельнусь, родители услышат звон маленьких колокольчиков. Я решаю, что это не имеет значения. Больше ничто не имеет значения.

Но я чувствую, как стук моего сердца ускоряется – прямо пропорционально тому, насколько высоко по лестнице поднимается мать. Свет гаснет; я слышу поворот ключа в замке. И снова меня охватывает тьма. Снова я становлюсь рабой этих звуков. На этот раз я обута – на мне туфли. Время от времени я сдвигаю их вместе, очень стараясь не дать звякнуть колокольчикам на куртке. Должно быть, это помогает, поскольку сразу после того, как я стукну туфлями друг о друга, становится слышно, как разбегаются в стороны маленькие лапки.

Я снова задыхаюсь в ужасе абсолютной тьмы и безмолвия. Что есть сил молюсь, чтобы это закончилось, чтобы я исчезла. Я прошу о смерти, я умоляю ее прийти и забрать меня.

Отец рассказывает, почему мне необходимо медитировать на смерть: чтобы я привыкла к царству мертвых, чтобы я свободно чувствовала себя с мертвецами, а они себя – со мной. Тьма позволяет нам беседовать с ними. Впоследствии мне придется путешествовать между царством живых и царством мертвых. Не думаю, что отец знает, что я боюсь не мертвецов, а крыс. Я ничего не говорю, потому что уверена: если бы он об этом узнал, то придумал бы что-нибудь ужасное, чтобы излечить меня от этого страха.