Текст книги "Ричард – львиное сердце"

Глава II
О том, как красавица Жанна пожертвовала собой

Для пустяков всегда найдется досуг, а наши мудрецы бросают и нужное дело, когда оно надоест им.

Граф Ричард Пуату, раз уже порешив, еще с вечера исповедался: ему нужно было выехать с зарей, когда петух только что запоет, а до того еще успеть приобщиться Святых Тайн. Он так и сделал, даже прежде, чем утреннее небо приняло серенький предрассветный оттенок. Граф был в латах, в полном вооружении, в своем красноватом плаще из леопардовых шкур, уже опоясанный мечом и при шпорах. В притворе часовни один сквайр[12]12
  Сквайр – дословно: щитоносец. Первоначально это был мальчик рыцаря, род конюха. Подросши, он становился пажом и уже потом – рыцарем. Все эти степени прошел и Ричард.


[Закрыть] держал его щит, другой – шлем, а конюх прогуливал коня. Священнодействовал аббат Мило, а прислуживал ему гнусавый мальчуган. Граф преклонил колени пред алтарем, освещенным двумя тонкими свечами.

Не успел священник начать службу, как Жанна Сен-Поль, которая не спала всю ночь, прокралась в часовню. На голове у нее было покрывало, держалась она прямо. Войдя, она опустилась на колени, и, вытянув руки в уровень с подбородком, сложила их так, что кончики пальцев указывали на небеса, куда летели и ее помыслы. Так, словно застывшая в молитве, она оставалась во все время совершения таинства, не шелохнувшись даже в ту минуту, когда, при вознесении Святых Даров, Ричард пал ниц на землю. Казалось, и она безмолвно приносит свое собственное сердце в жертву Богу и в знак благоговения.

Граф приобщился Святых Тайн. Он был человек очень религиозный: на всякое дело он отправился бы скорей без меча, чем без благословения Божия. Жанна видела, как спокойно принял он причастие. Она была в возвышенном настроении и стояла неподвижно, как статуи святых, но как только кончилась обедня, и Ричард принес благодарственную молитву, она удалилась от него в темный угол.

Он прошел мимо нее к выходу, задев по дороге концом своего меча за край ее платья. Она не слышала его шагов – он ступал тихо, словно кошка, – но почувствовала прикосновение меча и вздрогнула.

Ричард понесся вскачь со двора.

Пока аббат Мило бормотал свои благодарственные молитвы, Жанна вышла из своего уголка, чтобы поговорить с ним. Он об этом и сам догадался, не нуждаясь во взгляде, которым она подозвала его из-под своего покрывала. Он сел у алтаря Сен-Реми[13]13
  Сен-Реми – реймский архиепископ. Его именем освящены многие местности, церкви и часовни.


[Закрыть], она опустилась на колени рядом с ним.

– Что? Ладно, дочь моя? – спросил Мило.

– Думаю, что ладно, – ответила она.

Аббат – старичок с красным лицом и слезящимися глазами, подверженный насморкам, – отверз свои уста и изрек разные умные речи, какие только знал. Он поднял указательный палец кверху, словно коготь, и принялся чертить им в воздухе какие-то таинственные знаки.

– Послушайте, что я вам скажу! – начал он. – Я вам скажу, что вы поступили хорошо, и всегда буду утверждать это. Этот великий принц, которого я люблю, как родного сына, не для вас, но и не для других. Нет, нет! Он уже женат.

Мило надеялся озадачить ее, но старый проповедник ошибся: Жанна была слишком удручена своим горем.

– Да, дочь моя! – повторил он. – Он действительно женат. Но на ком? Да на самом себе! С детства этот человек одинок душой и не может жениться в том смысле, как вы понимаете. Вы думаете, он вас любит? Верьте мне, что нет. Он любит самого себя: у него есть призвание, ему предначертана особая судьба… «Какая?» – спрашиваете вы…

Жанна не спрашивала ничего, но он считал, что по правилам риторики ему полагается спрашивать.

– Иерусалим, вот в чем его судьба! – ответил он сам себе. – Иерусалим, вот избранная им невеста, томящаяся в цепях! Он не женится ни на вас, ни на Элоизе французской, ни на какой другой девице во всем христианском мире, пока не свершится его духовный брак. Я не любил бы его так, если бы не верил в это. А почему? Разве назову я своего собственного сына отступником, потому что он отмечен Крестом Господним, потому что он заключил союз со Спасителем?

Мило откинулся назад на своем кресле, глядя на нее пытливо, чтобы подметить, как она приняла его слова. Она приняла их спокойно и повернула к нему свое лицо, просветленное борьбой, и глаза, казавшиеся совсем черными.

– Что бы мне сделать, чтобы спасти себя?

В голосе ее слышалось утомление.

– Спасти себя? – удивился он. – Но, дитя мое, разве во Кресте не спасение?

– Но не от Ричарда, батюшка…

«Совершенно верно, хоть и стыдно в этом признаться», – подумал старик. Он вообще старался обходить такие вопросы, но теперь ему пришлось убедиться, что эта девушка их не боится. Верный своим правилам, он уклонился от ответа.

– Поезжай домой, к своему брату, дочь моя! Поезжай в Сен-Поль-ля-Марш. Помни: что бы ни случилось, в несчастье для женщины всегда есть две двери спасения – монастырь и супружеское ложе.

– Никогда не пойду я в монастырь! – воскликнула Жанна.

– Мне кажется, ты рассуждаешь вполне разумно, – заметил Мило.

Я предполагаю, что такой выбор показался Жанне страшным, ибо аббат вдруг приписал в своей книге:

«Казалось, бодрость духа вдруг оставила ее: она начала сильно дрожать, напрасно стараясь побороть слезы. Я ей на все открыл глаза в те несколько минут, когда она сидела у моих ног. Она была еще очень молода и, по-видимому, считала себя погибшей».

– Полно, полно! – проговорил он. – За последние два дня ты показала, что ты – хорошая, смелая девушка. Не каждая могла бы пожертвовать собой для графа Пуату, старшего сына короля. Довольно горевать, не будем думать об этом!

Без сомнения, он надеялся закалить ее такой грубостью, которая далеко не была его отличительной чертой. И возможно, что ему удалось вовремя подтянуть ее расходившиеся нервы. Взрыва отчаяния не было, но горькие слезы еще продолжали катиться.

– О, что мне делать, что мне делать? – проговорила жалобно Жанна.

«Бог свидетель, – пишет дальше аббат, – дело было плохо, но мне пришла в голову счастливая мысль».

Он заговорил о Ричарде, о том, что ему уже удалось совершить до сих пор и что ему еще оставалось сделать.

– Моя дорогая! Говорят, клеймо врага человеческого на всей его родне. Говорят, что Жоффруа Серый Плащ имел сношения с дьяволом. И что верно, то верно: у Ричарда, как и у всех его братьев, семя этой заразы еще живет в крови. В доказательство взгляни на изображение леопардов и рассуди: есть ли хоть один царствующий дом во всем христианском мире, который взял бы себе такой герб, не имея дела с дьяволом? Затем взгляни на поступки этих принцев. Что привело юного короля к мятежу и смерти, а Джеффри – к хищению и тоже к смерти? Что приведет и Джона Безземельного к измене и к смерти? Что доведет также нашего статного Ричарда до насилия и смерти? Ничто другое, да, ничто другое. Но прежде чем ему смерть придет, ты увидишь, что он еще прославится…

– Он уж и так прославился, – возразила Жанна, отирая слезы.

– Так и считай его славным! – раздраженно заметил аббат, не любивший, чтоб его прерывали.

– Но если я вернусь в Сен-Поль, я встречусь там с Жилем де Герденом, а он поклялся, что я буду ему принадлежать.

– Ну, так что ж? – отозвался аббат. – Почему бы и нет? Твой брат согласен?

Жанна покачала головой:

– Нет, брат желал, чтоб я принадлежала господину моему, Ричарду. Но Жиль и не нуждается ни в чьем согласии: он может купить меня у короля Франции. Он весьма состоятельный человек.

– Есть у него капитал? Есть земля? Он, значит, дворянин?

– Он имеет рыцарское звание, владеет церковным леном… О, у него всего довольно!..

«Прости меня, Господи, если я прегрешил (пишет тут аббат), но видя, что она так очаровательна, кротка и так горюет, я поцеловал эту прелестную особу. И она вышла из часовни Сен-Реми несколько успокоенная».

Мало того, она в тот же день выехала из Темной Башни вместе с братом своим Евстахием и отправилась по направлению к Жизору и замку Сен-Поль. Что бы она ни делала, все у нее выходило как-то благородно: она всегда молчала и высоко держала голову. Тем не менее граф Сен-Поль, сидя грозно, словно разъяренный рыжий бык, засаженный в стойло, всячески старался укорить ее в бесстыдстве и тем самым смирить свою горечь. Евстахий, в то время еще пылкий юноша, спас Жанну от ярости Эда, приняв на себя его гнев. Граф Сен-Поль принес великую клятву.

– Зубами Господа клянусь, Жанна! – заревел он. – Я вижу, в чем дело. Он погубил тебя и теперь отправился в другие места с той же целью.

– Никогда, господин мой, не смейте говорить так о моей сестре и о величайшем рыцаре на свете! – вскричал юноша, страшно вспыхнув.

– Ах ты, молокосос! – завопил граф. – Это тебя не касается. Сперва докажи мне свою правду, а потом и укоряй меня в неправде. Подобает ли, чтоб анжуец тешился моим домом, словно игрушкой? Неужели дозволить этому долговязому детищу черта и морских разбойников пакостить наши пастбища, попирать их ногами, чернить все и ломать, кричать вволю, ломать заборы – и безнаказанно давать тягу?.. Клянусь душой отца, я распоряжусь, чтоб Жанне была оказана справедливость!

Он повернулся к сестре. Та сидела молча.

– Ты говоришь, что сама послала его прочь? Куда же ты его послала? Куда он поехал?

– Он поехал к королю Англии, в Лювье и в лагерь, – ответила Жанна. – Не я его послала: за ним прислал король.

– А кто там еще, кроме короля?

– Мадам Элоиза французская.

Граф Сен-Поль прищелкнул языком.

– О! – воскликнул он. – Ого! Вот оно как? Так, значит, ей полагается куковать?

Широко рассевшись, он с минуту глубоко задумался, двигая челюстями, как человек, жующий солому, потом хлопнул своей ручищей по коленке и вскочил.

– Не я буду, если не разорю это гнездо пороков! Клянусь душой, это – чистый заговор! О, мерзкий вор!.. Ну, – обернулся граф к брату, – что ж ты теперь скажешь, Евстахий, своему величайшему рыцарю на свете? А что делать с твоей сестрицей? А?.. Ах ты, дурачок! Понимаешь ли, наконец, в чем дело? Два года, два медовых года услаждал он себя с Жанной Сен-Поль, обменивался из уст в уста пустыми клятвами, украдкой ловил ее пальчики и целовал, и обнимал… А таинство брака, договоры и выкуп невесты – все это он приберег для дочери французского короля… Псс! В какое ничтожество ее превратили!.. О, небо и земля! Отвечай мне, Евстахий, если можешь!

Все трое волновались, каждый по-своему: граф краснел и моргал; Евстахий краснел и дрожал; Жанна сидела белая, как скатерть, и тоже дрожала, но молча. Слово оставалось за юношей.

– Даю вам слово, я ничего про все это не знаю, господин мой! – смущенно вымолвил он. – Я люблю графа Ричарда, люблю свою сестру. Может быть, и было что-нибудь такое, за что я осудил бы одного из них, если бы любил только другого. Право, не знаю, но… – Он взглянул на бледное, словно застывшее лицо Жанны и высоко поднял руку. – Клянусь спасением души, я никогда этому не поверю! Любя, они сошлись, господин мой; любя, говорит Жанна, расстались. Я мало слышал о мадам Элоизе, но думается мне, что королям и их наследникам полагается жениться на дочерях королей, даже не по любви.

Граф вскипел:

– Ты дурак, как я вижу, а потому никуда для меня не годишься! Я должен говорить с мужчинами, оставайся здесь, Евстахий, и сторожи сестру, покуда я вернусь. Никого к ней не подпускай: ты за нее отвечаешь головой! Есть тут такие молодцы – подлецы, подлизы, сплетники… Не подпускай их, держи их поодаль, да, поодаль! Что же касается вас, сударыня, – горячо и надменно проговорил он, обращаясь к гордой девушке, – что касается вас, сидите дома. Вы на рынок не годитесь: вы – испорченный товар. Вы отправитесь туда, где вам быть подобает. Я еще хозяин у себя и неповиновения здесь не допущу! Повторяю: сидите дома! Я вернусь через несколько дней.

Он вышел из комнаты, стуча ножищами. Вслед за тем послышалось, как он распределял сторожей у ворот.

Сен-Поль был, без сомнения, большой и знаменитый замок. Его графы не доискивались начала своей родословной, а сами соорудили себе прекрасный храм в этом смысле, с двенадцатым апостолом[14]14
  Двенадцатым апостолом у католиков считается Павел.


[Закрыть] во главе. У них были плодоносные, сомкнутые земли, которые плотно втискивались между границами Нормандии и Франции, имевшей над ними феодальные права. Благодаря им графы Сен-Поль могли бы считаться такими же владетельными особами, как члены домов Блуаского, Аквитанского, даже Анжуйского, которые из ничего вознеслись так высоко.

Мало того: посредством брачных союзов и таких грабежей, что их называют уже войнами, а также в силу договоров и денежных оборотов, они так поднялись, что не было причин, почему бы им не породниться с королевским домом. Да и теперь они были недалеки от этого. Они называли «кузеном», «братцем» маркиза де Монферрата, а он, говорили, имел намерение взойти на иерусалимский престол. Сам император мог называть, да и называл уже (однажды, под хмельком) графа Эда де Сен-Поль кузеном: это – быль! Не надо забывать, что в Галлии того времени дела были в таком шатком положении, что каждый, как говорилось тогда, стоил только то, чего стоил его меч. Вчера еще бродяга, завтра – воитель; вчера с веревкой на шее, сегодня – в графской перевязи, а завтра, может быть, в королевской короне.

Взобраться повыше можно было разными путями – посредством бранного поля, сытного стола, брачного ложа. В то время красивая дочка стоила почти столько же, сколько дюжий сынок. Граф Эд считал себя достаточно дюжим, а также и Евстахия. Красавица же Жанна, эта статная девушка, величавая, как изваяние, как безмолвное чудо золота и слоновой кости, обещала обильную жатву, которой он, как владелец, намеревался воспользоваться: и вот уж целых два года, как он изо дня в день зарился на эту добычу! Страсть девушки к тому или иному мужчине была для него трын-трава. Но страсть к ней знаменитого герцога Пуату разжигала сердце графа Сен-Поля. По воле Божьей, по молитвам святому Маклу еще, может, доведется ему величать свою сестру «госпожа королева»!

На всякие слухи он был глух: были и такие, что называли Ричарда негодяем, и такие, что величали его, вместе с Бертраном де Борном, Ричардом Да и Нет, и эта кличка была всем известна в Париже. Граф Сен-Поль закрывал глаза на оскорбительное невнимание Ричарда к нему самому и к его достоинству. Достоинство графа Сен-Поля?! Оно еще может обождать. Граф и не думал ни о дурной славе Жанны, ни об угрозах своего страшного нормандского соседа, старого короля Генриха, который оглоушил одного архиепископа, как быка[15]15
  Здесь разумеется история Фомы Бекета.


[Закрыть]; он даже дерзал идти против гнева своего сюзерена, короля Франции, в руках которого была судьба брака Жанны. Эд, как игрок, очертя голову, поставил всю судьбу своего дома на одну карту – на привязанность девушки к дикому принцу. И вдруг сознаться, что он заслужил только одно – пищу для своей мести!.. И граф без конца клялся зубами Господа, что поставит на своем. Он двинулся из своего замка Сен-Поль-ля-Марш прямо в Париж.

В то время, при императоре Генрихе[16]16
  Имеется в виду Генрих VI Гогенштауфен.


[Закрыть], главой его дома был маркиз Конрад Монферратский, который хлопотал об иерусалимской короне. Надо устроить совещание прежде, чем дело дойдет до падения дома Сен-Поля. Уж маркиз-то никогда не допустит этого! Он должен затормозить колеса. Разве, например, Элоиза французская не в родстве с английским домом? Ведь она – сестра французского короля? Ладно. А что такое мать Ричарда? Вдова Людовика, то есть отца Элоизы. Ну, благопристойно ли это? Что скажет на это папа, итальянец? Недаром ведь маркиз Конрад – тоже итальянской крови? Разве «наш кузен» император, король Римский, также не идет в счет? Папа и маркиз – итальянцы, император на своем престоле и Господь Бог на небе! Эге-ге! Вот и произойдет совещание этих повелителей! Так-то, с целым вихрем вопросов и ответов в голове, скакал граф Сен-Поль в Париж.

А Жанна тем временем оставалась в замке Сен-Поль-ля-Марш. Она много молилась, мало выходила из дома, виделась с немногими. Затем явился (слухом земля полнится!) сэр Жиль де Герден, как заранее знала Жанна. Он опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.

Жиль был коренастый широкоплечий молодой человек племени черноволосых нормандцев, румяный, с большими челюстями и маленькими глазами, с низким лбом и шарообразной головой. Он был ростом не меньше Жанны, но казался ниже и был ненаходчив в разговоре. Он полюбил ее еще тогда, когда она была двенадцатилетним подростком, а он состоял сквайром при ее отце, чтобы научиться мужским доблестям. Король английский посвятил его в рыцари, но она, Жанна, сделала его мужчиной. Она знала, что он скучен, как стоячее болото, но что это был человек добрый, честный, здоровый и довольно состоятельный. Как только Жанна увидела его, она тотчас же поняла, что это – однолюб, который будет всегда хорошо обращаться с ней.

«Помоги мне, Господи, и ему тоже! – подумала она. – Возможно, что он скоро понадобится мне».

Глава III
В какой тихой пристани нашли престарелого льва

В Эврэ, по ту сторону кустарников, граф Ричард нашел всех своих товарищей – виконта Адемара Лиможского (его еще звали тогда Добрым Виконтом), графа Перигорского, сэра Гастона Беарнского (который действительно его любил), епископа Кастрского, монаха Монтобанского (птицу певчую); наконец, несколько дюжих рыцарей с их сквайрами, пажами и оруженосцами. Он два дня поджидал там аббата Мило с последними вестями о Жанне; затем во главе отряда в шестьдесят пик проворно направился через болота к городу Лювье.

После своего первого приветствия: «Добро пожаловать, мои лорды!» – он говорил весьма мало и был холоден, а после своей беседы с Мило, поутру, еще в постели, и совсем перестал говорить. Один, как и подобало члену его дома, ехал он во главе своих воинов. Даже монах-щебетун, который помнил его брата, Генриха, и часто вздыхал по нем, и тот боялся взгляда его грозных очей: как синие камешки сверкали они, преисполненные холодного блеска. В такие минуты, как эта, когда человек стоит лицом к лицу с предстоящей задачей, люди уверяли, будто видели, как ведьма сидит за спиной анжуйца.

Едва ли было время в короткой жизни Ричарда, когда он не был открытым врагом своего отца, но теперь он об этом не думал. Он мог бы сказать, что не всегда был в этом виноват, но никогда не говорил. А я могу заявить, что расточительность этого тридцатилетнего принца была ничто в сравнении с тем, как рассорил свое наследство старший родич. В припадках ярости Ричард все это сознавал и находил себе оправдание; но проходил порыв – и, смягчившись, граф начинал взваливать на себя всевозможные обвинения, уверяя себя, что за то-то и то-то он мог бы полюбить этого закоснелого в жестокости старика, который, наверно, не любил его.

Ричард не был ни ослом, ни клячей: он поддавался убеждениям и с двух сторон. Первое, это – раскаяние: оно могло растрогать его до глубины души и заставить упасть на колени со слезами. Второе – привязанность: если проситель был люб ему, он тотчас сдавался. На этот раз не совесть погнала его в Лювье, а любовь к Жанне. Сначала, когда Жанна защищала перед ним святой Гроб, старика-отца, сыновнее повиновение, Ричард только смеялся над доброй дурочкой; но теперь, когда она уже успела поумнеть и умоляла его сделать ей удовольствие – растоптать ее собственное сердце, которое она сама же отдала ему, он не мог ей отказать. Он был побежден, но не убежден.

Ричард ехал один, на триста ярдов впереди своих вассалов, погруженный в размышления о том, как бы ему, уступая, соблюсти честь. Чем больше он думал, тем было ему неприятнее; но он видел ясно всю необходимость, которая приступала к нему, как с ножом к горлу. И, как всегда случалось с ним, погружаясь в свои думы, он принимал вид каменного изваяния. «Что ни говори, – пишет аббат Мило, – а у каждого члена Анжуйского дома была своя неприступная сторона: до такой степени свыклись эти люди с жизнью крепостей!»

С широкой равнины, орошенной множеством рек, видны были башни города Лювье, из которых главные опоясывали целый сонм красных крыш. У самых стен стояли рядами белые палатки, клубились столбы дыма, виднелись повозки, люди, лошади; и все-то это было такое маленькое, беспорядочное, суетливое, как рой пчел. Посреди этого военного сборища находился красный павильон, а сбоку – штандарт, слишком тяжелый для того, чтоб развеваться по ветру. Все купалось в чистом, хотя и бессолнечном воздухе осеннего нормандского дня. Время было близко к полудню. Ричард выскакал на пригорок впереди своих спутников.

– Мои лорды! Вот английская сила! – говорил он, указывая рукой.

Все остановились рядом с ним. Гастон Беарнец пощипывал свою черную бородку.

– Покончим счеты, – проговорил этот рыцарь, – прежде, чем меч будет вынут из ножен!

– Что? – вскричал граф. – Неужели отец прикончит собственного сына?

Никто не возразил: и Ричард вдруг сам устыдился своих слов.

– Бог свидетель! – проговорил он. – Я не замышлял никакого нечестия: как можно благороднее исполню предпринятое мной. Идемте, джентльмены!

Ричард двинулся вперед.

Королевский лагерь был защищен рвом и мостом. У барбакана[17]17
  Барбакан – укрепление перед воротами.


[Закрыть] все аквитанцы, кроме Ричарда, спешились и стали вокруг него, в то время как глашатай отправился возвестить королю, кто прибыл.

Король прекрасно знал, кто к нему пожаловал, но предпочел не знать. Он так долго держал у себя глашатая, что приезжие вполне могли разозлиться, затем послал сказать графу Пуату, что его можно принять, но только одного. Пользуясь своим правом быть на коне, Ричард поехал один, вслед за глашатаями, но шагом. Дорогой никто не приветствовал его. Приблизившись к штандарту, граф спешился, увидел привратников у входа и бросился в палатку, которую перед ним распахнули, словно лесной зверь, завидевший добычу. Там он вдруг окаменел и резко грохнулся на оба колена. Посреди большой палатки сидел старый король, его отец, коренастый, взъерошенный, с работающими челюстями и беспокойными пылающими глазками. Руки его лежали на коленях, а в них торчал длинный меч наголо. Подле него стоял его сын, румяный и тоненький Джон, а дальше делали круг его пэры – два епископа в пурпурных мантиях, рябой монах из Клюни[18]18
  Клюни – знаменитый монастырь, опора аскетизма и папства.


[Закрыть], Боген, Гранмениль, Драго де Мерлю и еще несколько человек. На полу помещался секретарь, покусывая свое перо.

Король выигрывал, когда восседал на троне: верхняя половина туловища была у него лучше, более походила на мужчину. Его рыжие редкие волосы распались в беспорядке; на лоснящемся красном лице выступали шрамы и прыщи; кривые челюсти, толстая шея, широкие плечи делали его похожим на быка. Узловатые, грубые руки, длинные, превыше всякой меры, губы с выражением жестокости, нос как клюв у хищной птицы, – все было словно вырублено из дерева грубой рукой и так же топорно размалевано. А если что и оставалось тут человеческого, то искажалось глазами, в которых кипела горечь страдания, как у падшего ангела: анжуйский бес пожирал глазами короля Генриха на виду у всех. Это придавало старику сходство с диким вепрем, который острит свой клык об деревья, довольный тем, что он отвратителен, великолепный тем, что так силен и одинок.

Впереди не было ничего утешительного. Как ни мало знал Ричард своего отца, в этом он не мог ошибиться. Старый король был на втором взводе: его снедала ярость. Его злило то, что сын сейчас преклонил колени, а еще более то, что он не сделал этого раньше.

Представление началось с шутовства. Король прикинулся, что не видит сына, а тот продолжал стоять на коленях, как кол. Король говорил с принцем Джоном с неприличной разнузданностью и с каждым словом выпаливая свою злость: даже смущались его епископы, краснели его бароны. Старик бесконечно унижал себя, но, казалось, утопал в наслаждении своим позором. У Ричарда подступило к горлу, и послышался его нежный голос.

– О Боже! Что это прорвало Тебя создать такую свинью? – пробормотал он тихо, но так, что двое-трое близстоявших расслышали. Слышал их и сам король – и был доволен; слышал и принц, заметивший со страхом, что не ускользнули они от слуха Богена. Король продолжал скрипеть свое, Джон гомозился на месте, а Боген – величайшая смелость! – нашептывал что-то королю на ухо.

Король ответил ему гоготаньем, которое можно было слышать по всему лагерю:

– Га, клянусь Святым Ликом! Пусть-ка постоит на коленках, Боген! Это для него новая привычка, но полезная для человека его ремесла. Все воины приходят к этому рано или поздно… Да, рано или поздно, клянусь Богом!

Тут Ричард нарочно встал на ноги и пошел к трону. Его высокий рост как бы добавлял отвращение, вызываемое Генрихом. Король вскинул на него глазами и оскалил свои клыки.

– Ну, что еще, сэр? – спросил он сына.

– Довольно с меня, сэр, если вообще солдату подобает стоять на коленях, – отозвался Ричард.

Король сдержался, проглотив слюну.

– А все-таки, Ричард, – сухо, как пыль, разлетелись его слова, – все-таки вы скоренько преклонили колени перед мальчишкой-французом.

– Перед моим сюзереном? Да, это правда, сэр.

– Он тебе не сюзерен! – заревел старик. – Я твой сюзерен, клянусь небесами! Я тебе дал, я же могу взять обратно. Берегись меня!

– Светлейший государь мой! – произнес Ричард. – Заметьте, ведь я преклонил перед вами колени. Если я сюда явился, то единственно с этой целью; и уж никак не для того, чтобы вступать в словесную борьбу. Я прибыл из своих владений, и не один, а со всей своей дружиной, чтобы оказать вам повиновение. Будьте уверены, что и они, со своей стороны, отдадут вам должную честь, как я, если вы им дозволите.

– Ты пришел из земли, которую я тебе дал. Вот также приходили Генрих и Джеффри, чтобы грозить мне, – промолвил старик, весь дрожа в своем кресле. – Что мне твоя покорность, когда я испытал ихнюю! Покорность Генриха, покорность Джеффри!.. Псс!.. Что у тебя за слова, человечек!

Он встал и зашагал, топая по всей палатке, словно взбешенный карлик – кривоногий, длиннорукий, как бы ужаливаемый по всему телу до бешенства.

– И ты говоришь мне про своих людей, про свои владения, про свою дружину! Да, все хорошие люди, отличная дружина, клянусь распятием! Скажи-ка мне, Ричард, нет ли у тебя в этой дружине Раймонда тулузского? Нет ли Безье?

– Нет, государь, – ответил Ричард, глядя спокойным взором на искаженное лицо отца.

– Да и никогда не будет! – проворчал король. – А рыцарь Беарнец с вами?

– Да, государь.

– Плохая компания, Ричард! У этого животного белое лицо, лживый язык и самая, что ни на есть, козлиная борода. А с тобой твой монах-певун?

– Да, государь.

– Постыдная компания, Ричард! Ну а Адемар Лиможец с тобой?

– Да, государь.

– Глупая компания! Оставил бы его сидеть со своим бабьем. А твой аббат Мило с тобой?

– Да, государь.

– Нездоровая компания!

Вдруг, как бы сразу утомившись даже браниться, поник Генрих головой и вынужден был снова сесть. Ричард почувствовал прилив жалости. Глядя сверху вниз на съежившегося старика, он протянул к нему руку, говоря:

– Не будем ссориться, отец.

Но эти слова, как боевой клич, заставили старика вдруг воспрянуть.

– Еще последний вопрос, Ричард. Посмел ли ты привезти с собой сюда Бертрана де Борна?

Он опять вскочил, чтобы выбраниться: и оба глядели друг на друга в упор. Каждый знал отлично, как важен был вопрос.

Это отрезвило графа, но изгнало жалость из его души.

– Посмел – выражение, непригодное для анжуйца, государь мой! – возразил он, тщательно взвешивая свои слова. – Но Бертрана нет со мной.

Прежде чем старик успел снова поддаться своему дикому буйству, Ричард свернул разговор на свою главную цель:

– Государь! Чем короче речь, тем лучше. Вы стараетесь вызвать во мне злость, но вам это не удастся. Я к вам явился как покорный сын и слуга вашей милости: таким и выйду отсюда. Как сын, я преклонил колени перед отцом-королем; как слуга, я готов ему повиноваться. Пусть же свершится брачный союз, который вы с королем Франции прочили мне с колыбели. Я готов сыграть свою роль, если мадам Элоиза сыграет свою.

Ричард сложил руки, король опять сел в кресло. При имени дочери короля французского отец и брат Ричарда обменялись странными взглядами: граф почувствовал, что между ними есть какая-то тайна и что он попал в ловушку. Но он промолчал. Старый король снова принялся пилить.

– Слушай же меня, Ричард! – сказал он, грозно заработав бровями. – Если бы это проклятое животное, Бертран, был с тобой, наш разговор был бы последним. Это – зубастая гадюка, заползшая в колыбель к моему ребенку и влившая в него яд. Господи Иисусе! Если я встречу когда-нибудь этого Бертрана, помоги мне раскровянить ему рожу!.. Но я доволен и тем, что есть. Гостите у меня, если только столь грубое пристанище может удовлетворить ваше благородие. Что касается мадам Элоизы, за ней тотчас же пошлют. Но вашего стада южных шутов я не приму. Все эти дни у меня был преважный желудок, боюсь, как бы лангедокское пирожное не набило мне оскомины. Я вообще недолюбливаю монахов; а твой монтобанский певчий дрозд довел бы меня до богохульства. Позаботься, Драго, чтобы с ним занялись. Или нет! Пусть они сами забавляются… своими песнями, господи помилуй! А вы, – обернулся он к Богену, – ступайте, приведите мадам Элоизу!

Боген вышел за занавес позади короля, а старик остался сидеть в задумчивости, кусая свои пальцы.

Изнутри палатки прокралась мадам Элоиза французская – худенькая девушка с бледным, печальным личиком, окутанным черными волосами, как у шутов на сцене. Судя по тому, как она оглядывалась на всех поочередно своим неподвижным взглядом, Ричард подумал, что она, верно, не в своем уме, но все-таки он тотчас встал перед ней на одно колено. Принц Джон резко отвернулся, а старый король насупился, наблюдая, что будет делать Ричард. Принцесса, вся в черном, казавшаяся в полуобмороке, неуклюже прижалась к стене, словно стараясь увернуться от удара кнута. «Зажилась ты в Англии, бедняжка! – подумал Ричард. – Но почему она вышла из палатки короля?»

Невеселая то была встреча, а король не выказывал желания как-нибудь помочь беде. Когда мадам Элоиза, крадучись и кружа по палатке, остановилась наконец у его кресла с поникшей головой, он начал говорить с ней по-английски: Ричард заметил, что отец и брат знали этот язык, незнакомый ему. «Его милости, кажется, угодно смеяться надо мной, – говорил сам себе Ричард. – Что за мертвечина эти угрюмые слова! По-английски, кажется, люди не говорят, а стучат языком».

И в самом деле, настоящего разговора не было: король или принц говорили, а Элоиза лишь смачивала себе губы языком. Она только смотрела на старого тирана, и то не в глаза, а выше, в лоб; и ее взгляд напоминал дрожащего, загнанного зайца.

«Она у него в руках, и душой, и телом», – подумал Ричард.

Колено у него стало болеть, и он поднялся.

– Светлейший государь! – начал он на своем языке.

Элоиза вздрогнула. Король сказал:

– А, Ричард! Ты еще здесь, человечек?

– А где же еще, мой повелитель? – переспросил сын.

Отец посмотрел на Элоизу.

– Соблаговолите, мадам, признать в этом бароне сына моего, графа Пуату, – сказал он. – Да будет ему дозволено, мадам, приветствовать ту, к которой он стремился из такой дали, с таким смирением, черт возьми! Вашу белую ручку, Элоиза!