Текст книги "Остров тридцати гробов (сборник)"

Огонь занялся мгновенно и сразу охватил все доски, политые бензином. Пожар озарил все вокруг: скалы обоих островов, гранитные плиты, на которых они стояли, деревья, холм, лес Большого Дуба, воду на дне пропасти.

«Они знают, где я… Они наблюдают за хижиной, в которой я спряталась», – пронеслось в голове у Вероники, не отрывавшей глаз от Большого Дуба.

Но ни одна тень не шелохнулась в лесу. До Вероники не донеслось ни единого шепотка. Те, что прятались там, наверху, не вышли из своего неприступного убежища.

Через несколько минут половина моста с грохотом обрушилась, в воздух взметнулся сноп искр. Другая половина продолжала гореть; внезапно в пропасть упал обломок балки, осветивший на миг мрачную бездну.

Оба раза Вероника испытала облегчение. Ее напряженные нервы понемногу успокаивались. Женщину охватило чувство безопасности, становившееся все более глубоким по мере того, как пропасть между нею и врагами увеличивалась. Тем не менее она не уходила из хижины и даже решила дождаться там рассвета, чтобы убедиться, что преодолеть пропасть теперь невозможно.

Туман густел. Тьма объяла все вокруг. Примерно в середине ночи Вероника услышала на той стороне шум – где-то у вершины холма, как ей показалось. Звук походил на стук топора лесоруба. Казалось, кто-то методично обрубал у дерева ветви.

Веронике пришла в голову мысль, хотя она прекрасно сознавала всю ее нелепость: там пытаются навести новый мост. Она крепче сжала ружье.

Через час ей почудилось, что она слышит стоны, даже сдавленные крики, затем довольно долго раздавался шорох листьев, кто-то ходил туда и сюда. Наконец все успокоилось. Опять воцарилась мертвая тишина, в которой не слышно ни шороха, ни шелеста, ни трепета – никаких признаков жизни.

От усталости и голода Вероника отупела и не могла больше ни о чем думать. Она помнила лишь, что не взяла из деревни провизию и теперь ей нечего будет есть. Но это ее не тревожило, поскольку она решила, как только туман рассеется – а это должно произойти уже скоро, – разжечь с помощью оставшегося бензина большой костер. Она подумала даже, что лучшим местом для него будет самая оконечность острова, там, где стоит дольмен.

Внезапно у нее мелькнула страшная мысль: а вдруг она оставила спички на мосту? Она перерыла все карманы – безуспешно. Сколько Вероника ни искала, спичек она так и не нашла.

Однако и это ее не слишком обеспокоило. Мысль о том, что ей удалось избегнуть вражеского нападения, на какую-то секунду переполнила ее радостью: ей показалось, что теперь все препятствия устранятся сами собой.

Так шли бесконечно длинные часы; расползавшиеся повсюду туман и холод делали их с приближением утра еще мучительнее.

Наконец по небу разлился слабый свет. Предметы выступили из тьмы и приняли обычные очертания. Вероника увидела, что мост обвалился целиком.

Острова отделялись друг от друга пятнадцатиметровой пропастью, и только далеко внизу их соединял тонкий и острый гребень неприступного утеса.

Она была спасена.

Но, подняв взор к холму напротив, она увидела на его вершине такое, что не смогла сдержать крик ужаса. Три дерева, росших там, были очищены от нижних ветвей. А на обнаженных стволах, с руками, заведенными назад, с ногами, связанными под изодранными юбками, обмотанные вплоть до мертвенно-бледных лиц веревками, которые наполовину скрывали черные ленты их чепцов, висели сестры Аршиньа.

Они были распяты.

6. Дело-в-шляпе

Держась очень прямо, не оборачиваясь на жуткую картину, не заботясь о том, что ее могут заметить, скованным, деревянным шагом Вероника возвратилась в Монастырь.

Она крепилась лишь благодаря единственной цели, единственной надежде: выбраться с Сарека. Ужас переполнял ее. Когда она увидела эти три трупа, трех зарезанных, застреленных, а может быть, даже повешенных женщин, в ней ничто не шелохнулось. Это было уж слишком. Подобная гнусность, святотатство, кощунство переходили всякие границы зла.

Потом она подумала о себе – четвертой и последней жертве. Похоже, рок ведет ее к такому же концу, словно приговоренную к казни, которую толкают к плахе. Как тут не задрожать от страха? Как не усмотреть предупреждения в том, что для экзекуции над сестрами Аршиньа выбран именно холм Большого Дуба?

Вероника пыталась хоть как-то успокоиться, твердя себе: «Все объяснится… За всеми этими ужасными тайнами стоят вполне объяснимые причины, действия, только на вид фантастические, а на самом деле содеянные такими же, как и я, людьми, которые совершают их с преступными намерениями и по заранее определенному плану. Дело тут, разумеется, в войне, это из-за нее возникло такое стечение обстоятельств и могли произойти такие события. Как бы там ни было, тут нет ничего сверхъестественного, выходящего за рамки обыденности».

Напрасные слова! Попытки рассуждений, которые пытался выстроить ее мозг! На самом деле, потрясенная доставшимися на ее долю жестокими ударами, Вероника уже размышляла и чувствовала, как жители Сарека, свидетельницей смерти которых была; она сделалась такой же беспомощной, как они, ее мучили те же страхи, осаждали те же кошмары, ее выводило из равновесия все то, что сохранилось у нее в душе от древних инстинктов, пережитков и суеверий, всегда готовых всплыть на поверхность.

Кто эти невидимые существа, которые ее преследуют? Перед кем стоит задача заполнить тридцать гробов жителями Сарека? Кто уничтожил всех обитателей злополучного острова? Кто населяет его пещеры, в предначертанный час собирает священную омелу и волшебные травы, пользуется топорами, стрелами и распинает женщин? И с какой непостижимой уму целью? Что за чудовищное дело они вершат? С какими невообразимыми намерениями? Духи мрака, злые гении, жрецы мертвой религии, приносящие в жертву своим кровожадным богам мужчин, женщин, детей…

– Довольно! Довольно! Я схожу с ума! – громко произнесла Вероника. – Прочь отсюда! Нужно думать только о том, как поскорее выбраться из этого ада.

Однако судьба продолжала изощренно терзать молодую женщину. В поисках чего-нибудь съестного Вероника наткнулась в кабинете отца, в глубине стенного шкафа, на пришпиленный к стене лист бумаги, на котором была изображена та же сцена, что и на обрывке, найденном ею в заброшенной хижине подле трупа Магеннока.

На одной из полок шкафа лежала папка для рисунков. Вероника раскрыла ее. Там было множество набросков все той же сцены, сделанных сангиной. На каждом над головой первой из женщин виднелась надпись: «В. д’Э.». Один из эскизов был подписан: «Антуан д’Эржемон».

Значит, рисунок на листе Магеннока тоже сделан ее отцом! Это ее отец пытался на всех набросках придать казнимой женщине сходство с собственной дочерью!

– Хватит! Довольно! – повторила Вероника. – Не хочу больше думать. Не хочу ни о чем размышлять.

Она обессилела, однако продолжала поиски, но ничего, чем бы смогла утолить голод, не нашла.

Не попалось ей и ничего такого, с помощью чего она могла бы разжечь костер на оконечности острова. А туман тем временем рассеялся, и сигнал обязательно был бы замечен.

Она пыталась высечь огонь с помощью двух осколков кремня. Но делала она это неумело, и у нее ничего не вышло.

В течение трех дней Вероника жила на воде и землянике, которую собирала среди развалин. Ее лихорадило, силы убывали, она часто разражалась безудержными слезами, после чего всякий раз неизменно появлялся Дело-в-шляпе. Однако Вероника была столь измождена, что ее раздражала нелепая кличка пса, и она гнала его прочь. Посидев немного, удивленный Дело-в-шляпе снова принимался служить. Но она продолжала на него злиться, словно он был виноват в том, что принадлежал Франсуа.

От малейшего шума она начинала дрожать с головы до ног и обливалась холодным потом. Что делают существа, живущие у Большого Дуба? С какой стороны собираются они на нее напасть? Обхватив себя руками, Вероника трепетала при мысли, что может попасть в лапы к этим чудовищам, ей не раз невольно приходило в голову, что она красива и что они могут соблазниться ее красотой и молодостью.

На четвертый день у нее вдруг появилась надежда. В одном из ящиков стола она нашла довольно сильную лупу. Воспользовавшись ярким солнцем, Вероника сконцентрировала его лучи на листке бумаги, который в конце концов загорелся, и она смогла зажечь от него свечу.

Вероника решила, что спасена. Она отыскала запас свечей и смогла таким образом сохранить драгоценный огонь до вечера. Около одиннадцати, вооружившись фонарем, она направилась к хижине, намереваясь развести костер там. Погода стояла ясная, и сигнал должны были увидеть с берега.

Опасаясь, что с фонарем ее заметят, а еще больше страшась трагической картины распятых сестер Аршиньа, которых, конечно, было бы прекрасно видно в ярком свете луны, Вероника, выйдя из Монастыря, выбрала другую дорожку, шедшую слева и защищенную с обеих сторон деревьями. Она шла беспокойно, стараясь не задевать ветвей и не наступать на корни. Добравшись до открытого места неподалеку от беседки, она почувствовала такую усталость, что ей пришлось присесть. В голове у молодой женщины гудело. Ей казалось, что сердце вот-вот перестанет биться.

Распятия отсюда были не видны. Однако, когда Вероника невольно обратила взор к холму, ей показалось, что там движется что-то белое. Это было среди деревьев, в конце просеки, пересекавшей лес в этом направлении.

Фигура в белом промелькнула снова, и в ярком свете луны, несмотря на большое расстояние, Вероника различила человека, одетого в балахон и сидевшего среди ветвей дерева, росшего поодаль от остальных и более высокого, чем они.

Она вспомнила слова сестер Аршиньа: «Шестой день после полнолуния уже близок. Они влезут на Большой Дуб и сорвут священную омелу».

Веронике сразу же припомнились какие-то описания, не то читанные ею в книгах, не то почерпнутые из рассказов отца, и показалось, что она присутствует на одном из друидских обрядов, которые когда-то так поразили ее детское воображение. Но в то же время она чувствовала себя очень слабой и не была уверена, что бодрствует и что эта странная сцена происходит в действительности. К дереву подошли еще четыре фигуры в белом и воздели руки, словно собираясь подхватить падающие ветви. Наверху что-то блеснуло. Золотой нож великого жреца отрезал ветку омелы.

Затем великий жрец спустился с дуба, и пять фигур, пройдя по просеке, обогнули лес и взобрались на вершину холма.

Вероника, которая была не в силах отвести свой растерянный взор от этих существ, вытянула шею и увидела три трупа, висящие на стволах деревьев. Завязанные бантами черные ленты чепцов издали напоминали воронов. Фигуры остановились перед жертвами, словно желая совершить какой-то непонятный ритуал. Тут же от группы отделился великий жрец и с веткой омелы в руке стал спускаться по склону, направляясь к тому месту, где торчала уцелевшая первая опора моста.

Вероника чуть было не лишилась чувств. Ей показалось, что все у нее перед глазами пустилось в пляс, она впилась безумным взглядом в блестящее лезвие ножа, висевшего на груди у жреца, чуть ниже длинной белой бороды. Что он собирается делать? Несмотря на то, что моста больше не было, Веронику охватил ужас. Ноги отказывались ее держать. Не отрывая глаз от страшного зрелища, она легла.

На краю пропасти жрец замер на несколько секунд. Затем вытянул руку с омелой вперед, словно это священное растение было его талисманом, способным изменять законы природы, и сделал шаг вперед, в бездну.

Весь белый в свете луны, жрец шагнул в пустоту.

Вероника понятия не имела о том, что произошло, и даже не знала, произошло все это на самом деле или она стала жертвой галлюцинации, а если да, то в какой момент в ее ослабевшем мозгу причудливый обряд превратился в бред.

С закрытыми глазами она ждала, что вот-вот что-то произойдет, хотя понятия не имела, что именно. Однако через некоторое время внимание ее переключилось на другие, более прозаические события. До нее дошло, что стоявшая в фонаре свеча догорала, но, несмотря на это, Вероника была не в силах вернуться в Монастырь и что-нибудь предпринять. Она лишь подумала, что, если несколько следующих дней выдадутся пасмурными, ей не удастся снова разжечь огонь и, следовательно, она пропала.

Вероника смирилась, так как устала от неравной борьбы и заранее сочла ее проигранной. Попасть в руки к врагу – вот единственное, с чем она никак не хотела смириться. Но почему бы не принять более естественную смерть – от голода и усталости? Она будет страдать, однако наступит момент, когда мучения ее затихнут и она, сама того не сознавая, перейдет из этой жестокой жизни в желанное ничто.

– Да-да, – бормотала она, – уехать с Сарека или умереть, какая разница?! Нет, все-таки нужно уехать!

Шорох листьев заставил Веронику открыть глаза. Пламя свечи теплилось еле-еле. Но позади фонаря сидел на задних лапах Дело-в-шляпе, молотя передними по воздуху.

Вероника увидела, что к шее у него привязана бечевкой пачка печенья.

– Расскажи, миленький Дело-в-шляпе, – обратилась Вероника к псу на следующее утро, после того как хорошенько выспалась у себя в комнате в Монастыре, – расскажи, где ты был. Не могу же я поверить, что ты сам пошел искать и принес мне еду. Это произошло случайно, не так ли? Ты бродил где-то неподалеку, услышал, что я плачу, и прибежал. Но кто же привязал тебе к шее пачку печенья? Выходит, у нас на Сареке есть друг, которому мы небезразличны? Почему же он не покажется? А, Дело-в-шляпе? – Она обняла собаку и добавила: – А для кого это печенье? Для твоего хозяина, Франсуа? Или для Онорины? Нет. Тогда, может, для господина Стефана?

Пес завилял хвостом и направился к двери. Казалось, он все понял. Вероника пошла следом, и они добрались до комнаты Стефана Мару. Дело-в-шляпе тут же влез под кровать учителя.

Там лежали еще три пачки печенья, две плитки шоколада и две банки консервов. Каждый из этих пакетиков был обвязан бечевкой с петлей на конце, в которую Дело-в-шляпе мог просунуть голову.

– Что это может значить? – в изумлении проговорила Вероника. – Это ты принес все это сюда? Но кто же тебе дал? Неужто на острове у нас в самом деле есть друг, который знает и нас, и Стефана Мару? Ты можешь меня к нему отвести? Он явно обитает на этом островке, потому что на другой пройти невозможно и ты оттуда сюда не добрался бы.

Вероника задумалась. Вместе с едой, принесенной собакой, она увидела под кроватью небольшой клеенчатый чемодан и удивилась, зачем Стефан Мару запрятал его туда. Она решила, что имеет право открыть его и поискать что-нибудь, что указывало бы на роль учителя во всем этом деле, на его характер, прошлое, быть может, на его отношения с г-ном д’Эржемоном и Франсуа.

– Да, – подбодрила она себя, – я имею на это право, это даже мой долг.

Не колеблясь более, Вероника вооружилась ножницами и взломала хлипкий замочек.

В чемодане лежала лишь большая записная книжка, стянутая резинкой. Но едва Вероника открыла ее, как тут же в удивлении замерла.

На первой странице был наклеен ее портрет, фотография, сделанная, когда она была еще молоденькой девушкой, а на портрете виднелась ее собственноручная подпись и посвящение: «Моему другу Стефану».

– Не понимаю… Ничего не понимаю, – пробормотала Вероника. – Я хорошо помню этот снимок, мне было тогда шестнадцать. Но каким образом я умудрилась подарить ему фотографию? Разве мы были знакомы?

Стремясь выяснить что-нибудь еще, Вероника прочла следующую страницу, на которой находилось нечто вроде предисловия. Звучало оно так:

«Вероника, я не хочу иметь от вас секретов. Если я взялся за воспитание вашего сына, которого должен бы ненавидеть, поскольку это сын другого, но которого люблю, поскольку он ваш, то лишь затем, чтобы жить в согласии с тайным чувством, овладевшим мною уже давно. Я уверен, однажды вы снова займете свое место матери. В этот день вы будете гордиться Франсуа. Я сотру в нем все, что он унаследовал от отца, и разовью благородство и достоинство, унаследованные им от вас. Эта цель стоит того, чтобы я посвятил ей душу и тело. Я делаю это с радостью. Наградою мне будет ваша улыбка».

Душу Вероники охватило странное чувство. Жизнь ее как бы осветилась тихим светом, и эта новая тайна, которая была понятна ей не более прочих, была, по крайней мере, подобно цветам Магеннока, приятной и утешительной.

А дальше, листая страницы, Вероника словно день за днем присутствовала при воспитании своего сына. Она видела, как он продвигался в ученье, какими методами пользовался его учитель. Ученик оказался мальчиком ласковым, смышленым, прилежным, полным добрых намерений, нежным и чувствительным, порывистым и вместе с тем вдумчивым. Учитель же оказался человеком сердечным, терпеливым, ему помогало нечто, таившееся в глубине его души и сквозившее в каждой строчке.

Мало-помалу его ежедневные исповеди становились все горячее и излагались все более и более свободно.

«Франсуа, любимый мой сын – я ведь могу называть его так? – Франсуа, в тебе возродилась твоя мать. Твои ясные глаза так же прозрачны, как у нее. Душа твоя, как у нее, серьезна и наивна. Тебе неведомо зло и, можно сказать, добро тоже – настолько оно свойственно твоему веселому нраву…»

В книгу были переписаны некоторые работы мальчика, в которых он говорил о матери с глубокой нежностью и стойкой надеждой обрести ее вновь.

«Мы отыщем ее, Франсуа, – добавлял Стефан, – и тогда ты сможешь лучше понять, что значат красота и свет, как радостно жить, смотреть и восхищаться».

Затем в книге шли рассказы о Веронике, мелкие подробности, которые она сама давно позабыла или считала, что они известны лишь ей.

«Однажды в Тюильри – ей тогда было шестнадцать – ее окружили люди. Они смотрели на нее и дивились ее красоте. А ее друзья смеялись, радуясь, что она вызывает такое восхищение.

Когда-нибудь, Франсуа, ты откроешь ее правую ладонь и увидишь посередине длинный белый шрам. Будучи совсем маленькой, она сильно порезала руку железным прутом…»

Последние страницы книги предназначались явно не для ребенка и ему не читались. Тут любовь уже не пряталась за восхищенными фразами, она являлась открыто, горячая, восторженная, мучительная, трепещущая от надежды, но всегда почтительная.

Вероника захлопнула книгу. Читать дальше она не могла.

– Да, Дело-в-шляпе, признаюсь, – прошептала она, а пес тут же принялся служить, – да, на глазах у меня слезы. Я скажу тебе то, в чем не созналась бы никому: какова я ни есть, но я тронута до глубины души. Да, я пытаюсь вызвать в памяти лицо человека, который так меня любит. Это, наверное, какой-нибудь друг детства, кого я и не подозревала в тайной любви ко мне, и даже имя его не оставило следа в моей памяти. – Вероника прижала пса к груди. – Какие благородные сердца, не правда ли, Дело-в-шляпе? Ни учитель, ни ученик не способны на чудовищные преступления, свидетельницей которых я оказалась. Если они и сообщники наших врагов, то невольные, они сами об этом не ведают. Я не верю ни в приворотные зелья, ни в чары, ни в снадобья, заставляющие человека терять рассудок. Но все же тут что-то не так, не правда ли, мой добрый песик? Мальчик, который посадил на Цветущем Распятии веронику и написал «Мамины цветы», не может быть преступником, верно? Может быть, Онорина была права, когда говорила о приступе безумия? И Франсуа еще вернется ко мне? Он и Стефан?

Теперь Вероника успокоилась. Она уже не была одна-одинешенька. Настоящее больше не пугало ее, у нее появилась вера в будущее.

На следующее утро она приказала псу, которого заперла на ночь у себя в комнате, чтобы он не сбежал:

– Сейчас, дружок, ты меня поведешь. Куда? Да к неведомому другу, приславшему пропитание Стефану Мару. Пошли.

Дело-в-шляпе только того и ждал. Он бросился бежать по лужайке, поднимавшейся к дольмену, но на полпути остановился и подождал. Вероника догнала его. Пес свернул направо и устремился по тропинке, которая вела к развалинам на краю скалы.

Там он снова остановился.

– Это здесь? – спросила Вероника.

Пес лег на землю. Перед ним, подле двух каменных глыб, опиравшихся одна на другую и покрытых плющом, в зарослях колючего кустарника виднелась дыра, похожая на вход в кроличью нору. Дело-в-шляпе нырнул в нее и скрылся из виду, но через несколько секунд вернулся за Вероникой, которой пришлось сходить в Монастырь за ножом, чтобы сделать проход в кустарнике.

Через полчаса ей удалось расчистить первый марш лестницы и в сопровождении собаки спуститься на ощупь вниз. Она оказалась в длинном вырубленном в скале туннеле, освещавшемся пробитыми в его правой стене отверстиями. Поднявшись на цыпочки, Вероника увидела, что отверстия выходят в сторону моря.

Минут десять они шли по этому туннелю и спустились еще по одной лестнице. Туннель сузился. Отверстия, прорезанные наискось, – по-видимому, для того, чтобы их не было видно снизу, – теперь располагались и справа и слева. Вероника поняла, каким образом Дело-в-шляпе мог попасть на другую часть острова. Туннель проходил в узкой скале, соединявшей Сарек с угодьями Монастыря. С обеих сторон слышались удары волн об утесы.

Чуть дальше спутники поднялись по ступеням и оказались под холмом Большого Дуба. Здесь была развилка.

Дело-в-шляпе выбрал правый туннель, шедший вдоль берега моря.

По пути слева им попались еще два ответвления, оба совершенно темные. Остров, видимо, был пронизан подземными ходами, и с холодком в сердце Вероника подумала, что направляется к тому месту под Черными Песками, где, по словам сестер Аршиньа, находилось логово неприятеля.

Дело-в-шляпе семенил впереди и только время от времени оборачивался.

Вероника шепотом проговорила:

– Да иду я, мой милый, иду. Не сомневайся, я не боюсь – ведь ты ведешь меня к другу, который нашел здесь убежище. Но почему он не выйдет сам? Почему ты ведешь меня, а не его?

Ход везде имел одинаковую ширину, ровно обтесанные стены, сводчатый потолок и сухой гранитный пол, хорошо вентилировавшийся через отверстия в стенах. На стенах – никаких отметок, ничего, только кое-где торчали черные куски кремня.

– Здесь? – спросила Вероника у пса, который вдруг остановился.

В этом месте туннель заканчивался чем-то вроде комнаты, слабо освещавшейся через узкое окошко.

Дело-в-шляпе, казалось, раздумывал. Он насторожил уши и прислушивался, опершись передними лапами о дальнюю стену комнаты.

Вероника обратила внимание, что эта стена не вырублена из гранита, а сложена из разной величины камней, скрепленных цементом. Сделано это было гораздо позже, чем сам туннель. Просто кто-то перегородил подземный ход, по-видимому, тянувшийся и дальше.

Вероника повторила:

– Здесь, да?

Но продолжать она не стала, так как услышала слабый звук человеческого голоса.

Она подошла к стене и тут же вздрогнула. Голос стал громче. Звуки сделались более отчетливыми. За стеной пел ребенок, и Веронике удалось различить слова:

 
Мама девочку качала,
Ей тихонько напевала:
«Ты не плачь, моя родная, —
Огорчится Всеблагая…»
 

Вероника прошептала:

– Та песня… Песня…

Это была та самая песенка, которую Онорина напевала в Бег-Мейле. Кто же мог петь ее сейчас? Какой-то ребенок, оставшийся на острове? Приятель Франсуа?

А голосок продолжал:

 
«Ей нужней всего на свете,
Чтобы радовались дети.
Помолись же, ангел мой,
Приснодеве Всеблагой».
 

Пение стихло, и на несколько минут воцарилось молчание. Дело-в-шляпе прислушивался все внимательнее, словно знал, что скоро должно что-то произойти.

И верно: примерно в том месте, где он сидел, послышался тихий шорох осторожно передвигаемых камней. Дело-в-шляпе что есть силы завилял хвостом и, если можно так выразиться, залаял про себя: умное животное понимало, что шуметь здесь нельзя. Внезапно у него над головой кто-то вытащил один камень из стены, и на этом месте образовалась довольно большая дыра.

Дело-в-шляпе одним прыжком вскочил в нее и, помогая себе задними лапами, протиснулся внутрь.

– А, вот и господин Дело-в-шляпе, – произнес детский голос. – Как ваши дела, господин Дело-в-шляпе? Почему вы вчера не навестили своего хозяина? Были очень заняты? Прогуливались с Онориной? Ах, старина, ты бы все мне рассказал, если б умел говорить. Но, главное, интересно…

Дрожа с головы до ног, Вероника опустилась у стены на колени. Неужели до нее доносился голос сына? Неужели Франсуа вернулся на остров и теперь прячется? Она попыталась заглянуть в дыру, но напрасно. Стена была толстой, к тому же лаз, в который она смотрела, оказался изогнутым. Но до чего четко доносилось до нее каждое слово, каждая интонация!

– Интересно, – повторил ребенок, – почему Онорина не пришла и не освободила меня? Почему ты ее сюда не привел? А ведь это ты меня отыскал… А дед, должно быть, беспокоится, что меня нет? Вот уж приключение так приключение! Но ты еще не изменил своего мнения, а, старина? Дело в шляпе, верно? Дела идут все лучше и лучше?

Вероника ничего не понимала. Ее сын – а она не сомневалась, что это он, – говорил так, будто не знал, что произошло. Забыл он все, что ли? Неужели его память не сохранила ни крупицы из того, что он совершил в приступе безумия?

«Да, в приступе безумия, – упрямо повторила про себя Вероника. – Да, тогда он был не в своем уме. Онорина не ошиблась: он был не в своем уме… А теперь рассудок вернулся к нему. Ах, Франсуа, Франсуа!»

Вероника, напряженная, как струна, с трепещущим сердцем вслушивалась в слова, которые могли принести ей столько радости или отчаяния.

Над нею мог сгуститься еще более гнетущий, чем прежде, мрак, а могла взойти заря, осияв бесконечную ночь, в которую она была погружена вот уже пятнадцать лет.

– Ну конечно, – продолжал мальчик, – дело в шляпе, я с тобой согласен. Только знаешь, я был бы страшно рад, если бы ты мог доказать это мне по-настоящему. С одной стороны, никаких вестей ни от деда, ни от Онорины, несмотря на то, что я с твоей помощью давал им знать о себе, с другой – никаких вестей от Стефана, и это-то тревожит меня больше всего. Где он? Где его заперли? Не умирает ли он с голоду? Ну-ка, Дело-в-шляпе, отвечай: куда ты позавчера унес печенье?… Да что с тобой? Почему у тебя такой озабоченный вид? Чего ты туда смотришь? Хочешь уйти? Нет? Тогда в чем же дело? – Мальчик замолк. Прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил опять, но уже тише: – Ты кого-то с собой привел? Там, за стеной, кто-то есть?

Пес глухо залаял. Затем последовало долгое молчание: должно быть, Франсуа прислушивался.

Волнение Вероники стало столь сильным, что ей почудилось, будто Франсуа слышит, как бьется ее сердце.

Наконец мальчик шепнул:

– Это ты, Онорина? – Помолчав немного, он зашептал снова: – Да, это ты, я знаю… Я слышу, как ты дышишь… Но почему ты не отвечаешь?

Больше сдерживаться Вероника не могла. Положение для нее чуть-чуть прояснилось, когда она узнала, что Стефана, так же как и Франсуа, враги держат взаперти, неприятные подозрения тут же улетучились. Да и могла ли она не ответить на зов этого голоса? Ее сын обращается к ней. Ее сын! Ее дорогой и единственный мальчик!

Запинаясь, Вероника пролепетала:

– Франсуа… Франсуа…

– О, кто-то ответил, – проговорил мальчик. – Я так и знал. Это ты, Онорина?

– Нет, Франсуа, – отозвалась Вероника.

– А кто же?

– Это подруга Онорины.

– Я вас знаю?

– Нет, но я – ваш друг.

Франсуа помолчал. Боялся?

– А почему Онорина не пришла вместе с вами?

Этого вопроса Вероника не ждала, но сразу же сообразила, что если пришедшие ей на ум догадки верны, то говорить мальчику правду еще рано.

Поэтому она заявила:

– Онорина вернулась из поездки, потом снова уехала.

– Уехала меня искать?

– Ну да, ну да, – поспешно согласилась Вероника. – Она решила, что вас увезли с Сарека силой и вашего учителя тоже.

– А что же дед?

– И он уехал, а следом за ним – все жители острова.

– А, это из-за гробов и крестов?

– Вот именно. Они решили, что ваше исчезновение означает начало катастрофы, и страх согнал их с места.

– А вы, сударыня?

– Я знакома с Онориной уже давно. Я приехала вместе с нею из Парижа, чтобы отдохнуть на Сареке. У меня нет причин уезжать отсюда. Все эти суеверия меня не пугают.

Мальчик снова умолк. Должно быть, заметил, что она отвечала не слишком правдоподобно и подробно, и насторожился. Через несколько секунд он чистосердечно признался:

– Послушайте, сударыня, я вам кое-что скажу. Меня уже десять дней держат в этом подземелье. Несколько первых дней я никого не видел и не слышал. Но начиная с позавчерашнего дня каждое утро в двери отворяется маленькое окошечко и женская рука передает мне воду и еду. Женская рука… Ну и я засомневался…

– Ну и вы задались вопросом: не я ли эта женщина?

– Да, я обязан задать себе этот вопрос.

– Вы узнáете руку этой женщины?

– Разумеется, она тощая, сухая и желтая.

– А вот моя рука, – проговорила Вероника.

Она решила попытаться просунуть ее в лаз, которым воспользовался Дело-в-шляпе. Женщина засучила рукав, и ее обнаженная рука легко прошла через отверстие.

– Нет, – в тот же миг ответил Франсуа, – это не та рука, что я видел. – И еле слышно добавил: – Какая она красивая! – Внезапно Вероника почувствовала, что мальчик схватил ее ладонь, и услышала крик: – Не может быть! Не может быть! – Он повернул ладонь Вероники и разогнул пальцы, чтобы получше ее рассмотреть. Затем прошептал: – Шрам… Он здесь… Весь белый…

Веронику охватило сильное беспокойство. Она вспомнила о дневнике Стефана Мару и о записанных там подробностях, которые Франсуа явно читал. Одной из них и был этот шрам, сохранившийся от старого, довольно глубокого пореза.

Она почувствовала, как губы мальчика прижались к ее руке – сперва нежно, потом поцелуй стал горячим, на руку хлынули слезы, и он пролепетал:

– Мама… Мамочка… Милая моя мамочка!