Текст книги "Лев Ландау"

Глава шестая Год в тюрьме

Стыдно жить в стране, управляемой негодяями.

Сергей Ковалев. Из интервью

Теория сверхтекучести жидкого гелия, за которую впоследствии Ландау получит Нобелевскую премию, создавалась с перерывом: в ночь на 28 апреля 1938 года его арестовали.

Ландау жил в восьмой квартире жилого корпуса Института физических проблем. Этот длинный дом тянется от главного корпуса института вдоль улицы и сейчас полускрыт разросшимися липами. В годы, о которых идет речь, Дау занимал комнату на втором этаже. Он и его сосед по квартире Алексеевский для ведения хозяйства пригласили экономку. Это была женщина средних лет, хорошо знавшая свое дело.

Дау был пунктуален, и Алексеевский в то утро очень удивился, что тот так долго не выходит из своей комнаты. Вдруг дверь отворилась, на пороге появилась домоправительница. На ней лица не было. «Льва Давидовича ночью арестовали», – сказала она.

Алексеевский бросился в институт. Там уже знали об аресте.

Не теряя ни часа, директор Института физических проблем профессор Петр Леонидович Капица начал действовать. Сказалась не только его смелость, но и положение, которое он занял после того, как по прихоти всемогущего главы государства был задержан в России против собственной воли. Для него были созданы все условия, с его мнением считались, и он никак не ожидал, что у него ни с того ни с сего «сцапают» лучшего теоретика, единственного в Москве, кто мог теоретически обосновать и его собственную экспериментальную работу.

Возмущению Петра Леонидовича не было границ. Оно сквозит в каждой строчке письма, написанного им грозному правителю страны.

«П.Л. Капица – И.В. Сталину

28 апреля 1938

Товарищ Сталин.

Сегодня утром арестовали научного сотрудника института Л.Д. Ландау. Несмотря на свои двадцать девять лет, он вместе с Фоком – самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе. Его работы по магнетизму и по квантовой теории часто цитируются как в нашей, так и в заграничной научной литературе. Только в прошлом году он опубликовал одну замечательную работу, где первый указал на новый источник энергии звездного лучеиспускания. Этой работой дается возможное решение: «Почему энергия Солнца и звезд не уменьшается заметно со временем и до сих пор не истощилась». Большое будущее этих идей Ландау признает Бор и другие ведущие ученые. Нет сомнения, что утрата Ландау как ученого для нашего института, как и для советской, так и для мировой науки, не пройдет незаметно и будет сильно чувствоваться. Конечно, ученость и талантливость, как бы велики они ни были, не дают право человеку нарушать законы своей страны, и, если Ландау виноват, он должен ответить. Но я очень прошу Вас, ввиду его исключительной талантливости, дать соответствующие указания, чтобы к его делу отнеслись очень внимательно. Также, мне кажется, следует учесть характер Ландау, который, попросту говоря, скверный. Он задира и забияка, любит искать у других ошибки и, когда находит их, в особенности у важных старцев вроде наших академиков, то начинает непочтительно дразнить. Этим он нажил много врагов.

У нас в институте с ним было нелегко, хотя он поддавался уговорам и становился лучше. Я прощал ему его выходки ввиду его исключительной даровитости. Но, при всех своих недостатках в характере, мне очень трудно поверить, чтобы Ландау был способен на что-то нечестное.

Ландау молод, ему представляется еще многое сделать в науке. Никто, как другой ученый, написать об этом не может, поэтому я и пишу Вам.

П. Капица».

Однако это прекрасное письмо не возымело никакого действия. Тогда Капица решил известить об опасности, нависшей над Ландау, зарубежных физиков.

«Н. Бор – И.В. Сталину

Институт теоретической физики при Копенгагенском университете.

23 сентября 1938 года И. Сталину – Секретарю Коммунистической партии Советского Союза.

Москва

Только чувство благодарности за деятельное и плодотворное сотрудничество, в котором мне посчастливилось состоять в течение многих лет с учеными Советского Союза, и глубокое впечатление, полученное мною при неоднократных посещениях СССР от того, с каким воодушевлением и успехами ведется и поощряется там научно-исследовательская работа, – побуждает меня обратить Ваше внимание на дело одного из значительнейших физиков молодого поколения, а именно на дело профессора Л.Д. Ландау из института по изучению физических проблем при советской Академии наук.

Профессор Ландау, в сущности, завоевал себе признание научного мира не только за ряд весьма значительных вкладов в атомную физику. Благодаря своему плодотворному влиянию на молодых ученых он решающим образом способствовал также основанию в СССР школы теоретической физики, откуда вышли незаменимые работники для грандиозных научно-экспериментальных исследований, производящихся теперь в новых, великолепно оборудованных лабораториях во всех частях СССР.

В течение многих лет я имел огромное удовольствие поддерживать с профессором Ландау весьма близкую связь и регулярно вести переписку по научным проблемам, глубоко интересовавшим нас обоих. Однако, к моему глубокому огорчению, я не получил ответа на мои последние письма, и, насколько мне известно, никто из других многочисленных физиков, с особым интересом следящих за его работой, не получал от него известий. Я пытался также наладить с профессором Ландау связь, сделав запрос через советскую Академию наук, членом которой я имею честь состоять; однако полученный мною от президента Академии наук ответ не содержал никаких сведений относительно местопребывания или судьбы профессора Ландау.

Я этим глубоко огорчен, в особенности в связи с тем, что до меня недавно дошли слухи об аресте профессора Ландау. Я все же продолжаю надеяться, что эти слухи не имеют основания; если же профессор Ландау действительно арестован, то я убежден в том, что здесь идет речь о прискорбном недоразумении; ибо я не могу себе представить, чтобы профессор Ландау, который целиком посвятил себя научно-исследовательской работе и искренность которого я высоко ценю, мог совершить нечто такое, что оправдывало бы арест.

Ввиду огромного значения этого обстоятельства как для науки в СССР, так и для международного научного сотрудничества, я обращаюсь к Вам с настоятельной просьбой о назначении расследования об участи профессора Ландау с тем, чтобы в случае, если здесь действительно имеет место недоразумение, этот необычайно одаренный и успешно работающий ученый снова имел бы возможность принимать участие в весьма важной для прогресса человечества научно-исследовательской работе.

Н. Бор, профессор Копенгагенского университета».

Кто-то, не назвавшись, позвонил в Ленинград родителям Ландау и рассказал об аресте. В Москву приехала старшая сестра Льва Софья, но, разумеется, она ничем не могла помочь брату. Знакомые избегали ее. Единственный человек, который не боялся говорить с ней обо всем случившемся, был Петр Леонидович. Соня приходила к Капице и его жене, и они как могли утешали ее.

Побывала Соня и в издательстве, где должна была выйти первая книга Ландау, написанная в соавторстве с Леонидом Пятигорским еще в Харькове.

Здесь ей показали новый титульный лист «Механики»: на нем значился только один автор – Л. Пятигорский. Имени Ландау не было, оно было снято как имя «врага народа».

Перед отъездом домой Соня еще раз зашла к Капицам, и Петр Леонидович заверил ее, что он сделает все для освобождения ее брата. Свое слово он сдержал.

Мать Льва Давидовича регулярно посылала ему небольшие суммы. У него было с собой немного денег, он покупал в тюремном ларьке леденцы. Уже после освобождения выяснилось, что переводов из дома он не получал. Стали наводить справки. Вскоре какой-то сотрудник НКВД прислал Любови Вениаминовне все посланные ею деньги. По-видимому, он надеялся, что арестованный из тюрьмы не выйдет.

Ландау находился в камере, где было человек шестьдесят. Часто после допросов арестованных приводили в камеру в полубессознательном состоянии. Ландау всегда боялся боли, вид избитых людей приводил его в ужас.

Много лет спустя я спросила у Ландау, что с ним делали в тюрьме.

– Водили на допросы, – ответил он. – По ночам.

– Не били?

– Нет, ни разу. Я не спорил со следователем. Они там пытались пришить мне сочинение какой-то дурацкой листовки. Это при моей нелюбви ко всякой писанине. Но я сказал, что принимал участие в сочинении листовки. Подумать страшно.

Конечно, в своей первой книге о Ландау я не могла написать ничего подобного. Ни что ему пришлось сказать следователю, будто он принимал участие в написании какой-то там листовки, ни что соседи по камере предупредили его, что единственная возможность избежать побоев – не спорить со следователем и признаваться во всем, что бы тот ни придумал. В подцензурной печати того времени вообще ни о каком упоминании тюрьмы не могло быть и речи. В вышеупомянутой первой книге («Страницы жизни Ландау») нет главы «Год в тюрьме».

«Приложения к протоколу допроса Ландау Л.Д. от 3 августа 1938 г.

Листовка, составлена при участии Л.Д. Ландау.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Товарищи!

Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна заполнена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь. Хозяйство разваливается. Надвигается голод.

Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот. Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнялся с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает ее в легкую добычу озверелого немецкого фашизма.

Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны – это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм.

Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны избивать только беззащитных заключенных, ловить ни о чем не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах. Товарищи, вступайте в Антифашистскую рабочую партию. Налаживайте связь с ее Московским комитетом. Организуйте на предприятиях группы АРП. Налаживайте подпольную технику. Агитацией и пропагандой подготавливайте массовое движение за социализм.

Сталинский фашизм держится только на нашей неорганизованности.

Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику.

Да здравствует 1 Мая – день борьбы за социализм!

Московский комитет Антифашистской рабочей партии».

Надо полагать, что за год накопилось несколько папок с протоколами этих допросов. Однако, когда я обратилась к руководству КГБ с просьбой разрешить ознакомиться с делом Ландау, то первое, что бросилось в глаза – это его малый объем. Одна папка, пронумерованная тупым коричневым карандашом. Всего восемьдесят шесть страниц. Это очень странно: в апреле 1939 года, когда Петр Леонидович Капица разговаривал о деле Ландау с высшим начальством НКВД, ему предложили ознакомиться с целой кипой толстых папок, назвав их делом арестованного Ландау. К тому времени уже сменилось четыре следователя, которые вели дело, и следствие было закончено.

В приложении к израильской газете «Время» от 20 сентября 1991 года, выпуск 27, помещена статья Михаила Хейфеца под сенсационным заголовком «Загадка дела Ландау». В ней есть точно подмеченные детали, вполне обоснованные выводы, однако утверждение о том, что в этом деле в роли провокатора выступил двадцатилетний талантливый поэт Павел Коган, представляется не только спорным, но и вообще лишенным каких бы то ни было доказательств. Заслуга Михаила Хейфеца в том, что он блестяще определил по материалам допроса арестованного Ландау присутствие некоего неназванного третьего лица, то есть провокатора. Кто он? Увы, ни материалы дела, ни статья Михаила Хейфеца на этот вопрос ответа не дают. Правда, Хейфец утверждает, что провокатором был Павел Коган. Основанием для столь тяжкого обвинения человека, которого уже более полувека нет в живых, послужило заявление младшей дочери приятеля Ландау Моисея Кореца Наташи: «Отец никому не называл имени Когана. Во-первых, подозревал, что гибель Павла на фронте была формой самоубийства. И, главное, была жива мать Когана. А теперь она умерла – и я, согласно его воле, имею право назвать это имя».

Даже если Корец никому не называл имени Когана, то был человек, которому он должен был высказать свои соображения по этому поводу. Это сам Ландау. Корец, как отмечается в статье, молился на Ландау. Но он ни словом не обмолвился ему обо всей этой истории. Это можно утверждать с полной ответственностью, поскольку у меня была возможность спрашивать об этом самого Ландау.

«Личные показания Ландау Л.Д.

Моя антисоветская деятельность ведет свое начало с 1931 г. Являясь научным работником, физиком-теоретиком, я враждебно отнесся к пропагандируемому в то время партией внедрению в науку диалектического материализма, который я рассматривал как вредное для науки схоластическое учение. Это мнение разделялось научной средой, в которой я в это время вращался, – ведущими физиками-теоретиками Ленинграда. Сюда относятся Г.А. Гамов, М.П. Бронштейн, Я.И. Френкель, Д.Д. Иваненко. Гамов вообще придавал главное значение удобствам своей личной жизни и считал, что советская власть не обеспечивает своим ученым таких жизненных удобств, как капиталистические страны (в дальнейшем он стал невозвращенцем).

В наших разговорах мы всячески осмеивали диалектический материализм. Это мнение мы, хотя и более осторожно, проявили и вовне; в частности, те из нас, которые занимались преподавательской деятельностью, в своих лекциях заявили о никчемности диалектического материализма. В своей научной работе мы полностью следовали концепции буржуазных ученых. В своей антидиалектической деятельности в науке, защищая буржуазную науку, мы действовали сообща и были уверены во взаимной поддержке.

В середине 1932 г. я, считая предложенные мне в Харькове условия более благоприятными, переезжаю в Харьков. Там я занимался и преподавательской деятельностью, где пропагандировал антидиалектические взгляды. В своих лекциях я выхолащивал диалектическое содержание физики, стараясь таким образом воспитывать советских студентов в духе буржуазной науки.

К этим взглядам я в дальнейшем привлек и знакомого мне еще ранее Л.В. Розенкевича, который не имел до этого четко выраженных взглядов, но под влиянием разговоров со мной перешел на мои позиции. В дальнейшем я сошелся с другим физиком Л.В. Шубниковым. Обмен мнений показал, что наши взгляды на диалектический материализм совпадают. Таким образом, к началу 1935 г. в Харькове оказалась группа единомышленников в составе Шубникова, Розенкевича и меня.

В начале 1935 г. в Харьков приехал М.А. Корец, с которым я и Шубников вскоре подружились и который тоже разделял наши взгляды на диалектический материализм. Начиная с середины 1935 г. наша деятельность переходит в следующий этап. Наряду с линией партии в вопросе о диалектическом материализме мы начинаем вести борьбу с линией партии в вопросе об организации науки. Мы считаем, что проводимое в СССР слияние чистой и прикладной науки вредит научной работе и необходимо обособить одну от другой.

Исходя из этой точки зрения, Шубников (а за ним и другие) поставил вопрос о необходимости разделения института и уменьшения технической работы в научных отделах института. Эта постановка вопроса нами более или менее открыто и проводилась в институте. Так, мы требовали от сотрудников института прежде всего научной, а не технической квалификации; в частности, этот вопрос ставился нами при присуждении ученых степеней. К этой нашей борьбе Шубников привлек еще Обреимова и иноспециалиста Вайсберга. В результате в институте создалась для ряда сотрудников, работавших над техническими вопросами (Стрельников, Рябинин) и не разделявших наших установок, тяжелая обстановка, которая в конце концов привела к их уходу из Института и таким образом нанесла ущерб технической (в части оборонной) работе института.

Партийная организация института вела с нашими установками борьбу, и нам не удалось добиться желаемого нами разделения. Это нас озлобило, и мои разговоры с Корецом и Шубниковым (от Розенкевича я к этому времени отошел) получили более резкий характер. Мы стали высказывать возмущение тем, что в научных институтах научные руководители не являются хозяевами, и противопоставляли это положение организации науки в буржуазно-демократических странах. В дальнейших беседах (на квартирах у Шубникова и моей) как я, так и Корец, и Шубников переходят к общему недовольству советской властью. Уже по поводу арестов в связи с убийством т. Кирова мы высказывали недовольство массовостью арестов, считая, что арестовывают ни в чем не повинных людей. Еще в большей степени нас озлобили аресты большого количества специалистов, начиная со второй половины 1936 г. Резко отрицательно мы отнеслись к закону о запрещении абортов, считая, что он принят против воли большинства страны.

Таким образом, к началу 1937 г. мы пришли к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы, что в интересах страны свержение существующего правительства и создание в СССР государства, сохраняющего колхозы и государственную собственность на предприятиях, но построенного по типу буржуазно-демократических государств.

Обострение борьбы с парторганизацией создало для меня в Харькове путаную обстановку, которая привела к тому, что в начале 1937 г. я, а потом и Корец, переехал в Москву. При этом мы не изменили своих антисоветских установок, так что наши оставшиеся в Харькове единомышленники могли считать, что мы будем в Москве продолжать свою антисоветскую деятельность.

В Москве я распропагандировал Ю.Б. Румера, с которым я и Корец вели антисоветские разговоры, хотя и не высказывали наших установок до конца. В период конца 1937 г. – начала 1938 г. со мной вели разговоры на политические темы физик П.Л. Капица и акад. П.П. Семенов. В этих разговорах они высказывали возмущение происходящими в стране арестами специалистов, в частности физиков, и говорили, что научная работа в СССР из-за этого гибнет. Эти взгляды, разумеется, встретили с моей стороны полную поддержку и одобрение.

В конце апреля 1937 г. Корец поставил передо мной вопрос о желательности перехода к агитации масс в форме выпуска антисоветских листовок. Вначале я отнесся к этой идее отрицательно, с одной стороны, будучи занят своей личной жизнью и не стремясь к более активной политической деятельности; с другой – не веря в успех дела и опасаясь ареста. Однако Корец сумел убедить меня. Причем я поставил ему условие, что я ничем, кроме самого текста листовок, не занимаюсь, что он не знакомит меня ни с какими данными о людях, связанных с распространением этих листовок (о существовании которых он мне сообщил), и вообще ничего больше не рассказывает мне об этой деятельности. Дальше Корец написал листовку к 1 Мая, которую я, в общем, одобрил, сделав отдельные замечания. Листовка, по мысли Кореца, как бы для усиления, написана от имени комитета А.Р.П. – несуществующей «Антифашистской Рабочей партии».

Она призывала к организации масс для борьбы с советским правительством, которое объявлялось переродившимся, фашистским.

8/VII – 38. Л. Ландау»

Ордер на арест был подписан Михаилом Фриновским.

Для историка эта подпись означает то, что делу Ландау придавалось огромное значение: Михаил Фриновский в прошлом командовал пограничными и карательными войсками НКВД, подавлявшими восставших против коллективизации. Ландау после ареста попал в распоряжение секретно-политического отдела (СПО). СПО – ядро ЧК, ключевой центр тайных операций. Отдел курировал сам Сталин (именно там готовили «большие процессы» 1937—1938 годов). Передача Ландау в руки СПО доказывает, какое значение придавалось будущему «делу физиков».

Ландау «раскололся» не сразу. В деле приведен допрос от 3 августа, на котором он вначале отрицает свою вину. Только после того как следователь напомнил ему о существовании листовки, он начал послушно давать показания, которые были нужны. Показания записаны согласно существовавшим стандартам и отмечены печатью казенного стиля. По существу вопроса Ландау ничего нового следователю не сообщил: все, кого он назвал, уже давно были арестованы компетентными органами. Ландау подтверждал факты, известные следствию.

В своей статье Хейфец поясняет действия следователя следующим образом: «Оформление протоколов в форме „добровольных признаний“ обвиняемого позволяет следователю не вставлять в дело, подготовленное для передачи прокурору, так называемые „оперативные данные“, то есть доносы, данные прослушивания и прочее. Следователь уговаривает допрашиваемого подписать документ: „Ничего для органов нового вы не открываете, мы это все знали без вас, зато для вас это послужит смягчающим обстоятельством на суде – вы станете лицом, добровольно содействовавшим раскрытию истины по делу“, – на языке того времени – „разоружившимся“. При этом следователь ведет, конечно, свою игру: он блефует, как в покере, пытаясь выдать за улики то, что на самом деле является лишь предположением. В частности, именно так удалось убедить Ландау в том, что и без его признаний следствию известно о кружке физиков, сомневавшихся в истинности диалектического материализма и резко осуждавших сталинские репрессии, а также весь ход дел в стране. Следователь Ефименко вынудил Ландау назвать и тех, кто теоретически мог бы входить в эту группу, – будущих жертв политических репрессий профессора П. Капицу и академика Н. Семенова. Правда, Ландау немедленно среагировал на промах и тут же заявил, что Капицу, Семенова и других, еще оставшихся на воле, физиков он не посвятил в тайну организованной „преступной группы“. Любопытно, что он не пытался отрицать ни антисоветского характера собственных убеждений, ни негативного отношения к диалектическому материализму, ни личного отталкивания от работ оборонного характера в институте. При чтении личных показаний Ландау не покидает ощущение, что перед нами послание в будущее, рассказ о подлинных взглядах и подлинных попытках борьбы российских ученых того времени».

Это и в самом деле было посланием в будущее: мне довелось услышать от Льва Давидовича, что он не надеялся выйти живым из внутренней тюрьмы. И когда он начал писать свои показания, ему пришла в голову мысль, что, вероятно, он пишет последний раз в жизни, пишет письмо из тюрьмы на волю. Нам, потомкам. Он пишет, что считает диалектический материализм, внедряемый партией в науку, вредным схоластическим учением, что партийная организация Украинского физико-технического института, УФТИ, вела борьбу с Ландау и его сторонниками.

«…Уже по поводу арестов в связи с убийством т. Кирова мы высказывали недовольство массовостью арестов, считая, что арестовывают ни в чем не повинных людей. Еще в большей степени нас озлобили аресты большого количества специалистов, начиная со второй половины 1936 года. Резко отрицательно мы отнеслись к закону о запрещении абортов, считая что он принят против воли большинства страны. Таким образом, к началу 1937 года мы пришли к выводу, что партия переродилась, что Советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы…»

И так далее, со всей откровенностью… Так как Дау узнал от следователя, что о листовке все равно все известно, ниже он очень подробно излагает, что именно происходило у него на квартире 23 апреля 1938 года:

«…Корец поставил передо мной вопрос о желательности перехода к агитации масс в форме выпуска антисоветских листовок. Вначале я отнесся к этой идее отрицательно…

…Однако Корец сумел убедить меня. Причем я поставил ему условие, что я ничем, кроме самого текста листовок, не занимаюсь, что он не знакомит меня ни с какими данными о людях, связанных с распространением этих листовок (о существовании которых он мне сообщил), и вообще ничего больше не рассказывает мне об этой деятельности».

Другими словами, Ландау уже тогда хотел бежать от этой опасной игры со смертью.

По версии Михаила Хейфеца, существовал провокатор. В логике ему не откажешь. Он рассуждает так: на вопрос следователя, кто взялся за техническое исполнение дела – изготовление листовки и ее распространение, Ландау ответил, что этих людей Корец ему не называл из соображений конспирации.

«И тогда следователь оставляет допрашиваемого в покое. Следователь обязан назвать допрашиваемому того человека, у которого они нашли рукопись листовки, и проверить, сказал ли молодой профессор правду, уверяя, что не знал о причастности к делу третьего лица. Такого вопроса задано не было! Это совершенно противоестественно, если только не допустить, что этот „третий“ предложил сочинить и распространить листовку по заданию компетентных органов».

Но следователь именно так себя и вел, как он должен был себя вести, по мнению Хейфеца! Он предъявил допрашиваемому листовку. В протоколе черным по белому записано:

«Предъявляем вам документ – текст антисоветской листовки за подписью „Московский комитет Антифашистской рабочей партии“. Вам знаком этот почерк? Чьей рукой написана листовка?

Ответ: Да, знаком. Это почерк физика М.А. Кореца, которого я хорошо знаю.

Вопрос: Корец показывает, что контрреволюционная листовка написана им, и утверждает, что вы являетесь одним из авторов этого антисоветского документа. Вы и теперь будете отрицать предъявленное вам обвинение?»

Прежде чем привести записанный в протоколе ответ Ландау, надо еще раз напомнить, что тексты допросов записывались в переводе на тот канцелярский язык, который был в употреблении.

«Ответ: Я вижу бессмысленность дальнейшего отрицания своей причастности к составлению предъявленного мне контрреволюционного документа. Пытался я отрицать свою вину, будучи уверенным, что следствию этот документ неизвестен. Предъявленная мне антисоветская листовка действительно была составлена мною и Корецом М.А. – участником контрреволюционной организации, к которой принадлежал и я. Эту листовку мы намеревались размножить и распространить в дни первомайских торжеств в Москве среди демонстрантов».

Как мог Хейфец не заметить столь важного диалога и, более того, еще и упрекать следователя, что он не предъявил допрашиваемому этого документа, понять невозможно. Тем более что дальше происходят невероятные вещи: на том основании, что следователь не предъявил Ландау листовки, Хейфец строит предположение, что был предатель. В статье Хейфеца приведен его разговор с Наташей Корец: «По документам создается впечатление, что дело против вашего отца и Ландау было провокацией НКВД, что идею листовки подбросил провокатор». На что дочь Кореца отвечает: «О листовке знали три человека: Ландау, отец и тот, третий. Единственный экземпляр листовки, тот, что показывал следователь, находился у него. У Павла Когана».

Значит, Корец отдал ее Когану? Зачем?

Мне довелось несколько раз встретиться с Моисеем Абрамовичем Корецом, когда начался сбор материалов для книги о Ландау. Это было в январе 1968 года. Первая встреча состоялась на квартире Ландау. Корец ошибочно полагал, что Дау арестовали по доносу его соавтора, как ошибался и Лев Давидович. Что, повторяю, дает основание утверждать, что здесь, по-видимому, имела место провокация НКВД. Ландау рассказывал о доносе и своим ближайшим друзьям, и жене, и даже наиболее близким ученикам, таким как Карей Тер-Мартиросян и Алексей Абрикосов, что они подтвердили устно и письменно. Ландау считал соавтора виновным и, как он говорил, «предал его анафеме». Он трагически заблуждался.

Заслуживает внимания мнение профессора Абрама Константиновича Кикоина, высказанное им в письме автору этих строк. Написав, что он не может себе представить Пятигорского автором клеветнического доноса, Кикоин пишет: «Далеко не кристально чистая репутация органов НКВД того времени заставляет меня заподозрить деятелей этого зловещего ведомства в провокации и в подлоге. Возможно, что внезапный и, возможно, непонятный для них приказ об освобождении Ландау ровно через год после ареста побудил тех, кто его освобождал, дать ему какое-то объяснение причины ареста и предъявить поддельный документ. „Почерк“ НКВД виден в самом характере „обвинения“: еврей Ландау шпионит в пользу немцев! В тридцатых годах!! Для деятелей НКВД в то время это стандартное, совершенно обыденное, тривиальное обвинение».

Это весьма убедительно, однако нельзя забывать, что мы имеем дело с предположением. Догадка остается догадкой. К этому следует добавить, что в случае, если профессор Кикоин прав, можно только подивиться коварству лиц, сочинивших поддельный донос: они выбрали в качестве предполагаемого доносчика соавтора арестованного, то есть человека, которому это было как бы выгодно: в случае осуждения Ландау – а в этом можно было не сомневаться – он оставался единственным автором солидного научного труда. В этом смысле действия НКВД были точны. Ландау по природе отличался доверчивостью. Разумеется, он не мог заподозрить в таком поступке никого из своих друзей или учеников. А здесь – проверил. И, естественно, не забыл, не простил до самой своей смерти. Когда он в конце жизни составил список своих учеников, тех, кому за четверть века удалось сдать экзамены изобретенного им теорминимума, то Пятигорского, который сдал эти наитруднейшие экзамены пятым по счету, Ландау в список не включил.

Надо еще раз повторить, что без постоянных усилий Петра Леонидовича Капицы Ландау не освободили бы. Своим спасением он обязан в первую очередь ему. Настойчивость Капицы поразительна. Он написал одному из ближайших соратников диктатора, Молотову: «Работая над жидким гелием вблизи абсолютного нуля, мне удалось найти ряд новых явлений, которые, возможно, прояснят одну из наиболее загадочных областей современной физики. В ближайшие месяцы я думаю опубликовать часть этих работ. Но для этого мне нужна помощь теоретика. У нас в Союзе той областью теории, которая мне нужна, владел в полном совершенстве Ландау, но беда в том, что он уже год, как арестован».

Молотов пригласил Капицу для беседы, во время которой пообещал освободить теоретика, но отправил для переговоров с руководством НКВД. Вероятно, там и возникла идея взять Ландау на поруки.

П.Л. Капица – Л.П. Берии

«26 апреля 1939

Прошу освободить из-под стражи арестованного профессора физики Льва Давидовича Ландау под мое личное поручительство.

Ручаюсь перед НКВД в том, что Ландау не будет вести какой-либо контрреволюционной деятельности против Советской власти в моем институте, и я приму все зависящие от меня меры к тому, чтобы он и вне института никакой контрреволюционной работы не вел. В случае если я замечу со стороны Ландау какие-либо высказывания, направленные во вред Советской власти, то немедленно сообщу об этом в органы НКВД.

П. Капица».

Возможно, со временем откроются новые обстоятельства этого странного дела. Пока в нем еще остаются загадки. И самая большая из них – листовка. Затем – Павел Коган. Та же израильская газета, которая напечатала статью Михаила Хейфеца, поместила открытое письмо к нему Игоря Губермана в защиту поэта-лейтенанта, погибшего на войне: