Текст книги "Трансформация. Проявление самости"

Как описывалось во сне, центральное действие драмы трансформации разворачивается на стадии куколки, то есть тогда, когда личинка дезинтегрируется и постепенно обретает форму бабочки. Окукливание (а именно так мы называем процесс вступления гусеницы в темную ночь души) запускается в действие сдвигом гормонального баланса. Это изменение в химическом составе тела способствует тому, что личинка начинает готовиться к виртуальной смерти и повторному рождению. Сначала гусеница перестает есть и начинает искать безопасное место для окукливания. Это вовсе не означает, что она обязательно будет плести кокон, некоторые виды гусениц не делают этого.

Существует три основных способа окукливания и только один из них подразумевает создание кокона. Первый способ состоит в том, что куколка переворачивается и висит вниз головой, прикрепляясь к надежной поверхности типа заборного столба с помощью органа, который называется кремастер[27]27
  Кончик последнего брюшного сегмента насекомого. – Прим. ред.


[Закрыть], глубоко врезающегося в сплетение шелковых волокон. Уязвимая куколка защищена твердой оболочкой и вместе они образуют хризалиду (от греческого chrusos – «золото», chrusallis – «золотая оболочка»). У второй группы насекомых куколка остается висеть на хвосте на открытом воздухе, удерживаемая на месте шелковым пояском, который приподнимает и поддерживает ее голову. Личинки третьей группы насекомых действительно создают кокон, сплетая шелковую нить и делая из нее мешочек, при этом для прочности часто добавляют туда другие материалы.

Если и не все личинки создают кокон, все они проходят стадию радикальной дезинтеграции, поэтому для них чрезвычайно важно найти безопасное место с подходящим укрытием. Поиск нужного места может занять много времени и сил. Иногда в терпеливых поисках проходят долгие часы. После того, как место найдено, личинка приступает к плетению нитей из липкого шелка и закреплению их на надежную поверхность. Затем личинка освобождает кишечник, после чего она готова к созданию кокона; у куколки экскреции уже нет.

Превращение личинки в кашеобразную дезинтегрированную куколку не всегда происходит сразу же после того, как она попадает в кокон. Личинка может провести в состоянии глубокой интроверсии внутри кокона недели и месяцы в так называемой спячке. Длительность спячки зависит от взаимодействия гормонов, выделяемых железистой тканью в голове и протораксе. Эти гормоны переносятся кровью в различные части тела, где они стимулируют или подавляют определенную деятельность. Предполагается, что спячка куколки заканчивается, когда проторакальные железы, стимулируемые секретом нейросекреторных клеток мозга, начинают выделять в кровь гормоны-триггеры. Мозговые же клетки начинают вырабатывать соответствующие вещества, получив определенные стимулы из окружающей среды. Необходимым стимулом для того, чтобы начала работать вся цепочка событий, для некоторых видов является, например, наступление тепла весной, для других – влажность, которая означает конец засушливого периода. Именно это сочетание внешних стимулов и внутренних гормонов определяет время образования куколки.

Механизм эндокринной регуляции насекомых сравнивалась биологами с функцией гипофиза у позвоночных. Выяснилось, что процессы в этих тканях сходны и отвечают за функционирование «биологических часов» организма. Адольф Портманн утверждал в начале 1950-х годов, что открытие химического состава мозга насекомого и гормонов, которые регулируют этапы его жизни, было «одним из самых значительных достижений в зоологии за последние пятнадцать-двадцать лет»[28]28
  Portmann, «Metamorphosis», 301.


[Закрыть].

Это открытие еще более закрепило аналогию между метаморфозами насекомого, старением человека и процессами трансформации. Конечно, человеческая трансформация также биологически обусловлена, и время ее наступления определяется последовательностями физического роста и изменений. Поворотный момент, когда заканчивается первая и наступает вторая половина жизни, рассчитывается внутренними биологическими часами, а небольшие физиологические изменения гормонального баланса, которые происходят на данном этапе, могут определять момент того глубокого сдвига установок, восприятия, оценки и атрибуции значений на психологическом уровне, который мы называем трансформацией среднего возраста. Коротко говоря, гормоны могут являться ключевым пусковым механизмом кризиса среднего возраста. Это означает, что точка жизненного цикла, которую мы называем серединой жизни, является далеко не только социологическим феноменом, характерным, как иногда полагают, лишь для западного постиндустриального общества. Очевидно, что где бы и когда бы ни родился человек, если он живет достаточно долго и в относительно благоприятных для здоровья условиях, он обязательно достигнет этой стадии. Если продолжительность жизни составляет в среднем семьдесят – восемьдесят лет, феномен перехода среднего возраста вполне предсказуем.

Портманн, известный швейцарский биолог, который долгие годы был одной из ключевых фигур на конференциях «Эранос» в Асконе, подчеркивал, как важно понять следующее: хотя гормоны, выделяемые личинкой, запускают процесс, они никоим образом не должны считаться ответственными за содержание и структуры, которые рождаются в ходе процесса, инициированного ими. Они являются стимуляторами, которые констеллируют процесс, позволяющий реализовать внутренний потенциал. Врожденный потенциал сам по себе «является результатом наследуемых паттернов реакции тканей»[29]29
  Ibid.


[Закрыть]. Он создается генетическими программами. Относительно психологической трансформации человека также необходимо признать, что гормональные изменения середины жизни не ответственны ни за основные черты новых установок, ни за содержание последующего психологического и духовного развития. Они не создают образов, которые трансформируют сознание (см. главу 2, где обсуждаются эти образы), но они могут управлять биологическими состояниями, в результате которых бессознательное получает стимул к высвобождению этих образов в сознание. Гормоны могут быть стимуляторами психических процессов.

Когда процесс образования куколки разворачивается в полную силу, происходит разрыв тканей личинки, который называется гистолизом (сон: «Сначала мои кости держались единым остовом, но позже я почувствовала, как они распадаются»). И хотя дезинтеграция структур личинки в куколке не абсолютна, она все же довольно значительна (в основном процесс распада затрагивает мышечную систему). Гистолиз сопровождается еще одним процессом, в результате которого появляющиеся имагинальные диски перемещаются на нужное место и заменяют прежние структуры. Особые, специально предназначенные для этого структуры личинки уступают путь новым специализированным структурам имаго. Тем временем куколка живет под непроницаемым, герметичным покровом (сон: «… он вытягивает ярд за ярдом египетское полотно и окутывает меня им с головы до ног»); куколка описывается как «полный интроверт»[30]30
  Alexander B. Klots, The World of Butterflies and Moths (New York: McGraw-Hill, 1950), 44.


[Закрыть]. Не происходит практически никакого обмена веществ с окружающей средой, только минимальное дыхание посредством диффузии через дыхальца. Еда не поглощается, и организм не производит выделений.

Этот продолжительный период инкубации и перестройки привлек воображение психотерапевтов и других специалистов помогающих профессий, которым то и дело приходится находиться рядом с пациентами в период трансформаций[31]31
  C. A. Meier, Healing Dream and Ritual: Ancient Incubation and Modern Psychotherapy (Evanston, Ill.: Northwestern Univ. Press, 1967). K. A. Майер относит эту тему к ритуалу исцеления в храмах Асклепия в Древней Греции.


[Закрыть]. В моей книге «Средний возраст» я описываю три стадии этого процесса и эту, среднюю, называю пороговостью. Она обнаруживается на границе между двумя более фиксированными стадиями нормальной жизни (стадиями личинки и имаго) и представляет собой словно бы «ни то, ни се». На стадии пороговости человек лишается устойчивой системы отсылок, теряет твердость взглядов. Установившиеся в прошлом системы и иерархии ценностей растворяются, а новые образы и установки еще только вступают в силу, и пока полностью не проявились, они нецелостны и ненадежны, и кажется, что все постоянно течет и изменяется. Во время такой психологической метаморфозы снятся и сны о распаде (образы снесенных домов или перемен в доме, иногда фактического расчленения или физического разложения), и сны о возникновении нового (образы строительства, рождение ребенка, свадьбы, божественное дитя). Тоска – настроение пороговости. Человек становится амбивалентным и депрессивным, это состояние перемежается периодами подъема, авантюр и экспериментаторства. Человек продолжает жить, но не совсем в этом мире. Аналитик чувствует себя как тот старик из сна, приведенного выше, наблюдая, как разворачивается процесс трансформации, как сменяются времена года в терпеливом ожидании появления и укрепления новых структур. Здесь мы имеем дело с убежденностью в том, что перед нами «саморазвивающаяся система, процесс, заключающий в себе все особенности живого существа»[32]32
  Portmann, «Metamorphosis», 299–300.


[Закрыть], – с верой, что из кокона, царства пороговости, на свет появится бабочка.

Знает ли гусеница, что она превратится в бабочку после того, как окажется в коконе, станет куколкой и растворится? Со стороны насекомого это акт веры. «Инстинкт» – наше блеклое название для выдающегося проявления спонтанной отваги, поскольку личинка не должна сопротивляться процессу, который так настойчиво затягивает ее, но должна содействовать ему, вкладывать в него всю свою энергию и мастерство. Некоторые личинки, вступая в фазу окукливания, должны обладать искусством гимнаста, «как человек, который держится на одной руке в перчатке и должен вынуть из нее эту руку, удержавшись без помощи другой руки или чего-либо еще»[33]33
  Klots, World of Butterflies, 35.


[Закрыть]. Конечно, решимость насекомого поддерживается путеводным образом, своего рода видением. Как говорит Портманн, эти «системы действий (гормоны) и реакции (ткани)… являются частями большого организма, который уже в зародышевой клетке настроен на трансформацию в определенное время»[34]34
  Portmann, «Metamorphosis», 306.


[Закрыть]. Насекомое ждало этого момента всю свою жизнь. Во время метаморфозы оно выполняет то, что предначертано судьбой, повинуясь руководству, заложенному в этом «большом организме». В аналитической психологии мы называем этот высший организм самостью. Имаго включено в программу развития самости. Это самое полное приближение к себе, которое только может произойти.

Как только в оболочке куколки формируется имаго, появляется возможность возникновения взрослой особи. На этом этапе у нее две задачи: первая – прорвать оболочку куколки, вторая – освободиться от окружающего ее защитного кокона. Для извлечения себя из защитной оболочки насекомое либо обладает резцами, либо выделяет едкое вещество, которое растворяет кокон. Так или иначе оно может отделиться от защитной оболочки. В определенный момент тело направляет жидкость в головной мозг и торакс, которые создают достаточное давление на оболочку куколки, чтобы раскрыть ее. Толкаясь вверх, насекомое вытягивает лапки вперед, а затем протаскивает брюшко в образовавшееся отверстие. Освободившись от оболочки, насекомое добирается до свободного места на некотором возвышении, усаживается на него с опущенными крыльями и начинает расправлять части своего тела, вдыхая большое количество воздуха в желудок или зоб, а также в трахеальный мешок. Сначала это тонкое и хрупкое существо с мягкими, гибкими структурами. Но мышечные сокращения способствуют поступлению крови в зачатки крыльев, которые увеличиваются до полного размера и начинают твердеть. Сухие мембраны тела придают крыльям жесткость и крепко удерживают их. Теперь они полностью раскрыты. Другие части тела тоже отвердевают. Дальше формируется хоботок путем соединения двух челюстей жевательного рта – так образуется трубка, через которую бабочка позже сможет вытягивать жидкость. Образовавшаяся трубка ловко выталкивается в область под головой. Это быстрая последовательность развертывания структур.

В сравнении с длительным периодом окукливания, который может продолжаться недели и месяцы, а в некоторых случаях даже годы, последняя стадия появления взрослой особи происходит чрезвычайно быстро. Это может занять всего пятнадцать минут. Спустя столь короткое время насекомое готово принять взрослую жизнь бабочки. Во сне происходит тот же процесс: интенсивные периоды активности в начале и в конце и долгий период медленного процесса превращения между ними. В начале происходит внезапное превращение в куколку, инициированное изменением гормонального баланса и возникновением депрессии, и начинается интенсивная подготовка к тому, что будет происходить далее. В конце появляется новая форма – бабочка, которая во сне, после того как высохнет и опробует свои крылья, снова становится сновидицей в ее человеческом облике, тогда как бабочка, являющаяся образом души, погружается внутрь нее, в центр. Бабочка – это символ ее новой природы. Теперь у нее есть имаго, ее взрослый облик. Посредством этой трансформации она действительно становится новым существом, которым, однако, она всегда, по сути, была. Ибо имагинальные диски – латентная форма – были частью ее психики с самого начала жизни. Душа первична, а имаго – это ее воплощенная форма. Оно заключено, как было и ранее, в ее прежнюю телесную форму и структуру характера, но отныне течение будущей жизни будет направлять новая духовная констелляция.

Плодом трансформации является новая форма жизни, отличная от предыдущей. В финале этого процесса мы ищем нового самоопределения и идентификации, иных, чем в первой половине жизни. Новое имаго покоится на прежней структуре характера или окружает ее, придавая ей новое значение. Это не означает, что личность изменяется так, что старые друзья не узнают человека. Просто появляются новый внутренний центр, новая система ценностей и новая направленность. Это новое сознание души. Подобное появление внутреннего мира в середине взрослой жизни в традиционных терминах принято называть сотворением духовной личности.

Реальный же человек, женщина, которая видела сон о превращении в бабочку, пережила трансформацию середины жизни: частично – вернувшись к учебе и сформировав определенную профессиональную идентичность, частично – построив новые отношения и изменив старые, но большей частью – научившись доверять своему бессознательному и жить как глубоко духовная личность. Она смогла воссоединиться с тем, что Юнг называл «трансцендентной функцией», связью между сознательными и бессознательными процессами. В результате динамических изменений появляется новая форма жизни, которая включает какие-то моменты прошлого, отказывается от других, выявляет латентные образы и структуры из огромного первичного потенциала бессознательного и соединяет эти части в новое имаго взрослой личности. Эта та форма, которая потом живет, развивается и улучшается на протяжении всей жизни индивида. Я считаю, что приведенный выше сон формулирует этот процесс лучше, чем это мог бы сделать любого рода концептуальный язык.

Разумеется, конкретные проявления трансформации середины жизни в случае разных людей сильно различаются, как мы увидим в следующих главах. Общим является то, что каждый становится уникальной индивидуальностью, которой он или она всегда потенциально были. Как мы увидим в следующей главе, Карл Юнг именно так стал тем «Юнгом», которого мы знаем как психолога-мудреца из Цюриха. Трансформация середины жизни современника Юнга, поэта Райнера Марии Рильке, – это история появления на свет великого поэта, ибо именно в этот период жизни он написал «Дуинские элегии», свою самую важную работу. И хотя он был достаточно известен и имел хорошую репутацию еще до того, как сочинил их, именно благодаря этому труду он действительно стал тем зрелым поэтом, которого мы чтим сегодня. В «Дуинских элегиях» все ранние работы Рильке слились в одно целостное единство. По многим очевидным признакам его путь отличался от пути Карла Юнга (который я опишу в следующих главах), как и его жизнь странствующего художника мало похожа на буржуазную жизнь швейцарского психолога Юнга, тем не менее дороги обоих мужчин поражают наличием многочисленных параллелей и сходств. Оба пути были примерами мощнейшей трансформации и реализации основных паттернов.

Жизнь Рильке в возрасте с тридцати шести до сорока шести лет представляется мне примером психологической трансформации среднего возраста, и я использую аналогию с метаморфозой бабочки как модель, позволяющую понять, что происходило в то время с этой глубокой интровертной личностью. Прежде чем мы станем рассматривать метаморфозу середины жизни Рильке, я хотел бы обратить ваше внимание на разительные и поучительные точки пересечения его жизни и жизни Юнга в целом; это поможет нам выстроить фундамент, на котором будут зиждиться аргументы последующих глав. Я сравниваю Рильке с Юнгом потому, что жизнь и работа последнего составляют теоретическую основу данной книги о трансформации и о полном процессе проявления имаго самости в зрелости.

Рене Карл Вильгельм Иоганн Джозеф Мария Рильке родился в Праге, столице Богемии, вскоре после полуночи 4 декабря 1875 г. В том же году 26 июля в сотнях миль оттуда, в Кессвиле, маленькой деревушке неподалеку от Романшорна, на озере Констанс, где Швейцария граничит с Германией, родился Карл Густав Юнг. Их жизни протекали и в географической, и в хронологической близости. То же касается и культурного аспекта. Родным языком для обоих был немецкий, и оба родились и жили неподалеку от самой Германии, в областях, где доминировала немецкая культура. Оба прекрасно говорили и на других языках (Рильке превосходно знал французский, Юнг – английский). В ранние годы они впитали одну и ту же культурную атмосферу: это была центральная Европа конца века.

У обоих было трудное детство из-за проблем между родителями. Родители Рильке, чей брак уже дал трещину к моменту рождения Рене, разошлись, когда он был ребенком, и жили раздельно всю оставшуюся жизнь. Родители Юнга жили вместе, но не ладили, и их разногласия привели к тому, что в доме витала атмосфера напряжения и несчастья. В обоих случаях мальчики появились на свет после смерти другого ребенка в семье: брат Юнга Поль умер за два года до его рождения, а незадолго до рождения Рильке умерла его сестра-первенец. Их матери, по понятным причинам, находились под влиянием этих потерь; мать Юнга страдала от депрессии в его раннем детстве. Рильке был единственным ребенком в семье, Юнг также долгое время был единственным ребенком, пока через девять лет не родилась его сестра. У обоих были конфликтные отношения с матерями, отцы в обеих ситуациях были более положительными фигурами, хоть и несколько отстраненными и и не подходящими для идеализации и идентификации. Оба мальчика ненавидели школу и страдали от плохого обращения со стороны учителей и одноклассников.

Глубокое чувство призвания тоже можно назвать общей для них чертой. Рильке нашел свое призвание как поэт и писатель еще в молодости, похоже, еще до средней школы; Юнг обнаружил свои способности к концу обучения в медицинской школе, когда готовился к экзаменам по психиатрии. Оба, без сомнения, были необычайно одарены религиозной «музыкальностью», особой тонкой чувствительностью к духовному окружению и объектам. Оба через семью были тесно связаны с традиционным христианством, хотя ни тот, ни другой не принадлежал этой конфессии во взрослом возрасте. Мать Рильке, пылкая набожная католичка, добавила имя Мария к длинному списку вычурных имен новорожденного сына, потому что он родился около полуночи – во время, традиционно считающееся временем рождения Иисуса, – и в субботу, которая считалась днем Девы Марии[35]35
  Wolfgang Leppmann, Rilke: A Life (New York: Fromm International, 1984), 3.


[Закрыть]. Юнг появился на свет в семье швейцарского приходского священника, шесть его дядей и дед были протестантскими священниками. Религия главенствовала в раннем детстве обоих. Оба позже искали старших гениальных мужчин – идолов для подражания, получения знаний, для учебы у них: Рильке учился у Родена, Юнг у Фрейда. Более того, каждому из них было предначертано стать великим, и каждый инстинктивно верил в существование своего внутреннего даймона[36]36
  Daimon – слово греческого происхождения, передаваемое по-русски как «демон» или «даймон», которым в античной мифологии обозначалась «божественная сила, как правило, злая, иногда – благодетельная, которая молниеносно влияет на человека, его мысли и поступки ‹…›, на конкретные события и его судьбу. У римлян демон назывался гением» (Агбунов М. Античные мифы и легенды. Мифологический словарь. М., 1994, с. 123). В аналитической психологии это понятие особенно разработано в концепции Дональда Калшеда (см.: Калшед Д. Внутренний мир травмы: Архетипические защиты личностного духа. М., 2001). – Прим. ред.


[Закрыть].

В 1912 г. в возрасте тридцати семи лет оба мужчины начали путешествие, катабазис[37]37
  Катабазис (греч – нисхождение) был частью античных религиозных ритуалов: жрец ежегодно совершал спуск в пещеру в ходе Элевсинских мистерий. Юнг использует это понятие наряду с его противоположностью (анабазис) для описания глубинной динамики (См., напр.: Юнг К. Г. Один современный миф: о вещах, наблюдаемых в небе. М: Наука, 1993, с. 66). – Прим. ред.


[Закрыть], приведшее к трансформации и появлению целостного взрослого имаго. Для обоих возраст между тридцатью семью и сорока семью годами стал ключевым, это были годы окукливания и инкубации, вынашивания величественного имаго. Эта трансформация середины жизни выковала стабильную взрослую личность, позволила обоим мужчинам реализовать свое творческое начало.

Если быть точным, то с Рильке произошло следующее: ранним пасмурным утром 20 января 1912 г. он прогуливался вокруг замка Дуино близ Триеста и читал письмо своего адвоката, занимавшегося его предстоящим разводом, когда вдруг мысли его остановились и, «похоже, глас бушующего шторма воззвал к нему»[38]38
  Stephen Mitchell, ed., The Selected Poetry of Rainer Maria Rilke, trans. Stephen Mitchell (New York: Random House, 1982), 315. Это цитата из Princess Marie von Thurn und Taxis-Hohenlohe, Erinnerungen an Rainer Maria Rilke, 40.


[Закрыть]. То, что он услышал, стало начальной строкой Первой элегии: «Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой[39]39
  Здесь и далее стихотворения P. M. Рильке приводятся в переводе В. Микушевича. – Прим. ред.


[Закрыть]?» [«Wer, wenn ich schriee, horte mich denn aus der Engel Ordnungen?»] (Дуинские элегии 1:1–2).

Принцесса Мария фон Турн и Таксис-Гогенлоэ, владелица замка Дуино, рассказывала, что Рильке остановился на мгновенье и прислушался: «Кто пришел?… Теперь он знал: Господь». [«Wer kam?… Er wusste es jetzt: der Gott.»]. Затем он взял записную книжку, всегда бывшую при нем, и написал слова, которые сложились сами. Отложив записную книжку в сторону, он закончил читать письмо и позже тем же днем продолжил работу над началом нового стиха. К вечеру он закончил Первую элегию. Он переписал ее и немедленно отослал принцессе Марии, своему другу и покровительнице, находившейся в эти дни в Вене. В течение нескольких недель после написания Первой элегии он закончил еще одно стихотворение, Вторую элегию, и фрагменты того, что позже станет Третьей элегией (ее он закончил в 1913 г.), Шестой, Девятой и Десятой элегиями (окончены в 1922 г.)[40]40
  Я выражаю благодарность Рут Илг за помощь в восстановлении правильной очередности.


[Закрыть]. Похоже, с первых же минут вдохновения Рильке знал, что это станет его самым фундаментальным трудом. Интуитивно чувствуя, что процесс инкубации и рождения будет длительным и трудным, он жаловался в письме к Лу Андреас Саломе: «Я почти столь же сильно поражен замыслом, сколь до этого был обеспокоен бесплодностью»[41]41
  Donald Prater, A Ringing Glass: The Life of Rainer Maria Rilke (Oxford, England: Clarendon Press, 1986), 207.


[Закрыть]. Тем не менее он ощущал первые проблески того, что ждет его впереди, и это придавало ему сил и веры.

Я считаю, что «Дуинские элегии» – это художественное выражение того, что происходило с психикой Рильке в период кризиса середины жизни. Иными словами, это психологическое свидетельство в такой же степени, как и бессмертное произведение искусства. Можно даже сказать, что эти стихи отражают душу Рильке, потому что в них заключены содержание, динамика и структура его внутренней жизни. Они раскрывают его сущность и, что еще более важно, передают глубокое отождествление с архетипом поэта. Поскольку необходимо признать, что в случае Рильке имаго поэта – это не просто социальная условность, персона (психосоциальная структура, описанная Эриком Эриксоном в его работах о юности и молодости), но реализация основополагающей человеческой формы. Имаго основывается на архетипе самости. Это психическая первооснова.

Окукливание Рильке началось 20 января 1912 г. и продолжалось до того момента в начале 1922 г., когда второй всплеск активной творческой деятельности потряс поэта и вновь обратил его к психическим основам, когда имаго вдруг приобрело завершенную форму. На протяжении этого периода Рильке фактически считал себя куколкой; так, в письме Хансу Райнхарту от 29 ноября 1920 г. он писал: «Скорее можно упросить куколку насекомого прогуляться, чем ждать от меня хоть малейшего движения»[42]42
  Ibid., 324.


[Закрыть]. В январе 1922 г., почти десять лет спустя после первой принесенной ветром строфы близ замка Дуино, Рильке вступил в период неутомимого, практически бессонного поэтического творчества, который продлился до февраля и завершился созданием в качестве монумента артистической смелости и визионерскому подъему десяти завершенных «Дуинских элегий» и удивительных «Сонетов к Орфею» – небольшой сопутствующей элегиям работы. В результате этого интенсивного труда появилась бабочка, воспарившая навстречу миру.

Рильке переживал пороговость окукливания в период между двумя разделенными длительным периодом времени зимами – январем 1912 г. и январем 1922 г., на который, что немаловажно, пришлась Первая Мировой война. Для поэтов это было зловещее время (в коллективном смысле). Внешние условия не способствовали завершению внутренних процессов Рильке. За первой волной вдохновения последовал период тишины, и только временами появлялись очертания будущих вещей – завершение работы над Третьей элегией в 1913 г., появление Четвертой в 1915 г. По большей части это было время смутного ожидания, поиска подходящих внешних условий, подготовительной работы в объемной переписке, любовных связей, перемен образа жизни. Отчасти причину подобной задержки можно увидеть в невротичном Эго Рильке, но в основном виной тому были внешние обстоятельства. Война жестоко вторглась в его творческую жизнь: ему пришлось вступить в ряды австрийской армии почти на шесть месяцев, пока его высокопоставленные друзья не смогли освободить его и сделать возможным его пребывание в Мюнхене как гражданского лица. Эмоционально он перенес войну очень болезненно, так как она вскрыла то зло и тупость человеческих отношений, к ассимиляции которых образованные люди того времени были не готовы. Это были тяжелые времена. К тому же старый общественный строй, предоставлявший Рильке средства к жизни и покровительство, уходил в прошлое, поскольку сама европейская культура переживала период масштабной структурной реорганизации. Казалось, что в эти годы все было скверно.

После войны Рильке с неохотой принял предложение почитать свои произведения в Цюрихе. 11 июля 1919 г. он на поезде пересекает швейцарскую границу неподалеку от Романшорна, рядом с тем местом, где родился Юнг, намереваясь в скором времени вернуться в Мюнхен. Рильке никогда не нравилась Швейцария ему казалось, что горы слишком драматичны, страна похожа на фото в календаре, а людям не хватает утонченности и культуры. Когда он, однако, решил пересечь границу, он оказался на земле, которая стала ему домом до конца жизни. Публика выражала ему благодарность и была исполнена энтузиазма. Что еще более важно, ряд состоятельных швейцарских поклонников предложили ему финансовую и социальную помощь, а в некоторых случаях еще и прочную и преданную дружбу. Наиболее выдающимися среди них были Нанни Вундерли-Фолькарт из Цюриха и ее брат Вернер Райнхарт из Уинтертур. Осознавая ценность подобных предложений, Рильке согласился принять их и нашел способы продлить свою визу – за деньги и с определенными трудностями, как это всегда случается в Швейцарии. Таким образом, он прожил в различных местах Швейцарии вплоть до своей смерти в 1926 г. Он предпочитал франкоязычную часть страны, Женеву и Балле.

Если рассматривать 20 января 1912 г. как момент начала окукливания, а последующий период как длительную спячку, когда творческий дух по большей части молчал, завернутый в кокон и заключенный в непроницаемую оболочку куколки, то получается, что спячка закончилась вскоре после того, как Рильке нашел свой последний и самый любимый дом – башню без излишеств под названием Шато де Мюзо, неподалеку от Сьерры в Балле. По своей структуре Шато де Мюзо не слишком отличался от знаменитой башни Юнга в Боллингене. (Юнг и Рильке случайно нашли свои башни с разницей в несколько месяцев.) К концу июля 1921 г. Рильке смог переехать в Мюзо; он проводит осень обычным для него образом, готовясь к поэтическим посещениям: пишет письма, расставляет мебель и ждет голоса, говорящего о вещах более фундаментальных, нежели может себе представить эго-сознание. В январе путь открылся. В течение недели с 7 по 14 февраля 1922 г. пробудился настоящий штормовой ветер энергии и вдохновения. Никогда ранее и никогда более не будет поэт так сильно вдохновлен Музой, как тогда, когда из-под его пера появлялись остальные элегии. Это была яростная кульминация после десяти лет ожидания, лихорадочный прорыв в сознание образов и мыслей, а также видение, которое ждало высвобождения.

Я не ставлю пред собой цели дать полное описание содержания «Дуинских элегий». Этому вопросу было посвящено множество книг, диссертаций и целые конференции, далеко не исчерпавшие сложность и глубину этого произведения. Я лишь остановлюсь на некоторых темах и образах, которые считаю основными, относящимися к избранной мною теме психологической трансформации. Мы вкратце обсудим образы Жалобы, Ангела и Открытости наряду с темами трансформации и смерти. В элегиях они сплетены и тесно связаны, и я считаю, что они составляют основную тематическую ткань работы.

Почему основной труд жизни назван элегиями? Я размышлял над этим, когда впервые стал изучать шедевры Рильке. Конечно, одна из причин – формальные традиции, как объясняют литературоведы. Гете написал известные элегии и, вероятно, это и стало причиной выбора Рильке. Но я искал психологические причины. И обнаружил, что элегическая ностальгия и печаль доминировали в творческой жизни поэта. Возможно, в силу того, что он родился у матери, которая переживала недавнюю смерть единственного ребенка, маленькой девочки. Рильке на протяжении всей жизни испытывал чувство, которое он называл «юным умершим». Атмосфера печали об утраченном потенциале, глубокая скорбь, иногда уступающая место откровениям о вечности, а иногда просто связанная с утратой, характерны для его поэзии на всем протяжении творческого пути. В «Дуинских элегиях» этот тон звучит наиболее полно и глубоко. У Рильке была способность печалиться практически беспрестанно. Словно бы элегия – не как техническая поэтическая форма, а как фундаментальная структура чувств – была имагинальным диском в бессознательном Рильке с момента его рождения. В «Дуинских элегиях» он поместил ее на авансцену. Она занимает центральное положение, это привилегированная структура его взрослого имаго. Кроме того, похоже, что оплакивание было основным катализатором – стимулирующим или запускающим в действие психологическим «гормоном» – поэтического творчества Рильке. В известном смысле весь его поэтический труд – это монументальная жалобная песнь.

Но telos (или окончательная цель) этой поэзии – не стенание, а трансформации. Стенание – это возможность, необходимое условие для трансформации. Осознание «юного умершего», которого поэт достиг в Первой элегии, часто необходимо живущим, чтобы развиваться духовно. Скорбь стимулирует рождение музыки и является силой, пробуждающей поэзию:

 
Schliesslich brauchen sie uns nicht mehr, die Früheentrückten,
man entwöhnt sich des Irdischen sanft, wie man den Brüsten
milde der Mutter entwachst. Aber wir, die so grosse
Geheimnisse brauchen, denen aus Trauer so oft
seliger Fortschritt entspringt: – könnten wir sein ohne sie?
Ist die Sage umsonst, dass einst in der Klage um Linos
wagende erste Musik dürre Erstarrung durchdrang;
dass erst im erschrockenen Raum, dem ein beinah
göttlicher Jüngling plötzlich fur immer enttrat, das Leere in jene
Schwingung geriet, die uns jetzt hinreisst und tröstet und hilft.
(1:86–95)
 
 
Что им до нас, наконец,
тем кто в юности с жизнью расстался?
Мягко отвыкли они от земного, как дети
От груди материнской. Но мы поневоле
Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними
Помогает расти. Как тут быть нам без мертвых?
Говорит нам сказанье, что плач о божественном Лине
Музыкой первой потряс оцепенелую глушь.
Юного полубога лишилось пространство, и в страхе
Пустота задрожала той стройною дрожью,
Которая нас утешает, влечет и целит.
 

Трагедия генеративна, духовно плодовита.