Текст книги "Отделение виолончели"

Глава третья

Нина с того дня тоже отреклась. От ненавистной благопристойности всех мастей. Что-то оборвалось в ней так, что стало очевидно, что горстка счастливых воспоминаний уже не поможет выплыть. Это она осознала так отчетливо, что эпатажная бравада, порой до разнузданности, стала почерком ее жизни. Где бы она не оказалась, своим поведением Нина пыталась вытеснить благопристойность, как злейшего врага, сокрушить её унылую мораль, опираясь на которую так оправдательно просто столкнуть беспомощного ближнего в пропасть.

Её броско алый рот, как безумный цветок в пустыне, всегда пламенел яркой помадой, с неизменной сигаретой в углу её пухлых губ, ставшими с годами грубо и жестко очерченными. Одежда – только яркая: «бразильский карнавал среди русской зимы» всем чертям назло! Юбки – только облегающие и короткие! Нет! Не сломить, не стереть в лагерную пыль ее жизнь: ни совковой морали, ни глухому нафталину старомодной благопристойности! Она для обеих сторон – оказалась изгоем, «дочерью врага народа», расстрелянного, как агента пяти разведок, а на самом деле – агент группировки Рихарда Зорге, работавший в Японии, рискуя и своей жизнью, и жизнью семьи. И в благодарность ему только пуля от своих же и вычеркнутость из реальности – его расстрелянного без права на могилу и без многих прав в жизни семьи. Его дочь Нина решила, что противопоставит – каждый день своей жизни, прожитый, как праздник, как шальной перформанс, как озлобленный выпад, как пляска в дождь на крыше. Если, как с детства учили учебники СССР – «Каждый человек – это винтик и шуруп в механизме общества», то она станет сломанным винтиком, шурупом с обратной нарезкой, чтобы отвергнувшее её общество спотыкалось об эту неправильность. А не шагало в светлое будущее неисправимых ошибок запоздалых реабилитаций. И это стало самоубийственной моралью целого пласта сообщества, языком нескольких поколений, смятых репрессиями с 30-годов и этого ужаса вплоть до середины 50-х годов. Характерной особенностью творческой интеллигенции, образ жизни и само творчество которой определила это внутренняя социальная протестность.

– Все, что враждебно этому болоту – вот то, что нужно! Пить? Значит – нужно пить! Если убить в себе раба можно лишь убивая себя, пусть это будет веселое убийство! Нарушение всех запретов, как отвоеванная территория свободы. Любить не «по правилам»: любить – кого хочу, когда хочу! Посылая к черту, не позволяя втягивать себя в рабство кухонной рутины! – этот вихрь, как торнадо, зарождавшийся в ее голове, вырывался в реальность, опрокидывая и сокрушая всё в её повседневности.

Искусствовед по образованию и полученное во ВГИКЕ второе образование – «директор картины» + плюс протекция брата отца – талантливого фотографа, дало ей специальность и работу на студии документального кино – на киностудии «НАУЧПОПФИЛЬМ». «Директор картины» – это помогло ей выйти из привычного круга и войти в среду творческой интеллигенции. Как Ватикан – государство в государстве, так и художественная среда Москвы в конце 50-х-начале 60-х годов: писателей, сценаристов, режиссеров, поэтов и художников – проживая внутри страны, всё же богема жила по своим внутренним законам, в иной системе координат. Богема – тот самый внутренний Ватикан тех лет. Даже бедность, хроническое безденежье – результат выживания от непредсказуемого гонорара до гонорара – здесь не было позором и признаком неудачника, а условием жизни художника. Искусство оставалось при всех трудностях – островком свободы в реальности советского времени. И потому – литература, искусство было больше, чем род занятий, в те времена – это была возможность особой свободы жизни по другим правилам, которые диктовало само искусство.

Но вот, пожалуй, именно тут действительно была нестыковка. Она стала полноправным подданным богемы, живущим по ее непреложным законам, но вошла в эту среду через романы и приятельством с художниками. Но сама она не была творцом, художником. А значит, немного гостья, пусть и основательно прижившаяся.

Поэтому, воспитывая сына, она, искусствовед по образованию, увидела недостающий пазл в картине справедливости судьбы. Это или эти пазлы – разбросанные по квартире рисунки её ребенка. У сына явно были способности к рисованию.

С неистовством она начала не просто развивать сына, а осознано воспитывать его, как будущего художника. «Чипполино» и «Мальчик с пальчик» соседствовали с альбомами великих мастеров.

За ручку водила его в Пушкинский музей, Третьяковку и чуть ли не дежурила с ним на скандальной МОСХовской выставке с возмутившей Хрущёва «Обнаженной Валькой», автопортретом Бориса Жутовского. И многими другими произведениями, взорвавшие тихую заводь мира подчиняемых, ручных, прикормленных художников МОСХа. И главным объектом той выставки – царившей над всей атмосферой свершившейся революции в искусстве – протестность нового поколения.

И ее многолетние усилия дали плоды. К четырнадцати годам он крупный, красивый, светловолосый, немного вальяжно полноватый юноша, выглядел намного старше своих лет. Невероятно эрудированный, остроумный интеллектуал, эпатажный дуэлянт-собеседник. Выдавал его возраст только нежно розовый румянец и нежный пушок над верхней губой.

Воспитание сына Нина превратила в подготовку многолетнего плана побега из страны за железным занавесом в иное пространство свободы творчества и жизни. Взращивая из ребенка будущего диссидента-художника, обреченного по её убеждению-надежде на успех по ту сторону железного занавеса. И рядом она – мать гения, согретая лучами его славы, наслаждающаяся материальными плодами его успеха. Успеха её многолетних трудов, помноженных на талант сына.

Вот оно торжество справедливости. На фоне которого – «это очень хорошо, что пока нам плохо» – оставалось лишь милой песенкой, полной юмора. А то, что Вова действительно был талантлив, было удивительным знаком улыбки фортуны, безмолвно подтверждающим правильность намеченного ею пути. Да и успехи его в художественной школе ярко выделяли его среди сверстников. И заботливая мать, не желавшая допустить, чтобы её мальчик страдал, а потом выбирался, зализывая душевные раны, разочарованный тем, как прост этот мир взаимоотношений между мужчиной и женщиной, когда первая любовь уже не только выученный, но и позабытый урок. Она не могла допустить, чтобы «Страдания юного Вертера» отвлекали его от живописи. И потому и эту тему в его судьбе не оставила без своей опеки.

На одном из частых на её работе выпивонов, которые во многом от неё же и зависели, поскольку она, как директор картины, решала все «нюансы с финансами», она, просто – по дружбе, обратилась с просьбой к своей сослуживице, тоже изрядной выпивохе, но молодой девахе, лет двадцати пяти. И та, уже изрядно накаченная водкой, легко, так же – по дружбе, согласилась помочь матери воспитывать сына.

Нина позвонила сыну и срочно под каким-то весомым предлогом вызвала его на работу в киностудию. И, уходя, вручила Татьяне ключ от Красного уголка, где проводились собрания за длинным служебным столом, к которому, как поросята к свиноматке, были приставлены стулья. А главное – под Стенгазетами, лозунгами, призывами стоял большой кожаный диван.

– Ну и над чем ты там смеешься? – спросила Татьяна, протягивая свою пухлую бело-розовую лапку, унизанную аляповатыми кольцами, к стоящей на полу недопитой бутылке, лениво поглядывая на обнаженного юношу, стоящего к ней спиной, торопливо собиравшего свою разбросанную на полу одежду. От смущения он, стараясь казаться остроумным, нес первое, что приходило в голову:

– Да, вот Ильич у вас тут – весь такой белый, как невеста, и смотрит сурово. Недоволен, что мы тут вот это прямо в Красном Уголке.

– А что? Мешает он тебе?

– Да, нет! А ты не одеваешься? Я тебя провожу. Уже поздно, – ответил Вова, натягивая синие толстые спортивные штаны на резинке внизу штанин, в которых тогда ходили: школьники, сантехники и пенсионеры.

– Да, что-то он нынче мрачноват. Конечно, недоволен. Да ты иди. Я здесь переночую. Неохота пьяной через весь город переться. А утром все равно сюда же – на работу, – ответила Татьяна, переворачиваясь с боку на бок на кожаном диване вместе с бутылкой, выкатив свой дивный, пленительный, как сочный спелый фрукт, восково-белый яблочный зад.

И Вова залюбовался томными перекатами ее полноватой спины с капризным оврагом – талией – и полными, красиво длящимися вдоль дивана ленивыми ногами. Он замер у порога, размышляя о том, что:

– Вот лежит перед учеником московской художественной школы Венера Джорджоне. Только сам Джорджоне сейчас на месте спинки дивана был бы, а не за мольбертом. Мне повезло больше Джорджоне! Я вижу лучшее! – мелькнуло у него в голове, и он машинально провел ладонью по губам, ощупывая мягкий, чуть вьющийся пушок над своей верхней губой.

Когда он обернулся на пороге еще раз взглянуть на плавные изгибы тела Венеры, задремавшей под портретами Брежнева и цветастой стенгазетой с отчетом о партсобрании, недавно прошедшем здесь в Красном уголке, она уже заснула.

Володя отсыпался весь следующий день, так и не встав к завтраку. Хотя мама перед уходом на работу многозначительно постучала в его дверь. Держа в другой руке чашку с его ароматным любимым кофе, чтобы выманить его из комнаты. Потом, настойчиво приглашая, постучала на кухне своей чашкой о бок той, что была предназначена сыну. Но он так и не вышел позавтракать с нею. Он стеснялся встретиться глазами с матерью, чтобы не обсуждать с нею событие вчерашнего вечера. И отыграть возможность, еще немного удержать при себе его первую мужскую тайну. Так, разглядывая бабочку, удерживают её в марлевом сачке, прежде чем выпустить и дать ей улететь.

Перебирая мгновения вчерашнего вечера, он пытался понять: действительно ли это была целиком только его победа или…? Смутное чувство, что мать причастна, или эта Татьяна сама подстерегла его, омрачали сладостное послевкусие.

Казалось ему, что что-то было не так. И куда делась мать? Почему не дождалась его на работе, хотя и попросила срочно приехать за нею на работу. С этими мыслями он отправился на кухню. Войдя на кухню, он сразу понял, что его сомнениям больше нет места. Через спинку стула были аккуратно повешены новые мужские брюки с гульфиком на молнии, революционной в те годы деталью одежды.

В кармане этих взрослых брюк торчала неиспользованная поздравительная открытка, давно болтавшаяся без дела среди книг, с улыбающимся зайчиком, держащим выше себя ростом морковку, с размашисто-каллиграфической надписью: «С днем рождения!» На обратной стороне, убегая утром на работу, мама надписала ее черным карандашом для глаз, просто: «Поздравляю!»

Глава четвертая

К 16 часам Володя поехал на Кропоткинскую в художку. Войдя в класс, поискал глазами Лёвку, но не нашел его. Вышел из класса. Пошел посмотреть, где он. И нашел, вернее, услышал в пустом коридоре. Ему послышался доносящийся откуда-то его смех. Оглядевшись, чтобы никто не видел, быстро поднялся по боковой лестнице на чердак.

Испуганные голуби разлетались, растревоженные его неожиданным вторжением в их добротно-обкаканый мирок, где объектами их усилий были и балки чердака, и белеющие в потемках бюсты, и головы гипсовых классиков. Сосланные на чердак, словно в наказание за то, что не уберегли свои носы и уши в процессе приобщения юности к изобразительному искусству. Голуби вспархивали из-под его ног с ворчанием-воркованием. И оседали чуть в стороне.

В темноте чердака белели сосланные сюда гипсовые инвалиды, среди которых так сладостно-запретны были первые папиросы с назидательным названием «Беломорканал». Аполлон с отбитыми ногой и руками, Венера с густо закрашенным черной краской лобком и красными сосками на безголовом теле, что делало её похожей на снеговика. Несколько одинаковых Гомеров, которым нанесенные учениками травмы всё же придавали различия.

Лёвчик рассказывал анекдот, но сам так смеялся, что мешал понять, в чем же заключенная в том анекдоте соль. Его смех заглушал курлыканье предчувствующих весну голубей, и он никак не мог закончить анекдот из-за приступов собственного меха. Он сидел на подоконнике полукруглого окна, одну ногу небрежно поставив на голову нещадно битого Сократа, другой как-то по-детски болтал. Смеясь, он встряхивал кучерявой головой с по-битловски давно не стрижеными волосами. Совершенно «Пушкин лицеист», как и полагается Пушкину, «развлекал дам», угощая их «Данхиллом», купленным у соседа-фарцовщика. Рядом с ним сидела Лёля, недавно поступившая в их школу, явно не умеющая курить, но старающаяся соответствовать богемности ситуации и места.

В стороне от них из темноты чердака в резкий дневной свет, разбиваемый оконным переплетом на потоки лучей, выплывало облако дыма.

– А вот и Вовка! – сказал Лёвка кому-то туда, откуда плыли табачные облачка, и вспыхнул красный огонек сигареты.

– Привет! Вовка! – сказала Лёля и закашлялась.

Из темноты в свет шагнула девушка.

– Здравствуйте, Володя! Я – Вера. Я теперь учусь в вашем классе.

– «Хочу быть виолончелью!» – тотчас вспомнилось ему.

С того дня с Вовкой случился какой-то качественный рывок в его занятиях в художественной школе. Он словно перешагнул в другую фазу ученичества. Он стал не учиться, а неистово звучать всей палитрой. Ему открылся смысл цвета и линии – словно научился читать и разгадывать шарады цветоформы. Почувствовал возможность говорить на языке эмоциональной палитры и векторов графики. Семь нот и семь цветов радуги, звуки-буквы и слова, паузы между ними – все стало знаками одного небесного алфавита, насыщено смыслом рассказа о его любви к ней.

Вера училась еще и в музыкальной школе в другой части здания.

Она ещё не сделала свой выбор: продолжать заниматься музыкой или стать художником.

Был теплый вечер – из тех весенних, особенно сильно напоенных ароматом еще только распускающейся листвы. Таких неповторимых деньков выпадает в начале весны всего-то два-три дня в году, когда особенно хорошо всласть набродиться по весенней Москве.

Девочки, Вера и Лёля, вышли из художественной, но заболтались друг с другом, сидя в скверике недалеко от школы, не заметив, что уже почти час, как уроки кончились. И почти все уже разошлись.

Вова и Лёва тоже, накурившись на чердаке школы, как раз вышли из школы. Увидели девчонок и подошли к ним. Разговорить девчонок оказалось гораздо легче, чем они ожидали. Вера и её подруга Лёля неумело курили, стараясь выглядеть взрослыми и независимыми молодыми художницами.

К метро они пошли все вместе, болтали, шутили. И, как это было принято в те времена, которые позже окрестят «застой», они небрежно перечисляли названия прочитанных ими запрещенных книг. А в то время это была не просто бравада, а реально опасное занятие. Читать, даже не сами запрещенные книги, а чаще всего перепечатки на пишущей машинке от руки, какой-нибудь пятый «слепой» вариант – это было опасно, потому что это было чтение запрещенной литературы.

И за это можно было и в ментовку загреметь, а били там за нелегальную литературу крепко, требуя сдать тех, у кого достали запрещенную книгу или перепечатку.

Да и сажали на конкретный срок. Поэтому это внешне небрежное называние, перечисление авторов и их произведений: «Доктор Живаго», Солженицын, Марина Цветаева, Мандельштам, Анна Ахматова – это было смело. И было в этом некое сакральное доверие своей судьбы, авансирование отношений: «Я считаю тебя своим, верю, что ты не настучишь!»

Имена авторов и названия всего прочитанного из запрещенной в те годы литературы были верным доверительным паролем. И ребята не ошиблись, девчонки оказались «своими». Они читали те же книги. И битлов напевали на скверном школьном английском, таких манящих в иную реальность, не издаваемых студией грамзаписи «Мелодия» – это даже представить в то время было невозможно.

Тогда «Битлз» обитали лишь на магнитофонных пленках, на которых их сопровождал неизменный шелест и шум помех. Песни, точно потрепанный автомобиль, спотыкались на склейках на хрупкой магнитофонной ленте, которую склеивали вручную, намазывая оба конца обрывов ацетоном. Эти помехи были порой не слабее, чем шум глушилок, который накладывали на эфиры «Радио свобода», «Голос Америки». Ребята умудрялись даже в таком продвинутом классе быть по сути своей бунтарями и возмутителями порядка. Намеренно стирая грань между безумным авангардом и повседневностью, в сущности, импровизируя не только этюды, натюрморты, но и попутно создавая этюды своего поведения. Эти вольные импровизации, нарушающие мерный ход учебы, осложняли жизнь преподавателям, потому что им нравилось то творческое, бунтарское отношение к жизни в школе, но и пугало то страстное стремление к ниспровержению авторитетности в искусстве. А то, что эти ребятки родом оттуда – из странной внутренней страны, живущей по законам искусства – это было очевидно.

Они оба были лидерами – «звездами» художки того периода. С такими учениками трудно, но внутренне талантливый преподаватель, сталкиваясь с такими учениками, всегда догадывается, что потом именно этими пубертатными бунтарями будет гордиться, что довелось их учить первым азам, вхождению в тему их судьбы – в искусство.

Удивительно, что именно детьми их привели за ручку незнакомые между собой мамы. Именно они сами «выбрали» друг друга в толпе бритых голов мальчишек – учеников младших классов. Удивительно, потому что только потом – подростками, они вслушивающиеся в будущее, откровенничали о прошлом своих семей, смутно догадываясь, что истории их семейств никоим образом не отвечают тем картинкам положительных, правильных советских семейств. Общего оказалось гораздо больше, чем они могли предположить.

Вовка был внуком знаменитых Шпицглатов, вернее их родной сестры Изабеллы Шпицглат, чернобровой, остроглазой сестры тех одиозных двух братьев – резидентов НКВД, обживших страницы учебников и исторических экскурсов по послереволюционной истории нашей страны.

Лев – не то двоюродный, внучатый, словом какое-то не прямое, но родство с агентом НКВД Яковом Блюмкиным – невероятным и отчаянным авантюристом, тоже ставшим персонажем учебника истории, имя которого навсегда слилось с именем убитого им Мирбаха, как нерушимые узы легенды связали Саломею и Иоана Крестителя, Моцарта и Сальери.

Эта кровь отчаянных авантюристов своего времени, которой не дано перебродить и успокоиться, разжижиться, разливаясь во времени по жилам своих потомков. Все, что содержало мотив и любое приближение к обрыву над пропастью – аполитичности влекло их.

– Сегодня пятница? Девочки, а вы знаете, что с субботы на воскресенье будет еврейская пасха. Девочки, вы когда-нибудь праздновали еврейскую пасху? Там весело, прямо у синагоги танцуют! Только, чур, придёте в юбочках. Или платья наденьте! Никакой джинсухи! – галантно завершили расставание с девочками у метро Лёвка и Вова.

Глава пятая

Не сговариваясь, и Лёля, и Вера ни словом не обмолвились дома родителям о том, что пойдут вечером к синагоге праздновать еврейскую Пасху. Потому что в это время это было резкой аполитичной выходкой, говорящей о склонности к бунтарству, представляющей опасность для всего семейства.

Несмотря на пережитую хрущевскую оттепель, многое из норм жизни сталинского времени сохранялось и в семидесятые годы. Например, браки с иностранцами значительно тормозили продвижение по службе, карьеры рушились. А антисемитизм периода развитого социализма – негласный, но весьма ощутимый, был барьером при поступлении в институты и на пути ко многим благам того времени. Это вызвало мощный поток отъезжающих «на историческую» родину, правда, массово отклонявшихся порой от первоначального маршрута.

Словом, отправиться отплясывать на Пейсах в Москве 1972 года – это был смелый поступок, который никак не мог быть одобрен родителями, опасающимися за будущее и судьбу своих дочерей.

Предвидя это, подружки, созвонившись перед выходом так, чтобы мамы не слышали их. Обе выскользнули из дома под каким-то размытым предлогом. Радуясь, что денек той ранней весны, с раскатистыми грозами, а в тот вечер выпал удивительно спокойный, теплый, безоблачный.

На улице Архипова их уже поджидали Лев и Володя. Оба в кепках и каких-то потертых пиджаках, явно с чужого плеча, что придавало обоим сходство с персонажами итальянского кино времен неореализма или неудачниками мафиози. Девчонки опоздали и были очень напряжены. Здороваясь с мальчишками, обе всё озирались вокруг, пытаясь вычислить стукачей среди многочисленной толпы.

Мальчишки предложили отойти в сторонку. Девчонки полностью подчинились им, королям в королевстве нарушения всех запретов.

Безупречно мужским, проворным жестом, Володя откинул полу пиджака с торчащей во внутреннем кармане пиджака плоской бутылочкой армянского коньяка. «Мерзавчиком», как в советские времена нежно именовались малые емкости для алкоголя.

– Эй! Девчонки! Смелее! Мы пришли сюда повеселиться, потанцевать! А вы такие, словно партизанить пришли, – сказал Вова, откручивая коньяк.

Вера почувствовала, что если бы ей пришлось отплясывать на канате, то именно так она себя и чувствовала бы. И тотчас вспомнилось, как там у Окуджавы: «Она по проволоке ходила».

Лева обстоятельно по-домашнему достал из обоих карманов завернутые в чистые и отглаженные его мамой льняные салфетки маленькие пирожки и четыре миниатюрные серебряные стопочки, с нанесенными чернением узорами. Мальчишки быстро разлили в них коньяк. И девочки, чокаясь, вдруг действительно, точно границу пересекли, расслабились и – всё стало ни по чём. И улица стала, какая-то привычная, как давно обжитая комната, милой, своей. Им стало хорошо и как-то доверительно всем вместе.

Пока они «уговаривали» коньяк, со стороны синагоги послышался тот особый праздничный шумок и смех. И на улице появились бородатые скрипачи в пейсах, ниспадающих из-под черных широкополых шляп. Они заиграли «Хаву Нагилу», потом, конечно, «Семь Сорок» и другие мелодии. Уговаривать девчонок танцевать не пришлось. Танцевали они все вчетвером отлично, ловко меняясь парами. Вовка и Лева в танце чинно приподнимали кепки, раскланиваясь, и опять по-ленински закладывали большие пальцы ладоней подмышки.

Лёля и Вера, оглянувшись по сторонам на другие пары, быстро переняли характерные для этих танцев движения. И вскоре тоже отплясывали, так что юбочки так и порхали вокруг их стройных, юных ног. Бывают в жизни пережитые мгновения, впечатления, которые входят в сознание неким камертоном, точности гаммы эмоций.

Это чувство совершенного счастья, пьянящей свободы и радости преодоления всех запретов, возможность просто парить над всей надуманной рутиной, так легко и просто – изящными прыжками танца на весенней улице юности, еще только дозревающей до молодости. Так, летая во сне, удивляешься: «Как же так? Почему забылось, что летать так просто и радостно? Зачем я забыла об этом?»

Все это осталось мерилом, что такое счастье для Веры навсегда, на всю жизнь.

Сумерки уже смягчали углы домов и рисунок ветвей весенних деревьев с только распускающейся листвой, словно отдаляя и убирая в темноту всё, что не относилось к празднику, отсекая город, не пришедший на этот праздник. И особая праздничная беззаботность, и веселье наполняли все вокруг и навсегда остались камертоном: «Счастье… это тогда, в ту весну, на улице Архипова, это танец на улице и те мгновения!» – так осталось для Веры навсегда мерилом радости.

И тут всё случилось так отчетливо и стремительно, что поверить в то, что это реально происходит, сразу было невозможно. Среди танцующих, рядом с танцующими Вовкой и Лёвой, как из-под земли возникли по два мужика слева и справа. Они резко схватили Леву и Вову и выдернули их из толпы. Поволокли к виднеющейся немного вдалеке милицейской машине.

Остолбеневшие Вера и Лёля рванулись к мальчишкам, но мгновенно перед обеими возникли из ниоткуда такие же «безликие». И по бокам их сжали другие два мужика, мешая им продвигаться в толпе в сторону милицейской машины.

Девочки видели, как мальчишек буквально закинули в УАЗик, и тотчас машина уехала.

Музыка «смялась». По толпе прокатился ропот. Кто-то был напуган произошедшим, кто-то не заметил и удивлялся, что музыка остановилась, спрашивая: «Что случилось?» Но музыканты, всё же продолжили играть. Мужики: «безликие», как промелькнуло тогда в голове Лёли, исчезли, словно растворились. Лёля и Вера вышли из толпы танцующих и молча, подавленные произошедшим, пошли вниз по улице Архипова. Тут их догнала молодая женщина лет тридцати, хорошо, не по-советски одетая, в модном в то время парике. Плотно приблизившись к ним, она тихо сказала, вернее громко прошептала:

– Девочки! Я видела, как забрали ваших мальчиков. Как их зовут?

Вера просто озверела от наглости этой, как она предположила, стукачки. И резко ответила ей, сильно нахамив. Но реакция Веры словно обрадовала эти женщину.

– Не бойтесь! Девочки, я не из той «конторы». Ну, как хотите. А «Голос Америки» сегодня в полночь и завтра – послушайте! А спрашиваю, во-первых, чтобы бы герои не оставались безымянными, а во-вторых, если озвучить их имена в эфире, там с ними будет не так легко справиться. Это может оказаться защитой для них.

Девочки очень насторожились, последний довод показался Вере убедительным. И она назвала имена мальчишек и их возраст, еще раз с досадой отметив про себя, что Вовка, казавшийся зрелым и выглядевший старше всей их буйной четверки, был на два года моложе их уже шестнадцатилетних девушек.

Женщина улыбнулась им. И, тихо выдохнув, сказала:

– Несовершеннолетние, это хорошо! Скорее всего, всё обойдется! Спасибо! – сказала она и ушла, затерявшись среди прохожих.