Текст книги "Соловей – разбойник?"

Надежда Мамаева
Соловей – разбойник?

Сильнее самого лютого ведовства только человеческая глупость. Ее не перешибить ни одним заклинанием, не вытравить ни одним зельем. Ну разве что смерть тут поможет. Да и то не всегда.

Глядя на красна молодца, чей конь заступил мне дорогу, я поняла это отчетливо. К слову, красным детина был весь: от носа-картошки и рыхлых щек до рук, державших поводья. По вискам, к которым прилипли льняные кудри, стекали бисеринки пота. Да и немудрено это в нынешнюю жару. Пора-то сенокосная, а солнце в зените стоит. А этот – в кольчуге да шлеме сидит на своей кобыле. Перегородил путь. Пройти не дает. И ладно бы только пройти…

– Какой ясный день! – раздался голос всадника.

Я скептически глянула на шлем, блестевший на солнце так, что аж глазу больно, на кольчугу, в которой сейчас можно было изжариться не хуже, чем в печке, на рукоять торчавшего из ножен меча, до которой наверняка дотронешься – и руку враз отдернешь, и подумала, что насчет погодки-то могут еще быть вопросы, а касаемо молодца все ясно: напекло болезного. А может, он с рождения «не того» был? Таким при разговоре лучше не перечить и соглашаться. Как говорится, не будить лихо, пока то тихо. А то проснется, и успокаивай его потом… сковородкой по темечку.

Я поправила коромысло, что давило на плечо. Ведра качнулись. Это со стороны смотреть созерцательно, как девица по воду идет, точно лебедушка плывет. А на деле, чтобы так пройти, силы нужно немало приложить. Вот только начнешь сгибаться под тяжкостью, сразу какой-нибудь помощник отыщется, которого потом, чтобы отвадить, вдвое больше сил приложить придется. Так что ходила я, делая вид, что ничуть не в тяжесть мне и водицы наносить, и дров натаскать…

– Да, хороший, – согласилась я, мысленно пожелав этому красному, леший его подери, молодцу скакать отсюда побыстрее.

– Какой сарафан у тебя, красавица, – между тем продолжил всадник, окинув мою фигуру взглядом и задержав тот особливо долго на груди.

– Благодарю, добрый человек, – отозвалась я, вспоминая слова покойной матушки-ведуньи: не проклинать никого сгоряча, а выждать хотя бы лучину.

За это время злость, сердце томящая, должна улетучиться. А если нет – то хотя бы руки не будут трястись и сотворить чародейский знак выйдет точно, да и прицелиться опять же время будет.

Вот я и ждала, считая про себя дюжины.

– А коса у тебя – точно ворона крыло. В нее бы ленту алую. Да жемчуга на шею лебяжью. У меня как раз есть такие. Хочешь? – поинтересовался детина, почесывая бороду.

В той, кудрявой да кучерявой, могли, кажется, застрять не только крошки, но птички, что ими питаются. Мне не нравились ни борода всадника, ни он сам, ни тем более его предложения.

Хотелось ответить, что я бы сама могла уложить этого наглеца. Да не в кровать, а в домовину, но, выдохнув, усмирила гнев и ответила как подобает милой девице, коей меня в деревне и считали:

– Нет, спасибо.

– А ты бы хорошо смотрелась в этом ожерелье. Особливо на нагом теле, да в ночи, – продолжил детина вместо того, чтобы понятливо развернуть своего коня и поехать прочь. – Золото, каменья драгоценные на коже твоей сверкать будут… А наутро, если меня уважишь, все твоим будет. А, голуба?

– Нет. – Я покрепче перехватила коромысло, уже понимая: добрым словом все не закончится. Только добрым ударом меж глаз.

– Да ладно тебе, девка. Чего кочевряжишься-то? – скривился, как выяснилось, ни разу не добрый молодец. – Да со мной, Янеком Златомечом, любая рада была бы. Нашлась тоже мне недотрога…

– Вот и не трогай меня, – наплевав на подсчет дюжин, ответила я.

– А я, может, хочу и буду! И трогать, и мять. Так что садись на моего коня по-хорошему. А то закину поперек седла по-плохому.

– Предпочитаю по-ведьмовскому! – выпалила я.

И тут же ведра о землю ударили. Разлилась водица по земле. А я на одном дыхании произнесла:

– Ветра студеные, морозы трескучие, придите, прилетите, слова мои в стрелы каленые превратите. Чтобы вошли они в гриву да в копыта. И от них конь бы взбеленился, воле моей подчинился. Дорогой дальнею бы умчался и не ворочался. Слово мое крепко и к делу лепко!

И силушки в наговор вложила, что по моим венам текла. Не пожалела ее. От души в слова влила.

И тут же конь прянул ушами, шумно фыркнул и начал от лужи, что растеклась под его ногами, как от крови пятиться. А потом заржал дурным голосом.

Яцек его усмирить попытался, узду натянул. Да куда там. Взбесилась животина. А когда я ее еще и коромыслом по крупу легонько приветила, и вовсе сорвалась стрелой. Всадник только и успел, что в поводья вцепиться да выдохнуть:

– Ах ты ж ведь-ма-ма про-кля-тая-я-я!

Хотелось поправить, что не проклятая, а проклинающая, но не стала. Дурака учить – только портить. Глянула вслед недобру молодцу, как вьется пыль столбом под копытами коня его… Залюбовалась. Хорошо идет. В смысле едет. К шее скакуна прижался. Упасть боится. Шлем опять же блестит, кольчуга бренчит, брань по полю летит…

А затем вздохнула, подняла ведра и опять к колодцу пошла. Благо улица пустая была: вся деревня на лугу, сено косят, свидетелей близко не было. А те, что далеко… Ну увидели, как остановился всадник. Спросил что-то. Да как потом опрометью помчался… Наверняка на гонца подумают, что дорогу выспрашивал.

С такими мыслями я и дошла до ворота, набрала водицы да домой отправилась. На этот раз безо всяких коней и молодцев. А как пришла, воду в корчагу налила и принялась тесто месить, по дому хлопотать. А там и вечер, отец с охоты вернулся. Он бы и вовсе в лес перебрался бирюком, если бы не я.

После того как матушка померла, лишь ради меня в деревне остался. Посчитал, что негоже молодой девице одной с отцом в лесу, без людей-то. А меж тем на него многие вдовицы да одинокие заглядывались. Завидный жених: дом справный, мужик сам работящий, первач не пьет, опять же охотник добычливый. А характером – незлобивый. Только один недостаток – я. Ну так падчерицу и извести можно, как заявила одна из тех, кто на него в деревне глаз положил.

А некоторые одними взглядами и не ограничивались. То вдовой соседке заячий тулуп запонадобился, шкурку добыть просит. А потом отблагодарить хочет, да норовит не деньгами, а натурой. То вторая, что мужа год назад на заработки в город проводила, да там и сгинул он, говорит: волки под окнами у нее воют. Уговаривает отвадить их. Отец ночь у нее под окнами скоротал, ждал серых. А как утро – баба та заявила на всю округу, что снасильничал ее мой отец, обрюхатил и пусть теперь женится. Другая – из рода купеческого, разорившегося, с двумя дочерями – и вовсе приворотного зелья где-то купила, думала опоить отца, заставить его жениться на себе, а меня сделать служанкой, девкой дворовой.

Только не знали они, что мать моя ведуньей была и силу свою мне передала. Научить только всему не успела. Когда мне двенадцать весен было, не стало ее. Так что всех, кто зарился на моего отца, отвадила. Супротив зелья дурманного свое сварила. У лгуньи, оклеветавшей отца, супружник спустя три дня вернулся. Хоть и не хотел он домой, к жинке, а я так путь-дорогу постелила, такие слова с ветром нашептала, что пришел. Да как узнал о словах жены своей… так она сама же криком кричала на всю деревню, что ничего не было!

А к той любительнице натуральной оплаты и без моей помощи стал захаживать один мужичок с края деревни. Правда, женатый он был давно, да то дело не мое…

Но ведь и другие были! Кто поскромнее, а кто понахальнее. Так что отец мой хотел от всей этой брачной охоты быть подальше. Ему лесная даль милее была. Да пока держался. И ухо востро держал. Страдал, в общем, ради меня. Чтоб я, значится, выбрать могла жениха себе по нраву.

Только я под венец не спешила и косу обрезать не хотела. И не потому, что жалко было. Длинную-то такую. С руку толщиной, черную. Да ради любимого бы и не жаль. Да только не было его.

Хотя свататься – сватались. Да только не ко мне. Кому девка работящая была нужна в хозяйство с приданым. Такие сватьи, едва в дом заходили, стразу щупать начинали ковры, толст ли ворс на них, да занавески – лен аль шелк. И взглядами по углам стреляли, все подмечали. А в глазах словно счеты щелкают, все добро на деньги переводят да плюсуют.

Другие сватов засылали, польстившись на красоту. Помню, прошлой зимой заезжий только на санях один раз мимо двора промчался, а на второй – уже к отцу: «Хочу твою Варвару в жены. Мила она мне!» А сам даже словом перед этим с той, кого невестой назвать хочет, не перемолвился.

Так что отваживала я женихов от себя едва ли не чаще, чем от отца… девиц второй свежести! А замуж не хотела: выйду – и, почитай, почти без отца останусь. Уйдет он в лес. Так и жили: он ради меня, я ради него. И вместе – друг друга ради.

Справно жили, покойно и в достатке.

Вот и сегодня поставила перед батюшкой, что с охоты пришел, миску с гуляшом да сама села за стол вечерять.

– Красивая ты выросла у меня, доченька, – когда поужинал, произнес отец, откладывая ложку. – Девятнадцать весен тебе уже. Твоя матушка, покойница, в это время уже тебя на руках нянчила. А я о внуках и думать не смею…

Я приуныла. Этот разговор отче заводил последнее время с досадной регулярностью. Я даже могла сказать, что будет дальше: предложение съездить в город, на ярмарку, товар посмотреть (ага, интересно отец парней неженатых называл) да себя, в смысле меня, показать. И точно.

– А на праздник излома лета, что через седмицу, сказывают, привезут на торг ткани заморские, богатые, золотой нитью шитые, да шелка и бархаты. И все – по ценам недорогим.

– Так-таки недорогим? – удивилась я.

– По полсребра за аршин, – гордо ответил отец, словно сам стоял за прилавком, и добавил: – Да. Те купцы, которые тканями торгуют, сказывают, люди порядочные. Не то что местные держиморды, что корзинку яиц за золотой продают!

– Знаешь, батюшка, сдается мне, что эти твои порядочные купцы – порядочные жулики, – выдохнула я, качая головой. – Потому что не могут шелка да бархаты столько стоить, если они настоящие да законно привезенные. Так что либо ткани поддельные, либо в обход мытников сюда доставленные, контрабандой.

– Ох, Варюшка. И в кого ты такая умная? – покачал головой отец. – Так и скажи, что в город не хочешь.

– А вот так и скажу, – усмехнулась я и встала. А затем начала собирать со стола посуду.

Отец еще поворчал немного да спать лег. А ко мне дрема не шла. Вышла я на улицу, на крыльцо села, очи к небу подняла и… Не стало неба враз. И воздуха почти не стало. И свободы.

А все оттого, что в рот мне кляп засунули. Да руки-ноги спутали и мешок на голову накинули.

– Ну все! Попалась ведьма! – услышала я знакомый голос. И в нос сразу же ударил запах пота и железной окалины. – Вяжи ее крепче, заразу!

Я выругалась. Жаль, что исключительно про себя. Вслух, увы, сказать, а лучше проорать, мешал кляп. Я лишь брыкалась. Пару раз, судя по охам, даже попав. Но это не остановило противника. Меня перекинули через плечо и куда-то потащили.

Да уж… Этот тип плевать хотел, по-хорошему или по-плохому, главное, чтобы было по его! А если у одного не получается, так он дружков в подмогу возьмет! Взял. Интересно только, двоих или троих.

Я прислушалась к шагам. Нет, трое, похоже. В том, что я не ошиблась, убедилась спустя лучину. Когда они притащили меня куда-то и скинули. Судя по тому, что я лежала на траве, а какой-то то ли корень, то ли сучок впивался меж лопаток, – в лес. Опять же, сова ухала близко. И запах прелой листвы, перемешанный с ароматом чины и яснотки, витал в воздухе так, что через мешковину можно было почуять.

– И куда ее? – спросил кто-то гнусаво.

– Сначала я с этой чернявой вдоволь натешусь, а потом – через границу переправим к степнякам. Они хорошие деньги за красивых рабынь дают.

– По нашему пути повезем, в обход границы? – усомнился третий голос. – А вдруг заорет аль сбежит? Там же совсем рядом застава.

– Ты языком-то не мели, – сварливо отозвался этот… Память услужливо подкинула имя: Янек… Златомеч ему в печенки! – Воевода заставы – дядька Мстомысл – у меня купленный. Он до золота охоч. Так что он уши зажмет, глаза прикроет и не заметит девки, даже если та у него в кровати окажется, не то что в заставу прибежит. И людям своим так же прикажет сделать.

Я, слушая эти речи, лишь стиснула зубы. Ну гады! Все предусмотрели! Бандиты! То-то шелка и бархаты на базаре дешевые… В обход мытников привезенные! Только вот теперь и я контрабандой стала…

Хотелось закричать, дар свой призвать, да только руки путами связаны. Рот – заткнут, что ни слова заговорного не вымолвить.

– Ну, чего встали, – меж тем раздалось. – По коням и в логово! – скомандовал Янек.

А в следующий миг меня подхватили с земли, перекинули через седло и помчали, чтобы в сумерках рассветных оказалась я у костра татей.

Их я увидела, когда мешок с меня сдернули. Было бандитов дюжины две, не меньше. Бородатые, с ятаганами, топорами, кинжалами да с глазами, в которых не осталось ничего человеческого. Забыли те глаза, как по-доброму на мир смотреть. Все через кровавую пелену видели, блеском золота ослепленные.

И сейчас глядели они на меня с похотью да с предвкушением.

– А справную девку ты привез, атаман, – гоготнул кто-то. – Нам-то потешиться с нею дашь?

– Дам, как сам наиграюсь. Только не попортите мне ее. Товар с красивым лицом должен быть. И руки ей не развязывайте да кляп не вынимайте.

– А чего так? – спросил еще один, окидывая мою фигуру масленым плотоядным взглядом.

– Ведьма она – вот чего, – недовольно отозвался Янек.

Желающих поразвлечься после этих слов сразу поубавилось. Но, увы, больше все же было дур… отчаянных. Зато я, пока шел разговор, смогла увидеть, как связаны мои руки, благо стянули их веревкой спереди, а не сзади.

Жаль, что не только запястья оказались в путах, но и ноги. Захочешь – не убежишь. Разве что уползешь или упрыгаешь. Впрочем, даже этого не удалось. Меня перекинули через плечо и потащили, чтобы сгрузить в старой бревенчатой избушке.

На пропитанных запахом плесени серых стенах в отсвете лучины плясали тени. Сквозь ставни слышались гогот и вопли татей, сидевших у костра. Меня скинули на пол на шкуру. Грязную и сбитую в колтуны.

– Ну что, без своих заклинаний, ведьма, ты обычная девка, – глумливо произнес Янек и широко самодовольно усмехнулся. – Проверим, все ли у тебя так, как у остальных. Ведьм я еще не пользовал…

– Уху… – сквозь кляп промычала я, стараясь смотреть не на бандита, а сквозь него – на грубо тесанный и наспех склоченный стол. На нем сейчас валялись замызганные карты, а рядом стояла почти испитая бутыль первача.

Я постаралась сосредоточить все свое внимание на ней и приготовиться к боли. Та будет сильной и резкой. Благо, даже если при этом крик сорвется с моих губ, его не услышат из-за кляпа.

Главное – выждать момент и… Как только бандит начал стягивать рубаху через голову, я резко надавила себе на большой палец, вывихнув его. Рука сразу стала уже и выскользнула из петли пут, а за ней и вторая.

И ей-то я вытащила кляп и выдохнула без перерыва, потянувшись к силе своей, что внутри тела огнем уже жгла, на волю рвалась:

«Раб, стой, как столб стоит. По жилам твоим кровь не бежит. Земля подо мной. Небо надо мной. А ты передо мной точно камень. Не слышишь. Не видишь. Не дышишь!»

Едва прозвучали слова заклинания, как замер мой супостат. Жаль только, что долго чары не выдержат. Сила жизни – великая. И хотя могла я нить судьбы оборвать у этого Янека, только после этого и мне ведуньей не быть. Потому как светлый дар уходит от тех, кто нечист. А темного, того, за который душу отдают, мне ни за какие богатства мира не надобно.

– Да чтоб тебе встретился тот, кто тебя в бараний рог согнет да калачиком с горы спустит, – в сердцах пожелала я окаменевшему бандиту, вправляя сустав на большом пальце. Тот уже успел распухнуть от отека. Хотя времени всего ничего прошло. Но лечить себя было некогда. От пут бы освободиться да бежать…

И, как только стянула веревки с ног, я осторожно приоткрыла ставню и выпрыгнула в окно. Из плюсов было то, что угодила прямиком в высокие заросли. Из минусов – то, что оные были крапивными. Зашипела я не хуже гадюки. Можно было, конечно, словом ласковым да чарами уговорить кусачую траву меня не трогать, да только время на это уйдет… Потому стиснула я зубы и пополз… в смысле пошла к коновязи, стараясь отвести от лица руками стебли жгучие. Там выбрала одну лошадь, а остальным в уши слова шепнула наговорные.

А потом тихонько залезла в седло и… тут-то ощутила, что колдовство мое распадается, по ниточкам-словам расползается. И грянул из избушки крик:

– Лови ведьму проклятущую!

Я же наддала пятками по бокам конским и сиганула в лесную чащу, прильнув к шее лошадиной. А над головой засвистели стрелы каленые да брань отборная. У кого только тати ее отобрали-то? У сапожников да матросов, не иначе.

Я же уже на миг глаза прикрыла, чтобы увидеть. Не глазами – чутьем ведьминым – дорогу заповедную. В чаще всегда есть такие. По ним ни люди, ни звери не ходят. Только лешие, болотники, кикиморы да иная нечисть лесная. Ну и те, у кого дар есть…

И только нашла я ту тропинку, поводья повернула и по ней помчалась. Но и разбойники за мной успели на путь этот ступить… Не все, у многих лошади понесли, попадали тати с них. Да только не одна коновязь, видно, была.

Понеслась кобыла подо мной во весь опор по тропе той, что пространство точно кудель скручивает. Замелькали, а потом и вовсе в тьму сплошную слились стволы деревьев. А потом выплюнула меня чаща. Да не на лужайку или к пойме, а к тыну. А за частоколом бревен острых – башня смотровая.

«Неужто та самая застава, с воеводой-взяточником», – успело промелькнуть в мозгу. И тут же раздался свист залихватский, и ворота, которые я сбоку не приметила, распахнулись, и из них мне навстречу понеслась ватага.

– Да чтоб меня… – выдохнула я, понимая, что побег оказался забегом. От разбойника да к взяточнику!

Я натянула поводья так, что лошадь встала на дыбы. Взметнулась коса, полетел по ветру подол, до бедра разорванный. А я небо призвала звездное да луну в свидетели: без боя врагам не дамся!

Налетел ветер, и… промчались мимо меня конники с заставы да врезались клином, сминая разбойников. Зазвенела сталь, засвистели стрелы. Я увидела, как взмахнул ятаганом Яцек, готовясь обрушить удар на противника – воина, что был вовсе без доспеха, в рубахе одной.

Успела представить, как разрубит разбойник храбреца, что был не столь плечист, как тать, скорее жилист. И как от удара Яцека окрасятся алым у ратника его черные волосы, что на затылке в хвост стянуты.

Но уклонился чернявый, да так ловко, словно в седле был рожден. А в следующий миг уже сам обрушился атакой на Яцека, да такой стремительной, что закачался разбойник в седле да упал на землю.

Не успела я дух перевести, как все было кончено. И бандиты связаны.

– Да что это такое творится! – заголосил Яцек, как только очухался от падения. – На людей добрых нападают! Позовите воеводу Мстомысла!

– А чего его звать, – ответил чернявый, тот самый, что в одной рубахе был, без кольчуги. Он оказался высоким. И хоть одежда на нем была свободная, но даже так можно было понять, что под ней тело крепкое, тренированное. А еще чувствовалась в этом воине сила та, что подчиняет и ведет за собой. – Я лучше тебя к нему сведу…

– Уж сведи… – сквозь стиснутые зубы выплюнул Яцек. – Он-то объяснит тебе, тугодуму, как честных людей вязать…

– Честные люди средь ночи за девицами по лесу не гоняются, – ответил чернявый, повернулся ко мне да так посмотрел, что у меня в груди что-то екнуло и замерло на миг.

– Да какая эта девица? – прорычал разбойник. – Это ведьма проклятущая!

– Ну вот в крепости и разберемся, кто тут у нас ведьма, а кто честный человек, – отозвался чернявый.

– Мстомысл уж разберется, – многообещающе протянул Яцек. – И запоешь ты, служивый, тогда соловушкой под плетью…

– Да я и засвистеть им могу, – ничуть не смутился воин. – Оттого Соловьем друже и кличут.

Вроде бы в шутку сказал, да только после этих слов переменился в лице Яцек, словно смерть увидел.

– Ты тот самый Соловей-разбойник? – выдохнул он. – А где Мстомысл?!

А я, как услышала это, тоже враз похолодела. Только успела обрадоваться, что обошлось, кажется… Неужто от одних татей к другим попала?

– Теперь я за него, – усмехнулся чернявый и добавил: – А подельник твой за неверную службу и сговор с разбойниками приговорен к каторге… Вот на ней-то и свидитесь! – А затем обратился уже ко мне: – Ну что, ведунья, если ты и вправду такая, и тебе с нами пойти придется. Пешей, – уточнил Соловей, выразительно посмотрев на меня, все еще сидевшую в седле.

Пришлось слезать. И пока добрались до стен заставы, я украдкой бросала взгляды на чернявого. Успела понять, что выше он меня на голову, щетина на нем легкая да серьга в ухе блестит. И двигался этот воин точно барс на охоте, даром что Соловьем кличут. Хищник натуральный. Матерый и зубастый.

Но отчего-то я его не боялась. Может, потому, что рассудила, что если этот Соловей – воевода, на заставу приграничную назначенный, то какая разница, почему его разбойником кличут. Главное, чтоб меня с миром отпустил.

Так оно и вышло. Правда, не сразу. До этого пришлось много чего рассказать да на вопросы ответить. А вот татей заковали в кандалы и в столицу отправили. Для суда праведного. Оказалось, что за бандой этой много чего имеется. И не только перевоз через границу товаров без пошлины, но и убийства да насильничество. А воевода прежний делал вид, что у него тут тишь, гладь да небесна благодать, пока с проверкой не приехали.

– А как узнали, что Мстомысл с разбойниками в сговоре? – спросила я, вставляя ногу в стремя и собираясь ехать в родную деревню.

– Да проворовался он. Вот его и осудили, а меня на его место назначили.

– Так зачем же ты тогда… – начала было я и осеклась под взглядом темно-синих очей. Ну да, когда тати поняли, что о них прежний, купленный воевода все рассказал, даже не отпирались от обвинений. Вину признали. А если бы не это, наверняка на своем стояли бы: за ведьмой погнались – и все тут! И, поняв это, я скомканно поблагодарила: – Спасибо.

– Спасибо потом скажешь, – махнул рукой Соловей и сам одним махом взлетел в седло, добавив: – Когда я тебя до деревни твоей провожу. Вдруг в чаще заплутаешь.

Я моргнула. Чтоб я, ведьма, да в лесу заблудилась?! Так меня еще не оскорбляли. Хотела ответить ехидно, но… отчего-то произнесла:

– Да тут недалеко… Я сама…

– Сама ты уже один раз от разбойников убегала. Второй раз так удачно может и не выйти. – И выразительно приподнял бровь. – Так что домой тебя отведу.

– А если я не хочу никого в дом приводить?

– А я и не напрашиваюсь в него. Только до крыльца. С рук на руки мужу или братьям передам.

– Отцу, – поправила я.

– Значит, отцу, – серьезно произнес Соловей. – Дорогу покажешь.

Ну я и показала. А пока ехали, не удержалась от вопроса: почему это пошленника – и разбойником зовут? Оказалось, что так его величали тати, которым он беззакония тихо-мирно творить не давал и устраивал бандитам сущий разбой. А Соловьем – за то, что свистел красиво.

– А зовут-то тебя как, Соловой-не-разбойник? – со смешком уточнила я.

– Радогор. А тебя?

– Варвара…

– Краса, длинная коса? – подначил Соловей и в этот момент стал почти мальчишкой.

Интересно, сколько ему лет? В бою выглядел опытным, бывалым воином, мужем. А сейчас – мой ровесник, лихой, с придурью легкой. Хотя… совсем юнца главой заставы не назначили бы.

Такие мысли бродили в моей голове, не желая уходить, как и из тела – страх, когда меня украли. А потом, во время погони, я загнала его поглубже. Чтоб не мешал. А ныне, как все кончилось, он выбрался наружу. И поселился в груди, нашептывая, что стоит бояться теперь всех и каждого. Что кто-то еще может вот так же решить, что хочет со мной потешиться. И, как оказывается, даже сила ведьмовская не поможет: свяжут по рукам-ногам, кляп засунут и…

Вот так я и ехала – борясь с собой. И столь сильно задумалась, что не заметила кочки. Лошадь моя оступилась, всхрапнула, и я полетела бы на землю, если бы не подхватили меня руки сильные. Они оказались теплыми и такими надежными, что… мне захотелось в них остаться.

Так что, когда Соловей поставил меня на ноги, я даже сожалела. А может, виной был мой страх, от которого хотелось сбежать к тому, кто защитил от напастей?

– Надо проверить, не подвернула ли ногу, – кивнув на лошадь, сказала я для того, чтобы хоть что-то сказать.

Радогор спешился, взял мою кобылу и своего коня под уздцы, а затем накинул поводья на сук дерева.

Я же наклонилась, глянула на ногу – оказалось, вывих. Пришлось лечить наговором. Наложила я слова заклятья, да только времени немного надо было, чтоб они подействовали. О чем и сказала Соловью.

– Ну, значит, подождем, – молвил он.

– А я умыться схожу, – отряхивая грязные ладони после того, как закончила с лошадью, отозвалась я и пояснила: – Тут ручей недалеко.

Радогор хотел, видимо, спросить, откуда знаю, но потом понял и лишь выдохнул:

– А… Ты же ведунья… Я пока тогда костер разожгу.

А я пошла к воде и… Там-то меня и накрыло. Закусила губу, чтобы не закричать. Ледяной ком страха разбился на осколки мелкие, и вонзились они в каждую жилу тела моего, и затряслось оно, задрожало… Я пыталась с ним справиться, но не могла. И тут почувствовала, как на плечи легли руки. Знакомые.

– Вар-варя-варюшка, – услышала я шепот у самого уха. – Все хорошо. Я рядом…

А мужские пальцы меж тем перебирали мои волосы. И это… успокаивало. Да так, что я не поняла, как от страха перешла к бесстрашию и сама потянулась к Соловью. Чтоб только поцеловать. Правда-правда…

Очнулась только тогда, когда сама оказалась без сарафана, а он – без рубахи, под которой и вправду тело было сильное, со жгутами мышц, которые перевиты сухожилиями. На груди Радогора змеилась вязь татуировки, в нескольких местах перечерченная белесыми нитками от старых шрамов. А один и вовсе свежий. Недавно коркой запекшийся. Видимо, только-только повязку снял. И была она лишь с травами, а лечение – без колдовства… Эх… Была бы я рядом тогда, так бы наговорила, что и следа б не осталось…

И захотелось прикоснуться к шрамам. А еще – к животу, на котором кубики были и… Так я этого желала, что запретить было столь тяжко, что почти невозможно.

И едва мои пальцы коснулись груди Соловья, как он резко выдохнул и прикрыл глаза, словно это была для него пытка. Хотя и для меня тоже. Сладкая. Невыносимая. Такая, что и продолжить нельзя, но и остановиться – невозможно.

А тут и сила взбунтовалась! Заискрила на кончиках пальцев и… Я сама не поняла, как без слов наговорных заживила рану на теле Радогора. А как только это произошло, Соловей глянул на грудь свою, где даже шрама не осталось, и сначала удивленно посмотрел на меня, а потом вроде в шутку спросил:

– Нравится воинов исцелять? – голос прозвучал хрипло.

– Еще не поняла. Ты у меня первый такой… – сказала и сама смутилась так, что щеки заалели, потому что поняла, как это двояко прозвучало.

А Соловей от этих слов хитро, провоцируя так, усмехнулся. Блеснула серьга в его ухе.

– Так я помогу определиться. У меня еще шрамы есть. Только старые… Показать?

Я на эту подначку не повелась… Почти. Только руки сами собой потянулись к мужскому телу и… Как-то само собой все получилось. Вспыхнуло пламенем, что разлилось по венам.

Последней здравой мыслью было: «Варя, что ты творишь, не надо…» А сердце было с разумом не согласно и уверяло, что надо, еще как надо… Да… Вот так… Чтобы тяжелые руки – на моей талии, его губы – на моих губах, и он сам…

На краткий миг наши взгляды встретились и уже не смогли оторваться друг от друга. Радогор был словно магнит. Хотелось прижаться к нему, поластиться сытой кошкой, прикусить так, чтобы остался след…

Это было просто безумие. И имя ему Радогор. Я потянулась за еще одним поцелуем, но Соловей взял меня за плечи и отстранил от себя.

– Варя… Это в тебе страх говорит, – словно через силу произнес он. – И уже завтра ты можешь пожалеть…

– А сейчас сильно пожалеешь ты, если остановишься, – выдохнула я, и эти слова стали роковыми.

Потому что я поняла: до этого Радогор сдерживался.

Мы целовались как безумные. Такого не было у меня ни с кем и никогда. Я, знавшая этого мужчину всего ничего, чувствовала, что в этот миг нет никого на этом свете ближе. Как будто моя жизнь, мой разум зависели от того, прикоснется ли он ко мне. Хотя… с разумом я погорячилась. Потому что он, похоже, меня покинул, оставив взамен сумасшествие, которого я так хотела.

– Ты мое безумие… – услышала я жаркий шепот. – Моя ведьма…

Как мы оказалась на траве, я не помнила. А вот сильные руки, скользившие по моему телу, отпечатались в сознании отчетливо. И не только руки…

А пробудилась я от шепота:

– Доброго утра! – и руки, что легла на мое обнаженное бедро, обрисовав его контур.

Проснулась тут же, подскочив словно мышь, кота учуявшая, – с места и свечкой вверх. Даже пискн… взвизгнула так же. И тут же стратегически прикрыла все свое самое ценное рубахой, что попала под руку. А вот к чужому пригляделась. И еще как. В лучах рассветного солнца Радогор был хорош. Жаль только, что почти сразу вспомнила, что я вроде как приличная девица (хотя с первым можно поспорить, а второе, кажется, уже и вовсе не уместно после этой ночи-то), и отвела взгляд. Было немножко стыдно. И вообще…

Так что я нырнула в ворот рубахи, что держала в руках. Как выяснилось позже, была она не моей, поэтому пришлось под взглядом Радогора еще и стягивать одежду с себя, и надевать уже свою… Пока возилась с ней, занималась самобичеванием. А потом плюнула. Ну в конце-то концов. Это была просто ночь. Мне ничего не обещали. Я – тоже. Значит, и переживать не стоит. Может, и не увидимся мы никогда больше…

От последней мысли в груди кольнуло, но я запретила себе сейчас горевать. Вот останусь одна, тогда и…

С такими мыслями я ехала остаток пути. А когда дошла до дому и увидела отца, что стоял, кажется, еще больше поседевший на крыльце, сердце сжалось. И да – только от вида батюшки. И ни от чего больше! Да-да. Так и есть!

– Доченька… – выдохнул батюшка облегченно, будто и не чаял уже увидеть меня в добром здравии. – Варюшка…

– А этот вот Соловей-раз… Радогор, – исправилась я в последний момент и, чтобы не подумал отец чего дурного от моего вида (хотя он наверняка успел уже), спешно добавила: – Он меня от разбойников спас…

– И теперь, как порядочный человек, должен на тебе жениться, – закончил за меня Радогор.

– Что-о-о? – выдохнула я потрясенно. – А ты точно уверен, что надо быть порядочным?