Текст книги "Босиком по краю моря"

– Какое мнение?! При чем тут мнение?! Вы же огрызаетесь все время! Даже сейчас, когда вас чуть не выгнали!

– Меня?! Чуть не выгнали?! За что? За отличную успеваемость и посещаемость? За активное участие в жизни факультета? За публикации в различных изданиях?! За что меня можно выгнать?! И у вас не получится сделать меня виноватой, как бы вам ни хотелось! А если человек идет преподавать студентам, он должен понимать, что идет учить взрослых людей, а не глупых дошкольников! Это к Вадиму Леонидовичу относится. Это как с известными артистами – публичности и славы хотят, а критику выслушать – ни в коем случае! – Пчелинцева даже поперхнулась от гнева.

– Ах, Женя, Женя! Что ж вы так… – Зоя Ивановна даже сморщила лицо. – Ну, не надо так горячо. Спокойнее. Никто вас не отчислит! И не собирались. Просто вы с Вадимом Леонидовичем не сошлись характерами! Так бывает! Но надо пойти навстречу… И, конечно, помнить, что он не однокурсник ваш, с которым можно спорить в любой тональности. Он – преподаватель!

Белла Аркадьевна театрально покачала головой и удалилась.

– Так, – с облегчением вздохнула куратор, – пойдемте к Суржикову. Только держите себя в руках!

Перед аудиторией было полно студентов. И каким-то чудом все узнали, что Пчелинцеву не допустили до экзамена.

– Простите, но зайдем не по алфавиту и не по очереди, – сочла нужным пояснить Зоя Ивановна, – дело срочное.

Она всегда была вежлива со студентами.

Народ расступился, и Женя с куратором зашли в аудиторию.

Суржиков уже ставил оценку в ведомость.

– Вот, вы свободны. Порадовали меня сегодня. – Он с какой-то отеческой интонацией обратился к только что сдавшему экзамен.

Когда студент вышел из аудитории, Суржиков встал и вопросительно посмотрел на Зою Ивановну:

– Эта студентка еще у нас учится? Ее не отчислят за хамское поведение?

Брови Суржикова взметнулись вверх.

– Вадим Леонидович, декан просил вас допустить нашу отличницу к сдаче. Беседа проведена. Евгения признает, что в процессе обсуждения интересующих ее тем была излишне эмоциональна.

Суржиков усмехнулся:

– Свежо предание…

– Пчелинцева, пожалуйста, оставьте нас буквально на пару минут, а потом зайдете для сдачи экзамена. – Зоя Ивановна со значением посмотрела на профессора. Тот развел руками. Пчелинцева вышла.

– Вадим, что ты к ней прицепился?! – накинулась на Суржикова Зоя Ивановна. – Ты себя на втором курсе не помнишь?! Что ты вытворял на зарубежной литературе, Клавдия Семеновна рыдала от твоих выходок! И Фауст, прости, говно, и Байрон – фигня! И доказывал, что какой-то там давно забытый немецкий поэт Шоер – действительно гениален! И читал его стихи, и спорил до хрипоты с преподавателем.

Профессор смутился – Зоя Ивановна была намного старше его и работала на факультете тогда, когда Суржиков был студентом.

– Я помню, чем это кончилось. Ты просил устроить коллоквиум, чтобы обсудить творчество этого самого Шоера в рамках изучения курса европейской литературы восемнадцатого века. Устроили. Ты выступал. Все восхищались, как ты смог отыскать этого поэта в книгохранилище. Одна-единственная книжка в Ленинке, на руки не дают. Ты распечатал стихи на листах и раздал их в группе. Клавдия Семеновна подробно разобрала стихи, участвовала в разговоре. Даже что-то припомнила из биографии этого немецкого поэта. А потом… Ты помнишь, что было потом.

Суржиков покраснел.

– Ага! Забыл! Или хочешь забыть! А я помню. В разгар бурных дебатов, когда все с увлечением обсуждали «изящество рифмы», а Клавдия Семеновна сказала, что еще появятся ученые, которые откроют Шоера широкому читателю, ты громогласно признался, что поэта выдумал, а стихи сочинял сам. Что врал, будто это переводы. Ты обманул и выставил на смех преподавателя, которая устала от твоего напора и, может, засомневалась, но, как всякий думающий и доверчивый человек, решила, что не может все знать. И даже что-то придумала о нем, сочинила какой-то факт его несуществующей биографии. Дабы… не ударить в грязь лицом перед студентами… Слабость, да. Но такая позволительная для пожилого педагога.

– Но стихи оказались хорошими!

– Для малоизвестного немецкого поэта восемнадцатого века? Да, они оказались вполне хороши. Дурным оказался поступок! Тебя, Вадим Леонидович, простили. Хотя твой поступок был скверным. Ты сверстникам мог морочить голову, хотя и это плохо. Но с преподавателем так поступать… Знаешь, мне иногда кажется, что Пчелинцева послана тебе как возмездие и наказание за ту твою историю и за обиду, которую ты нанес милейшей и очень компетентной Клавдии Семеновне. Она ведь тоже была профессором. Настоящим.

– А я что же, не настоящий?! – обиделся Вадим Леонидович.

– Настоящий. Но педагог пока неважный. Одним словом, любой ценой находи общий язык с Пчелинцевой.

Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.

– Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.

– Хорошо. – Пчелинцева кивнула головой.

Она вошла в аудиторию.

Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.

– Итак, – сказал он, отрываясь от своего занятия, – вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.

Пчелинцева остолбенела.

– А…

– Евгения Ильинична, – произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: – Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.

Вадим Леонидович посмотрел на Женю.

– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.

– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.

Женя потопталась на месте, а потом сказала:

– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…

– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.

– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.

– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.

– О, – только и сказала Пчелинцева.

– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.

– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.

– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.

Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.

Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.

– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.

– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.

– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.

– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.

И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.

Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.

– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.

– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.

– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…

– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.

Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла:

– Знаешь, а ведь ты виновата. Полностью. Ты же до него доцепилась, как говорят. Тебе же обязательно надо было его ущучить.

– Ты что, Лен?! Да я же столько читала по предмету! Мне было интересно, а он все время рот затыкал или поправлял, а сам же ошибался. Так же неинтересно. Зачем он, преподаватель, нужен тогда?! Можно же и по учебникам учиться!

– Можешь обижаться, но затеяла все это ты. И потом, все-таки он профессор. И старше.

– Между нами говоря, не настолько и старше. И профессор – это еще ничего не значит, – вдруг мечтательно сказала Коробицина.

Женя и Титова переглянулись.

Итак, было перемирие. И остальные два с половиной года на лекциях Суржикова было спокойно. Никто не задавал провокационных вопросов, не перебивал, не стравливал оппонентов из числа студентов. Все стало чинно и благородно. Красивый солидный профессор, интересная лекция, тишина в аудитории, внимающие студенты. Все было так, как мечтается любому преподавателю. Только скоро заметили, что посещаемость немного упала и гости с других потоков перестали заглядывать. Ответы стали формальными, и расшевелить аудиторию вопросами порой было невозможно. Суржиков уже придумывал темы для дискуссий, устраивал дебаты, притаскивал редкую литературу. Но все было бесполезно. Драйва не стало, энергетика куда-то улетучилась. Пчелинцева ходила аккуратно, все записывала, вела себя тихо, отстраненно. Суржиков поглядывал на нее, гадая, как долго продлится этот штиль. Потом он поставил эксперимент – нарочно сделал грубые ошибки. Но Женя даже бровью не повела, не поправила, не поймала на неточности, не вскинулась сама и не завела других, уводя в дебри догадок и сумасшедших гипотез. Хотя Вадим Леонидович понял, что его ошибку студентка заметила. Но сдержалась, повела себя деликатно, не поправила преподавателя. «Или это не деликатность, а банальное равнодушие к предмету?» – гадал он.

Казалось, что Вадиму Леонидовичу переживать? Ну стало так, как хотел, как добивался – неугомонная, упрямая, взбалмошная и не всегда вежливая студентка угомонилась. Радуйся, наслаждайся благолепием. Ан нет. Вадим Леонидович чувствовал себя неуютно. Его теперь раздражало послушание, граничащее с покорностью. Раздражали правильные ответы, точно скопированные из конспектов и похожие на подобострастие. Курс казался аморфным, бездарным и тусклым. Суржиков почувствовал усталость. Он больше не испытывал этот подъем, волнение, которое возникало перед каждой стычкой с неугомонной Пчелинцевой. Однажды на лекции он задал вопрос. Не очень сложный, просто ответ не лежал на поверхности. Аудитория ответила молчанием. Пока кто-то не произнес:

– Жаль, что Пчелинцевой нет, она бы сейчас развернулась.

Женя сидела тут же, на своем обычном месте. Все, кто ее видел, заржали, а она даже голову не повернула. Нет, ее на лекциях Суржикова больше не было. И Вадим Леонидович вдруг ощутил потерю. Два с половиной года они проплывали мимо друг друга, как и положено посторонним людям. Или рыбам в соседних аквариумах. Вроде видят друг друга, но даже рот открыть не хотят. Диплом Пчелинцевой был блестящим. Суржиков поставил ей «отлично». И хотел написать восторженный отзыв. Но не написал. Боялся полной капитуляции.

Олег Бояров и его работа

Дивноморск был городом небольшим, но важным в стратегическом отношении. Как всякий портовый город, он был полон иностранных матросов и туристов. В районах, близких к порту, днем и ночью светили прожектора и слышался гул кранов. Здесь не было выходных и праздников. Люди, приезжающие сюда отдохнуть, редко забредали в порт и доки, хотя примыкающие к ним улицы были весьма живописны. Когда Женя совершенно случайно, еще не зная города и не обзаведясь картой, попала сюда, ей показалось, что она очутилась в Альберт-доках, этом известном английском портовом районе. Вообще-то Пчелинцева успела побывать только в Лондоне, до Ливерпуля не доехала, но известные доки видела на фотографиях. «Да, похоже, только масштаб меньше», – подумала Женя, обходя квартал за кварталом.

Да, масштаб Дивноморска был невелик. И город не рос в ширину, не поглощал зеленые прибрежные пустоши. Он как-то умудрялся расти внутри своих старых границ. Конечно, этому было объяснение – еще со времен войны оставались ветхие здания, был советский долгострой и имелись пустыри – следы бомбежек. В этом месте история как-то сильно задержалась, и облик города не спешил меняться. Женя после первой прогулки поняла, что город ей нравится – уютный, европейский, с узкими улочками и малюсенькими скверами. Но главным, конечно, было море. Поездку к нему Пчелинцева отложила на более спокойное время – хотелось насладиться вполне и без помех.

А пока она готовилась к своему первому рабочему дню.

Телевизионное агентство, куда пригласили Женю, было абсолютно новой структурой. Местные каналы вещали скучно, однообразно, а фильмы гоняли из разряда дешевых и пошлых. Конечно, здесь были центральные каналы, но местная жизнь, весьма насыщенная и интересная, почти не отражалась. Одним словом, в городе, где был крупнейший порт и важные исторические события не успели превратиться в летопись, современного телевидения практически не имелось. И создание новой телевизионной структуры, которая бы информировала, обучала и развлекала так, как это положено делать в двадцать первом веке, было делом важным и срочным.

Олег Бояров по профессии был историком. Но так сложилось, что сразу после университета он попал в одну из программ на телевидении. Выступил он интересно, к тому же там оказались знакомые, которые убедили его, что лучшего места для работы нет.

– Да не хочу я мелькать на экране, – морщился Олег.

– А тебя никто не зовет мелькать! Тебя зовут организовать и раскрутить программу. Это совсем другое дело.

– Да? Попробую!

Он попробовал, ему понравилось, остальным – тоже. Передачи, которые делал Бояров, были интересными, собирали большую аудиторию и имели высокий рейтинг.

– Рекламодатель на тебя идет! – завистливо качали головой коллеги.

– Так получается, – разводил руками Олег.

Он не лукавил, он просто, сам того не подозревая, заражал идеей других. А, как известно, правильно поданная идея вершит чудеса.

Через некоторое время, когда Олег Бояров стал известен не только среди коллег, но и среди зрителей, а в его останкинском кабинете на полочке образовалась приятная коллекция наград, в его жизни случились перемены.

Однажды Олег получил письмо, из которого следовало, что в Софии заболела его дальняя родственница. Бояров понятия не имел, что у него есть родственники за границей.

– Мама, а с какой стороны эта тетя? – позвонил он родителям.

– С отцовской. Не смейся, но Бояровых в Болгарии почти столько, сколько в Москве Тимофеевых.

– Что ж вы скрывали?

– Ну… – протянула мама.

Олег понял, что боялись. Они росли, учились и работали, когда про родственников за границей особо не распространялись.

– Тебе надо съездить, – сказала мама после раздумий, – нехорошо, может, помощь нужна.

Олег взял отпуск и полетел в Софию. В аэропорту в толпе встречающих он заметил табличку со своим именем.

– Я вас жду и отвезу к мадам Иванке.

– Хорошо, спасибо, – поблагодарил Олег.

Он удивился не тому, что его встречают, а шикарному лимузину, на котором они ехали. И дом его тоже удивил – это был особняк в розах, вдоль дорожек высажены дельфиниумы.

– Вот и мой племянник! – встретила его в огромном холле пожилая женщина. Олег сразу же увидел сходство с отцом.

– Э… вы – папина сестра?! – растерялся Олег.

Женщина засмеялась:

– Нет, если быть точной – я не родственница твоего отца. Я вторая жена его двоюродного брата. Он умер несколько лет назад. И все время говорил о том, чтобы я отыскала его родню.

– А… – протянул Олег, – теперь понятно…

– Зови меня Иванкой.

– Хорошо, – улыбнулся Олег.

– А это моя дочь от первого брака. – Тетя указала на девушку, которая стояла позади.

Олег непроизвольно наморщился – он пытался высчитать возраст собеседницы и вообще вникнуть в эти семейные детали.

– Не удивляйся, Лиля родилась, а ее отец через месяц разбился на машине. Выпить был большой охотник. Ну, а второй раз я замуж вышла, когда Лиле было три года. Кстати, это она письмо написала от моего имени. Мне тяжело – и руки болят, и глаза плохо видят.

– Что ж, очень жаль, будем надеяться, что вы пойдете на поправку.

– Будем, – весело сказала тетя Иванка, – но все же я думаю, что большая семья – это хорошо. И славно, что ты приехал.

Олег все понял. Тетя Иванка боялась, что умрети ее дочь останется одна. Кому можно поручить двадцатилетнюю сироту? Правильно, родственнику. Пусть и далеко проживающему, пусть даже и не вполне родственнику.

– Я тоже очень рад, что увидел вас. И, повторюсь, надеюсь, сиротой никто не останется, – улыбнулся Олег девушке. Та улыбнулась в ответ, и вдруг Бояров понял, что неспроста он отложил в Москве все дела, взял неурочный отпуск и примчался в Софию. Судя по внешнему виду, тетя Иванка была достаточно бодра, а дочь ее Лиля оказалась красавицей.

Через пять дней Олег уже не помнил, что приехал сюда, чтобы внимать жалобам больной тетушки и оказывать всяческую помощь для облегчения ее состояния. Мир в лице двух новоявленных родственниц и их многочисленных знакомых завертелся вокруг него. Устраивались экскурсии, приглашались гости, были пешие прогулки по городу, вкусные ужины в саду и обеды в ресторанах, на которых присутствовали очень солидные люди. Олег это сразу понял, увидев машины и охрану. Он подчинился этой круговерти и удивлялся всему: энергии этих людей, их готовности окружить его (и тетю с Лилей) заботой и вниманием, а еще тому, как тетя Иванка, несмотря на гипертонию, подагру и кучу других болячек, умудряется быть такой веселой.

– Мама всегда была такой, – пояснила как-то Лиля, – болезни сделали ее еще более активной. Говорит, что хочет успеть всем насладиться.

– Это удивительное свойство. Обычно в таких случаях человек теряет интерес к жизни. И меня очень удивило письмо.

– Простите, что мы так бесцеремонно и так неожиданно к вам обратились. Но, понимаете, маме то хуже становилось, то лучше. И в такой ситуации она то бросалась завещание писать, то бежала к целителям, то искала родственников, чтобы я одна не осталась. А родственников у нас-то и нет. Мы ведь с вами не родня… Но маме так хотелось, чтобы из Москвы кто-то приехал. В ее воспоминаниях Москва была гостеприимной, доброй, и людей там близких, по ее словам, было много.

– Москва – хороший город, хоть и тяжелый для жизни. София – меньше и такая уютная. И я очень рад, что приехал к вам. Только жалею, что толку от меня мало. Это вы окружили меня заботой, – улыбнулся Олег.

– Это вам кажется, что вы ничего не делаете. С вашим появлением мама просто ожила. Может, ей как раз и не хватало того, что потребует внимания и суеты.

– А что врачи говорят?

– Врачи никаких прогнозов не дают. Но если вдруг начнет прогрессировать одна их ее хронических болезней – финал…

– Я понял, давайте надеяться на лучшее. И, если нужна помощь, врачи, только скажите, я все сделаю. Москву переверну, но помогу вам.

– Спасибо!

Лиля была веселой, бойкой, нежно любила мать, а к суматохе, которая порой царила вокруг них, относилась с легкой ироничной благодарностью. Среди толпы, которая иногда вдруг появлялась в их доме, выделялся моложавый человек с седой прядью. Прядь была «сделана» – это Олег сразу понял, хоть и не разбирался в парикмахерском искусстве. Этот моложавый человек не упускал Лилю из виду, старался во всем ей угодить, помочь и вел себя иногда как очень близкий человек.

– Кто это? – не удержался от вопроса Олег.

– В женихи к нам метит. Когда-то работал у мужа в подчинении, – вздохнула Иванка.

Бояров еще раз присмотрелся к этому человеку и понял, что ему совсем не хочется, чтобы Лиля вышла замуж за этого господина. Впрочем, за любого другого – тоже.

В Москву Бояров улетал через три недели.

– Вы мне даете слово, что приедете на мой день рождения! Всего какой-то месяц – и мы будем гулять, пить вино и есть кебабчаты, – сказала ему Иванка.

Бояров рассмеялся было, но тут же поспешил заверить, что постарается приложить максимум усилий и вырваться на пару дней.

– Да, пожалуйста, постарайся, – добавила Лиля. Они давно уже перешли на «ты».

В Москве Бояров ушел с головой в работу – готовился новый проект, шли переговоры с инвесторами, подбирали актеров и ведущих. За всей этой суетой солнечная София с ее уютом и запахом кофе отошла куда-то в глубь памяти. Конечно, Олег помнил Лилю, писал ей письма, рассказывая подробно о своей жизни, но все же московская реальность была ближе. Она захватывала и засасывала, не давая возможности задуматься о недавнем прошлом. Однажды утром Олег проснулся, посмотрел на будильник, стоящий у кровати, и охнул. День предстоял тяжелый – намечался генеральный просмотр программы. Весь материал был отснят, теперь оставалось слово за самым высоким начальством и теми, кто спонсировал все. Бояров планировал приехать пораньше на работу, но усталость предыдущих дней взяла свое. Олег быстро собрался и уже через час был в телецентре.

Просмотр назначен был на два часа дня. К этому времени приехали все важные персоны, и начальство, заметно нервничая, бродило по студии.

Олег нервничал не меньше остальных – от сегодняшнего дня зависело многое. Например, будет ли в ближайшие полтора года выходить цикл передач о молодежных неформальных объединениях. Бояров лелеял эту тему – жизнь подростоков и людей чуть постарше двадцати. Это и музыка, и литература, и профессии, сленг, мемы. Он сам хотел писать сценарий к этому циклу, главное требование – это отсутствие спешки и развернутый показ. Не хотелось скомканности. Если сегодня все понравится, то финансирование «молодежного» цикла будет обеспеченно. Бояров изучил историю – со времен бурных 90-х эту тему никто не поднимал. Словно и не было никаких течений в молодежной среде.

После первых кадров стало ясно, что программа пришлась по душе. Нет, конечно, для вида были сделаны замечания, попросили поправить то и это, посетовали, что ведущая немного скованная, но в общем и целом все одобрили.

– Бояров, ты победитель! Теперь мы можем просить и даже требовать! Запомни этот день! – шепнуло ему «высокое» начальство.

– Конечно! – согласился Олег и машинально посмотрел на часы. А посмотрев, он чертыхнулся – сегодня был день рождения Иванки.

– Сергей Николаевич, беру неделю за свой счет.

– А, бери, – махнул рукой Сергей Николаевич.

Через три часа Бояров сидел в самолете, а еще через четыре вручал огромный букет роз Иванке.

– Господи! Да я уже думала, что ты не приедешь!

– Как же я мог не приехать! – Олег посмотрел на Лилю, которая сегодня была чудо как хороша. – Я должен был приехать.

Неделя пролетела быстро – гости сменяли друг друга. Если утром в доме еще было пустынно, то к обеду подъезжали люди, а к вечеру в комнатах и в саду было уже тесно.

– У вас как в усадьбе русского помещика девятнадцатого века, – заметил как-то Олег.

Лиля рассмеялась:

– Маме это скажи. Она будет в восторге. Она Россию любит и все русское.

– А ты? Ты хотела бы побывать в Москве?

– С удовольствием. И по городам маленьким поездить.

– Тогда – договорились. Скажи, какое время тебе удобно, и я организую поездку.

– Я маму не могу оставить.

– Можно и маму взять, – согласился Олег, но в душе ему хотелось, чтобы Иванка отказалась от поездки. Ему хотелось поехать вдвоем с Лилей.

Пока они обсуждали детали возможной поездки и принимали участие в таком длительном праздновании дня рождения, Иванка наблюдала за ними. Ей давно стало ясно, что дочь влюблена в этого своего московского родственника. «Интересно, не зря ли я то письмо продиктовала?» – не раз спрашивала себя Иванка. Олег Бояров ей нравился, но что-то смущало ее, и очень велик был страх, что дочь будет несчастливой в результате легкомысленного романа. В Олеге чувствовалась успешность. Иванка была умна – она метко ее определила: «московская» успешность. Бояров демонстрировал ум, умение себя вести, достаток и ту самую уверенность, которая заставляет проникнуться к человеку уважением. Иванке он нравился, но она боялась, как бы дочь не стушевалась, не заняла подчиненную позицию в возможном союзе. Как-то она заметила дочери:

– Лиля, он слишком… Он вообще «слишком»…

Та в ответ рассмеялась:

– Мама, ты так рассуждаешь, словно он – олигарх. Президент корпорации или судовладелец. Он обычный журналист. Только на телевидении…. Он, конечно, не рядовой сотрудник, но не слитками же золотыми ворочает. Он же мне все рассказывал.

– Он тебе нравится?

– Да, – Лиля обняла мать, – но мы же просто дружим…

Это она сказал, чтобы Иванка не напряглась и не предприняла какие-то шаги, чтобы как-то отдалить молодых людей друг от друга. Лиля уже сталкивалась с решительным материнским характером. И еще она уже однажды ссорилась с матерью из-за предложения руки и сердца со стороны того господина с седой прядью. Тогда, полтора года назад, этот господин приехал к Иванке, попросился переговорить с глазу на глаз.

– Тебе тяжело, Иванка. Я уважаю тебя. Как уважал и любил твоего мужа. Он ведь был не только моим начальником, но и учителем. И я полюбил Лилю. Отдашь ли ты ее мне в жены? Сама знаешь, я человек надежный во всех смыслах. Ты давно меня знаешь.

Иванка ждала чего-то подобного.

– Я тебя знаю, и спасибо тебе за поддержку и дружбу. Но что касается твоей просьбы… Тут надо Лилю спрашивать.

– Ты же мать. Ты сама знаешь, что лучше для дочери.

– Но не в этих вопросах. Я сама по любви выходила. Зачем же я своей дочери буду диктовать, как ей поступать, тут дело деликатное. Она тебя безмерно уважает, – смягчила отказ Иванка, – но в семье нужна любовь.

– А разве я не сказал, что люблю ее? – удивился господин.

Иванка только вздохнула. Она понимала, что Лиля откажет старому знакомому, но на всякий случай разговор завела хитрый:

– Атанас сватался к тебе. Представляешь? Такой тихий, так долго о своей любви к тебе рассказывал. Он – хороший человек, отец к нему прекрасно относился, хвалил его. Да и после смерти отца он был близок к нам, поддерживал.

Лиля внимательно выслушала мать и ничего не сказала. Иванке пришлось повторить вопрос:

– Что ответить ему, Лиля?

– Ответь, что я не выйду за него. И не потому, что он плох или не нравится мне. А потому, что он с этим разговором пришел к маме, а не ко мне. А ты, мама, не должна была это все обсуждать с ним. Неправильно это.

Иванка пыталась возражать, но Лиля не стала слушать. Она надулась и не разговаривала с матерью неделю, что при их очень близких и доверительных отношениях было сродни катастрофе.

Теперь Лиля была осторожней. В разговоре она отделывалась полуправдой, особенных подробностей не упоминала, да и вообще старалась обходить стороной эту тему. Она недооценила мать – уже только по этой осторожности Иванка поняла, что между Олегом и Лилей отношения становятся все серьезнее.

Вместо одной недели Олег пробыл в Софии две с половиной и улетал уже в качестве жениха. Более того, улетал он, обсудив все детали скорого свадебного торжества.

Свадьбу Лили и Олега играли в Софии – тетя Иванка по-прежнему «ужасно» себя чувствовала. Впрочем, с приездом родителей Олега она уверенно пошла на поправку. Всю организацию она взяла на себя, Бояровы только и успевали обижаться – им было неловко от этой щедрости будущей сватьи. Олег тоже переживал. Однажды он серьезно поговорил с Иванкой:

– Я так не могу. Я не привык, чтобы на меня, мужчину, тратили деньги. Я – глава семьи и хочу заботиться об этой семье.

Результатом была покупка солидной квартиры в старом благоустроенном районе Софии.

– Здесь всегда жили очень представительные люди, – сказала Иванка, – мы тоже когда-то жили тут. Но потом переехали в этот пригород. Друзья уговорили нас быть поближе к природе.

Олегу нравился и дом, где они собирались жить, и район. Был в нем столичный блеск и в то же время печать времени.

– Эти дома строили еще до войны. Здесь «табачные короли» селились.

Только после свадьбы, месяца через три, Олег с удивлением узнал, что отец Лили занимал высокий государственный пост. И что в семье есть достаток – и пенсия Иванки от государства, и земли, и два очень приличных дома.

– Я даже не подозревал об этом! – воскликнул Олег.

– Видишь ли, наше окружение – это или друзья отца, или его коллеги и соратники. У мамы всего две подруги. Я более общительный человек, и круг людей у меня разношерстный. Хотя…

– Ты окончила университет, ты работала где-нибудь? – как-то, еще в первые дни знакомства, спросил Лилю Олег. Она тогда ответила, что не может, должна быть рядом с матерью. И Олега подкупил такой ответ, он счел Лилю чрезвычайно заботливой дочерью. Но теперь совместная их жизнь показала, что помимо искренней заботы о матери, Лилей движет нежелание работать. Это открытие было горьким, потому что уже спустя очень короткое время Бояров страшно затосковал по московскому драйву и работе.

Его родители волновались.

– Сын, а что твоя работа? У тебя же там проект должен пойти? – спросил Боярова отец.

– Ну… – смутился сын.

Разговор продолжения не имел. Про любовь к Лиле Олег вслух постеснялся сказать, вместе с тем отец затронул болезненную тему. В глубине души Бояров был уверен, что как-то договорится с будущей женой и можно будет совместить нормальную семейную жизнь с работой. Пока же Лиля и слышать не хотела о делах – она жила любовью и предстоящим торжеством. Олег сделал еще пару попыток и отступил – он решил полностью насладиться таким важным моментом своей жизни. «В конце концов, и свадьба не каждый день, и медовый месяц. Почему я не могу спокойно, по-человечески, жениться. Да и остальным – родителям, Иванке, Лиле – это важно», – думал Олег. И еще он про себя решил, что после упорной и нервной работы имеет и средства, и моральное право пожить жизнью сибарита. А жизнь в Софии к этому располагала.