Текст книги "Феечка"

Поэтому все, что мне надо, я смотрю в Интернете – фильмы, новости с негосударственных каналов, комментарии независимых журналистов. Если перемешать всё, что там говорится, можно понять приблизительно суть того, что где-то произошло.

– Пойдем? – Ульяна слегка тронула меня за плечо. – Ты что, плачешь?

– Ага, рыдаю.

Я подняла голову, посмотрела в темноте на Ульяну. Даже в темном зале было видно, какая у нее светлая кожа и яркие глаза. Ульяна слегка улыбалась. А я сидела, прикрыв уши руками, и старалась вообще не слушать, а думать о своем. Могу же я думать о своем на концерте, если мне не нравится песня? Мне все равно было слышно, как Андреев повторяет и повторяет какой-то маразм, какие-то подростковые хулиганские рифмы… Зачем? Зачем… Он же умнейший, он же тонкий, он же самый лучший… И дело не в том, что я в него влюбилась, совсем не в этом дело. Даже если бы он был некрасивый, обрюзгший (он, кстати, не записной красавец, просто симпатичный и харизматичный!), но говорил бы, писал и снимал то же самое, я бы точно так же ему верила. Он же сам говорит о том, что гибнет наша культура, тогда зачем – зачем! – он это поет?

Тут и песня подошла к концу, и Андреев объявил:

– Отдохнем, други и подруги! Как говорится – антракт!

– Бред, что за «други»? – пробормотала Ульяна. – Еще бы бороду отпустил до пояса и обруч на голову надел…

– Может, у него волосы не вырастают до пояса? – пожала я плечами. – Он же лысоват… А так бы отпустил…

Ульяна фыркнула в ответ, мы переглянулись в темноте, свет в зале не зажгли, потому что это же бар, а не концертный зал, и в нем всегда темно.

Я не хотела оборачиваться, но обернулась. Андреев уже спрыгнул со сцены, в руках у него откуда-то появилась красная пухлая куртка. Я знаю эту куртку, он в ней недавно снимал репортаж из своего родного города – не для телевидения, а для своего канала на Ютьюбе. Он приехал на Кубань, там сейчас совсем тепло, он шел в этой куртке по Горячему Ключу (так удивительно называется его город!) с огромной камерой и… кто-то его снимал. Андреев же очень по-мальчишески тащил эту камеру (непонятно зачем), показывал места, где он раньше любил гулять, подходил к своей школе, к стадиону, к училищу, где начинал когда-то учиться на электрогазосварщика, недоучился, уехал в Москву и поступил в МГУ на журфак. Как я понимаю, в армию его во время метаний не забрали.

Ни в школу, ни в училище он во время съемки не заходил, просто рассказывал немного о том времени и своих мыслях. Если бы Андреев не был таким светочем разума, то эти рассказы вызывали бы некоторое сомнение – всё о себе да о себе. Но он интересен своим умом, как были интересны гениальные умы эпохи Возрождения, Просвещения, наши собственные великие мыслители – русские писатели и философы… Они ведь тоже часто понимали весь мир через себя – «Я разбираю свое собственное страдание или сомнение и таким образом размышляю о жизни, о человеке и его судьбе, предназначении, слабостях и пороках, а не о себе лично».

Любое Андреевское выступление набирает в Интернете за день около ста тысяч просмотров, поэтому я смело равняю его с великими мыслителями. Люди ждут его новых выступлений и слушают их, потому что ищут в его словах ответы на самые острые, самые животрепещущие вопросы нашей сегодняшней жизни. Почему мы так живем и куда идем, что можно сделать, чтобы что-то поменять в стране, что можно сделать, чтобы не допустить новой мировой войны… Не всех волнуют эти вопросы, Марусенку Пипеткину, к примеру, – нисколько не волнуют. Но меня, мою маму, мою бабушку, Ульяну и многих моих однокурсников, с виду абсолютно недалеких и аполитичных, это волнует. Поэтому слова Андреева так нужны. Поэтому он имеет право и о себе самом снять передачу. И именно поэтому так странно и уродливо сейчас звучат эти его песни с матом.

Мы с Ульяной, ничего больше не обсуждая, взяли свою верхнюю одежду и спустились, чуть заплутав, к выходу.

На улице у подъезда стояли зрители, вышедшие покурить. Тут же были и музыканты. Я сразу увидела самого высокого, игравшего на гитаре. Рядом с ним, засунув руки в карманы расстегнутой красной куртки, стоял смеющийся Андреев. Он очень хорош, когда смеется. Становится моложе, глупее. И на меня так не давит тяжесть его безграничного разума. То, что в нем нравится, то и пугает. Я не смогла бы ему соответствовать… Хотя Лариска ведь точно не соответствовала его разуму, а столько лет с ним жила… Или это он с ней жил, и она вовсе не понимала глубину и необъятность его интеллекта, а теперь наконец вырвалась и убежала…

Мы с Ульяной прошли мимо, Андреев упрямо не смотрел на нас, так же как и в зале, гордец. Для любого мужчины было бы нормально взглянуть на двух высоких красивых девушек, блондинку и брюнетку, которые к тому же уходят с твоего концерта, не дослушав его. Но он – не посмотрел. Другие музыканты, конечно, повернули на нас головы. Мы уже спустились с тротуара и прошли несколько шагов по переулку, когда Ульяна вдруг остановилась, развернулась, шагнула к нему и спросила:

– Зачем?

Андреев вздрогнул от ее голоса, резко обернулся, молча посмотрел на нее, только на нее, хотя я стояла в шаге, и легко так – нарочно легко – спросил:

– Что – зачем?

– Зачем столько мата в песнях?

– А. Ясно. Не понравилось?

– Нет.

– Ну ладно, – Андреев пожал плечами, улыбаясь. – На вкус и цвет… – Улыбка у него теперь была нарочная, но он продолжал улыбаться. Человек работает на телевидении, уж что-что, а улыбаться, когда совсем не хочется, его там научили.

– Парадигма сломалась, – негромко проговорила Ульяна.

– Какая парадигма? – Андреев прищурился. И мельком теперь посмотрел на меня.

Мельком!..

– Парадигма под названием «Сергей Андреев», – ответила Ульяна.

– А и шут с ней, с такой парадигмой! – засмеялся Андреев. – Если ее можно так легко сломать!

– А правда – зачем? – спросила я.

– Вам тоже не понравилось? – Андреев говорил со мной каким-то другим тоном, не тем, что с Ульяной. В чем разница, я понять не могла.

– Нет. Грубо.

Ульяна чуть шагнула в сторону от меня, еле-еле, но я уловила это движение. Конечно, надо дистанцироваться. Она – и Андреев. И я – и Андреев.

– Многие явления нашей жизни хочется обматерить. Людей, события, их результаты. Политиков… Нет? – Он переводил взгляд с нее на меня. С меня на нее. И обратно. И взгляд стал совершенно непроницаемым. Непонятно, смеялся он, сердился, обиделся. Непонятно совсем.

Музыканты, стоявшие рядом, оживились. Он представлял их в начале концерта как работников телевидения, но они явно были работники не чисто умственного труда. Один – оператор, другой – звукорежиссер, третий, кажется, тоже оператор…

Сейчас кто-то из них попытался пошутить, вышло несмешно, они сами стали ржать, прямо как наши мальчики. Я давно поняла, что в общении с мальчиками любого возраста (с нуля до бесконечности) надо уловить ту степень серьеза, чтобы не выглядеть и, главное, не становиться истинной феминисткой, с глобальным презрением к мужчинам, которая неизбежно появляется, когда вступаешь с ними в неравный бой за свои права в мире, придуманном мужчинами, – это с одной стороны. А с другой – не воспринимать их серьезно настолько, чтобы их глупейшие и спонтанные шутки, действия, предательства ранили тебя до смерти. Я таких знаю – до смерти раненых. Или почти до смерти.

Моя собственная мама, ежедневно оперирующий хирург, когда-то в молодости пролежала, отвернувшись к стене целую неделю, так, что бабушка ночью даже решила сделать ей потихоньку тонкой иглой укол глюкозы, как ей посоветовала всё та же Пипеткина. Бабушка боялась, что мама умрет от страдания и истощения. Укол бабушка толком сделать не смогла, мама проснулась, страшно испугалась – бабушка довольно сильно поранила ее иголкой, потому что никогда раньше уколов не делала.

Мой папа, которого я никогда не видела, «сплыл», по выражению мамы, еще до моего рождения. То есть мама лежала и ничего не ела неделю вместе со мной в животе. Бабушка еще из-за этого очень беспокоилась. Мама уже тогда была оперирующим хирургом – начинающим, успела после института и ординатуры год поработать. Но почему-то предательство папы ее страшно потрясло. Мама думала, что это любовь на всю жизнь, а он взял и ушел, без ссоры, безо всякой причины, не обернувшись, забыв, что мама беременна. Он и потом не пришел взглянуть на меня, когда я появилась на свет.

Бабушка, рассказывая мне это, комментировала, что человека потрясают такие вещи на физиологическом и некоем волновом уровне, в существование которого бабушка, атеистка, с годами стала верить. Любовь – это волна положительной энергии, а с предательством или смертью любимого человека – эта положительная энергия прекращается или преображается… и тебе – плохо, холодно, пусто, как в сыром темном подвале, куда тебя толкнули и заперли там неизвестно насколько.

Бабушка толком не знает природу и принцип действия этой волшебной энергии, но объяснить с рациональной точки зрения то, как страдала еще целый год мама, по-другому не может. Бабушка боялась, что я появлюсь на свет с отклонениями или, уже родившись здоровой, приобрету эти отклонения, потому что каждый день с молоком матери всасываю грусть и тоску.

А потом однажды у мамы это как рукой сняло. В год я сильно заболела. И еще заболела бабушка – чем-то другим. Меня отвезли в одну больницу, бабушку в другую. Маму ко мне не пустили, ей пришлось бросить меня кормить. Бабушке было очень плохо, никак не могли поставить диагноз. Мама носилась по всему городу – с улицы Фучека, где лежала бабушка, на 2-ю линию Васильевского острова, где была детская больница, куда поместили меня – и обратно, и снова к бабушке.

Неделю так она проездила, и тоска ее прошла. Все это, конечно, я знаю в интерпретации бабушки, которая всю жизнь преподавала русскую литературу в школе и знает наизусть кучу отрывков из русской прозы и поэзии, что очень влияет на все ее рассказы и истории.

Мама никогда ничего не говорила о той жизни и всей истории с моим папой. Фамилия у меня такая же, как у мамы, в графе «отец» – прочерк, что раньше доставляло мне массу неприятностей – как это подчеркивали в школе! То спрашивали, точно ли мне не нужна материальная помощь, ведь у меня в графе отец «прочерк», моей бедной маме тяжело! То предлагали за что-то не платить, ведь у меня в графе отец «прочерк», то почти насильно впихивали бесплатные путевки в ноябре и феврале в какие-то лагеря отдыха – ведь у меня в графе отец «прочерк»! Да даже если в июле! Это было невероятно обидно и стыдно.

Тем более что бабушка моего отца видела и очень хорошо знала, мама не «нагуляла» меня в полном смысле слова, они собирались пожениться, подали заявление в загс, как я понимаю, первый раз задолго до моего рождения – уточнять, существовала ли я к тому моменту в мамином животе или нет, я, понятное дело, никогда не решалась, а бабушка каждый раз говорит по-разному. Но их не поженили, потому что загс в тот день закрыли из-за разрыва трубы. Первые две или три пары с утра успели пожениться, и тут разорвалась труба, которую совсем недавно зачем-то замуровали в стену, хотя стенам уже двести лет, и им гораздо лучше было без горячей трубы. Все обрушилось – и стена, и потолок как раз того главного зала, где люди дают обещание любить друг друга всю жизнь. И мамина судьба тоже обрушилась в тот момент. Мама и тот, кто был моим отцом, вынуждены были уйти из зала – убежать, спасаясь от аварии. А во второй раз он уже в загс не пришел, хотя обещал и собирался. Возможно, у него прорвалась какая-то своя труба. И больше никто никогда его не видел.

Бабушка рассказала мне, что она его быстро разыскала, узнала, что с ним ничего не случилось, он жив и здоров, не в реанимации и не под следствием. Просто – больше никогда не пришел.

Думаю, что эта история повлияла на мое недоверчивое и ироническое отношение к мальчикам. Что не помешало мне влюбиться в женатого Андреева.

– Поломалась, стало быть, парадигма, – повторил он, глядя на Ульяну. – А у вас? – спросил он меня.

Я тоже остроумная и быстрая на язык. Но я не нашлась что сказать. Растерялась. От всей ситуации, оттого, что Ульяна вот так запросто с ним заговорила… Оттого, что на нас теперь смотрели, кроме Андреева и его музыкантов, еще несколько зрителей, подошедших поближе, как только они поняли, что сейчас будет что-то интересное, что представление продолжается… Кто-то уже фотографировал или снимал видео. Это же материал для их постов – поставят себе на страничку эксклюзивный материал. Андреев флиртует с двумя красивыми студентками… Или конфликтует – не поймешь…

Я лишь неопределенно улыбнулась в ответ. И вдруг заметила, как Андреев внимательно-внимательно на меня посмотрел. Узнал? Ведь только вчера он был у нас в Университете… Или это что-то другое?

Я развернулась и пошла прочь. Мы так с Ульяной не договаривались. Я очень не люблю подобных ситуаций. Не в такой дурацкой ситуации я бы хотела познакомиться с Андреевым. Но мы, собственно, и не познакомились. Подошли, сказали ему гадость, да и ушли. Если по сути.

Ульяна сразу же догнала меня.

– Ты что? – спросила она.

– А ты – что? Зачем ты к нему пошла?

– Ты могла бы и не идти за мной, – отрезала Ульяна.

Мы вместе дошли до метро, в любом случае нам было в разные стороны. Мы перекинулись еще буквально парой слов и разошлись.

На душе у меня весь оставшийся вечер и следующий день было странно. Толкалась, толкалась какая-то мысль, простая и не очень приятная, но я ее не пропускала. Нет. Я не буду говорить сама с собой по душам. Мне этот разговор неприятен. Я к нему не готова.

Был выходной, я решила поехать в Коломенское, куда давно собиралась. Я бы предпочла поехать не одна. Но наши с курса собрались в какой-то торговый центр и в результате прозаседали там целый день – я видела потом их переписку в нашей общей беседе. Они то сидели в каком-то кафе, то шатались по этажам, и снова ели, пили, болтали…

Меня угнетает особая атмосфера торговых центров, как каких-то анклавов, выстроенных в пустыне. Искусственный свет, кучи ненужных предметов, зазывные фотографии, плакаты… Люди думают, что это выстроено для них, чтобы им было веселее и теплее, а это все придумано и построено для того, чтобы заставить человека как можно больше купить. Наши дотрачиваются в торговых центрах до последней сотни и потом живут неделю до стипендии на сто рублей. Мальчики ходят есть к девочкам, припераются и не уходят до тех пор, пока те их не покормят. Девочки едят то, что им присылают из дома, варят каши и макароны, пустые, даже без масла, и зарекаются впредь ходить в торговые центры. Потом им родители переводят деньги, и они снова бегут в вожделенный мир, где вкусно пахнет специальными приправами, раздражающими рецепторы, где крутятся огромные сверкающие шары, свисающие с потолка, стоят стройные манекены, очень красиво наряженные, играет приятная музыка и где на каждом шагу – вкусная еда и вещи, вещи, вещи…

Погода с самого утра была великолепная, мороз и солнце, яркое голубое небо. Я, подумав, все-таки написала в общую беседу: «Кто поедет со мной в Коломенское?» Несколько человек прислали испуганные и хохочущие смайлики и головы животных, с помощью этих символов выражая разнообразные эмоции по отношению ко мне, к предложению, к самим себе. Например, Антонс прислал зайчика и спящий смайлик. Скорей всего, он имел в виду, что я милая, как зайчик, а он будет спать всю субботу. Или же это означало, что милый зайчик – он, и он будет спать всю субботу… Кто-то присылал смайлик и пистолет, что означало «Застрелись!», это шутка, это вовсе не грубо. Просто ехать в Коломенское в субботу, да еще так рано, в десять утра, равносильно тому, чтобы застрелиться. Ульяна ничего не ответила, но я видела, что она не заходила в Сеть со вчерашнего вечера.

Я еще вчера видела сообщение от Игната, мальчика с философского факультета, у которого ноги, как толстые шарниры, и симпатичное лицо. Видела и не открывала. Сейчас открыла. «Где зависаешь в выходные?» – спрашивал он.

Я поняла, что он хочет со мной погулять или, скорей всего, посидеть в кафе в торговом центре, например, около метро «Университет», где как раз и заседают все наши, а может, и где-то поближе к его дому, чтобы не ездить. И на случай отказа заходит издалека. «Еду в Коломенское», – кратко ответила я.

Я видела, что Игнат прочитал тут же, но не отвечал. Наверное, ищет по навигатору, долго ли от его дома ехать до Коломенского. Или читает, что такое Коломенское. Москвичи потрясают меня удивительной безграмотностью и незнанием своего собственного города. Многие, проучившись полгода в МГУ, ни разу не были в Главном здании, прогуляв даже посвящение в студенты, ни разу не обошли кругом огромный университетский парк. Здесь красиво, здесь необыкновенно, здесь воздух, архитектура, высокие деревья, яблони, на некоторых до зимы остались маленькие красные яблочки, не упали осенью, здесь можно наслаждаться красотой, фотографировать или просто смотреть, но, увы, «красиво» – это критерий не универсальный. «Могу подвезти, я на машине», – через пару минут написал он.

Очень глупый. Очень. Я вспомнила, как они смеялись над словом «сутана», которое с грехом пополам вспомнили вместе. Они смеются надо всем вообще. И не потому, что они такие остроумные, они вовсе не остроумные. А потому, что они такие глупые.

А с другой стороны, почему людям эпохи Возрождения можно было смеяться над тем, как кто-то пукнул, а нам – нельзя? Многие сегодняшние комедийные сериалы на телевидении строятся на примитивном конфликте и множестве полуприличных или вовсе неприличных шуток. У нас, конечно, есть еще какие-то сдерживающие границы, слишком наша культура богатая, ее так просто не отбросишь и не забудешь, но границы эти размываются и размываются – Всемирным потопом сточных вод изо всех самых грязных мест на земле, которые прорвало в двадцатом веке.

Я остановила собственное раздражение. Не хочешь – не надо ехать с Игнатом, кто тебя заставляет?

Я позвонила своим. Мама еще спала, вчера у нее была трудная операция, внеплановая, а бабушка уже давно бегала по дому, ждала, когда можно будет мне позвонить, и очень обрадовалась моему звонку.

– Почему не высыпаешься? – тут же накинулась она на меня. – Спала бы!

– Не поспишь, ба. Соседка рано встала, ушла на подработки, никакого сна все равно.

– Чем подрабатывает?

– Раздает листовки у метро.

– А ты что будешь сегодня делать? – поинтересовалась бабушка. – Появились ли наконец кавалеры?

Если бы бабушка не сказала это «наконец», я бы ей рассказала о вчерашнем концерте, аккуратно, без лишних подробностей, или хотя бы об Игнате, у которого, оказывается, есть машина. Понятно, почему у него такие ноги – он не ходит по городу, а ездит на колесах. Поэтому ноги – как огромные батоны.

– Еду в Коломенское, ба. У нас солнце.

– У нас – дождь со снегом, – подчеркнула бабушка. – А в Москве, значит, солнце.

– Ну да, красота.

Не стала я ничего говорить бабушке об Андрееве, вчерашнем концерте и волне противоречивых чувств, захлестнувших меня. Как-то не сказалось.

Через час к общежитию приехал Игнат. Машина у него оказалась какой-то невнятной китайской или корейской марки, но довольно просторная и большая, и водил он на удивление неплохо. Глупый-то глупый, а водит нормально.

За то время, пока мы ехали до Коломенского, я раз сто или двести успела пожалеть, что поехала с ним. Он нес такую чушь, так глупо и несмешно шутил, ничего не понимал из того, что я пыталась ему рассказать, начинал смеяться над какими-то малоизвестными ему словами. Пробовал включать англоязычные песни без начала и конца, неотличимые друг от друга. Еще я все время видела эти его огромные ноги, как будто взятые от другого тела. Пухлые колени, толстые бедра… Может, у него болезнь какая-то? Спросить неудобно… тем более что, скорей всего, эта болезнь называется – «лень обыкновенная»…

Наши мальчики на физкультуре – лежат. Приходят в зал, сначала садятся на пол, прислоняясь к стене, а к концу урока все трое лежат, смотрят ролики в телефонах. И – ржут. Двухлетние корейцы танцуют и плачут от страха на сцене. Наши мальчики смотрят на это и ржут. Кот бьет пса по носу. Мальчики ржут. Щенок бежит по льду и падает. Мальчики ржут. Корова запуталась в проводах, пытается освободиться, как будто пляшет. Ржут. Толстый человек упал на скользком полу и по инерции прокатился вперед. Наши мальчики сами падают от смеха и дрыгают ногами. Может, это хорошо? Они же не злятся и не дерутся – просто ржут, радуются жизни. У них сильно развитое чувство юмора. А ведь этим мы и отличаемся от животных, в том числе, – умением смеяться.

Я постаралась не смотреть больше на ноги Игната и не раздражаться уж так сильно из-за неумных шуток. Заставляла себя смеяться.

Коломенское, которое я видела на картинках, к сожалению, зимой не произвело на меня особенного впечатления. Мы обошли кругом территорию, на которой оказалось не так уж и много памятников архитектуры, зашли в самую древнюю церковь с невероятно широкими белыми стенами. Когда я сказала, что ширина стены, наверное, три метра, Игнат стал их мерить ладонями, уверяя, что его ладонь равна листу А4 и сейчас он мне точно скажет, три метра там или нет. Говорил он так громко и так махал руками, что охранница попросила нас выйти.

Мы еще потоптались в центре усадьбы, я сфотографировала церковь и колокольню, и мы направились обратно к машине. Игнат непрестанно что-то рассказывал, бурно, активно, то и дело теряя нить, прерывая сам себя, а я его почти не слушала, не могла сосредоточиться, думала о своем. О вчерашнем концерте. Может быть, мы неправы? Андреев тоже человек. И имеет право ошибаться. К тому же, он нам объяснил логично: «Есть очень много явлений нашей жизни, по поводу которых хочется материться». Это – слабость. Но у него ведь могут быть слабости…

Размышляя, я не сразу поняла, откуда раздаются удивительные звуки. Я обернулась. Запел, загудел колокол на старой колокольне, которую мы только что обходили кругом, и я ее снимала с разных ракурсов. Мы остановились, даже Игнат замолчал.

Мощные гулкие аккорды огромных колоколов переплетались с легкими звонкими переливами множества средних и маленьких колокольчиков. Музыка – а это была именно колокольная музыка, а не просто звон, – лилась, заполняя собой все пространство, еще больше расширяя его. Белый, выпавший ночью снег, темно-голубое небо, на котором не было ни пятнышка, ни облачка, яркое холодное солнце, которое не грело, но заставляло жмуриться, тут же высветившиеся красивейшие старинные формы башен, куполов… Вот она, настоящая красота Коломенского, которую я разглядела только теперь, когда запели колокола.

Я присмотрелась и ахнула – всю эту феерию звуков издавала невысокая худенькая женщина, в синем недлинном пальто, белой шапочке… Если бы я встретила эту женщину на улице, то последняя профессия, которую я бы назвала, это звонарь. Она играла и играла, делала совсем короткие перерывы между звонами, и начинала новый перезвон.

– Я никогда ничего подобного не слышала, – проговорила я. – Это концерт? Часто здесь такое играют?

– Не в теме, – пожал плечами Игнат. – Ща погуглю. – Он стал тыкать пальцем в телефон, а я, закинув голову, слушать.

Я смотрела не на женщину-звонаря, а на небо. И чем-то таким невыразимым наполнялась моя душа, чем-то томительным, прекрасным, безграничным… Я невольно перекрестилась.

– Ты верующая? – спросил Игнат, но совершенно нейтрально, без смеха и шуток.

– Не знаю. Наверное, да.

Мне так не хотелось сейчас разговаривать, нарушать это удивительное состояние, которое появилось у меня в душе благодаря этой необычной музыке. Колокольная музыка… Переливы, перезвоны, изменяющие структуру пространства вокруг. Если верить физикам и моей бабушке, что главные законы нашей жизни – волновые, то можно понять, почему звучащие колокола меняют что-то в природе и в душе.

Мы побрели к выходу. До того как заиграли колокола, у меня замерзли ноги. А сейчас я поняла, что они согрелись, как будто я долго стояла в теплом помещении. Игнат несколько раз заговаривал, показывал мне картинки в телефоне. Но поскольку я не отвечала, он достал наушники, воткнул их в уши, включил какой-то фильм и стал смотреть. Я глянула на экран его телефона – там бегали корейцы, дрались, что-то взрывалось, падало, люди летели через голову друг друга, как соринки… Игнат сопел и время от времени хмыкал, наверное, там было что-то смешное. Потом он вдруг громко расхохотался и протянул экран мне.

– Ща… ща… прокручу обратно…

Я даже не стала смотреть, чтобы не ушло это чудесное ощущение, возникшее у меня от колокольной музыки. Может быть, со мной что-то не так? Я какая-то не такая? Неправильная? Почему им это смешно, а мне нет? Хотя Ульяна – тоже не такая. Только мы с ней не сближаемся. Может быть, из-за Андреева? Ведь он мне давно нравится, и ей тоже. Мы об этом не знали, но что-то мешало… Он и раньше, получается, стоял между нами, просто мы не понимали этого…

– Пойдем, пожрем? – спросил меня сильно раскрасневшийся на морозе Игнат. У него покраснели лоб, подбородок, а щеки и нос стали совсем пунцовые.

Я подумала, что не стоит воспитывать Игната. Многим женщинам удалось прибрать к рукам и перевоспитать своих мужчин. А многим – нет. К тому же мне Игнат не нравится. Симпатичный, если не рассматривать ноги-батоны, и лишь пока молчит.

Я покачала головой.

– Чё, жрать не хочешь? – продолжал Игнат, все так же весело, не понимая моего настроения.

Интересно бы мне было посмотреть на его родителей. Они дома тоже так разговаривают? Ведь он поступил как-то на философский в МГУ, значит, неплохо сдал экзамены в школе и внутренние экзамены в МГУ, как-то худо-бедно сдал первую сессию, о пересдачах не рассказывал… Конечно, если он на платном, он может ничего не знать вообще, ни по одному предмету. У нас на факультете таких достаточно. Присутствовать иногда на занятиях, списывать на экзаменах на три-четыре, как повезет, да и всё.

Что-то мелькнуло, видимо, в моем взгляде, что-то такое, что парень подтянулся, стал копаться в телефоне.

– Во, это наш дом, – показал он мне монитор. – Я не в Москве живу, рядом.

Я мельком взглянула на фотографию. Хороший дом. И что?

– И что? – насмешливо спросила я.

– Ничо! – обиделся Игнат.

– Я на метро поеду, – сказала я, сама не знаю зачем. Уж очень было мне дискомфортно в тот момент. Всё не так.

Игнат молча посопел, потом сказал: «Давай!», махнул мне рукой и потопал вперед, спотыкаясь на обледеневшей тропинке. Снег счистили, и под ним оказался неровный, всю зиму наслаивавшийся лед.

Я обошла еще раз все Коломенское, вернулась к колокольне. Все это время над усадьбой раздавался звон. Женщина по-прежнему играла. Делала коротенькие перерывы и играла, играла… Какая же невероятная физическая сила нужна для этого. И вдохновение настоящего музыканта. Потому что играла она замечательно.

Под колокольней стояла сейчас группка иностранцев, они снимали видео, хлопали. Мимо шли родители с детьми, не останавливаясь, тащили детей на горку, залитую неподалеку. Кто-то из детей оборачивался, смотрел на звонаря, кто-то шел, тоже не обращая внимание. Как странно… Наверное, местные жители – привыкли. Как привыкают к морю, на котором живут. В середине июля говорят: «Ой, не была еще на море в этом году… Никак что-то не дойду…» А море – в полукилометре от дома. И кто-то весь год мечтает о море, через всю страну летит к нему, добирается на перекладных, чтобы взглянуть на безграничную ровную гладь, окунуться, поплавать, просто посидеть у моря, дыша им…

Когда я шла обратно к метро, я услышала звук сообщения в телефоне. Это была Ульяна. Она молча послала мне какое-то видео. Я открыла его. Первые пять – десять секунд у меня был шок, потом я быстро закрыла видео. Дошла до метро, написала Ульяне: «Зачем ты мне это послала?» – «Чтобы мне не одной страдать!» – ответила Ульяна одновременно с хохочущим и плачущим смайликом.

Я доехала до университета и только там снова открыла видео. Андреев сегодня поставил на страничку своей музыкальной группы «эфиоп_и_я» новое видео. Точнее, это было очень-очень старое видео. Ему там было больше лет, чем мне сейчас. Двадцать три или двадцать пять… Андреев, в одних трусах – непонятно какого цвета, да это и неважно – «семейных», цветных, широких, скакал на небольшой сцене в каком-то клубе или кафе. Он пел что-то совершенно невообразимое, но, прислушавшись, я поняла, что это одна из тех самых матерных политических песен, после которых мы с Ульяной решили уйти со вчерашнего концерта. Значит, это такая старая песня? Музыканты были другие, его же возраста (вчерашние ребята все были моложе его). Было видно, как радуются, кричат и тоже прыгают у сцены женщины, довольно взрослые, надо сказать. Что за ерунда… Что за бред!.. Может, кто-то взломал его страничку и поставил это? Может, это не Андреев? Просто похоже? А песня почему тогда его?

«Ну и как тебе? – спросила меня Ульяна. – Досмотрела до конца?» – «Не смогла», – написала я в ответ. – «Досмотри».

Я стала смотреть дальше, но ничего хуже, чем уже было, я не увидела. Андреев прыгал, пока у него не стало прерываться дыхание, и вместо пения теперь получались какие-то хриплые выкрики. Понять ни одного слова уже нельзя было, только лезла в уши уродская матерная рифма. Точнее, мне она кажется уродской, а ему – очень смешной и категоричной, раз он спустя столько лет снова запел эту песню.

В самом конце Андреев издал звонкий вопль, у него хватило сил и связок на длительный крик на одной довольно высокой ноте, и… – прыгнул в зал! Женщины завыли, заулюлюкали, бросились к нему, стали хватать его за плечи, за руки… Он выбросил две руки вверх, что-то проорал и снова вскочил на сцену. Наверное, этого ему сейчас не хватает.

«Как ты думаешь, может быть, это не он поставил? Ведь в группе есть и другие музыканты», – спросила меня Ульяна. – «Не знаю».

Хуже собеседника на эту тему, чем Ульяна, быть не может. А больше ни с кем поговорить об Андрееве нельзя. Что бы сказала обо всем этом моя мама, особенно придя после многочасовой операции?

– Не понимаю, в какой момент моя дочь превратилась в клоунессу, дружит с клоунами, поехала в Москву за какими-то миражами… – проговорила бы мама.

– Что плохого в клоунах, мама? Это очень нужная профессия… – ответила бы я. – Без клоунов жизнь была бы тусклой. Веками люди ждали ярмарок, ехали туда за тридевять земель, в том числе за представлениями и цирком, и потом год вспоминали бородатую женщину, силача, Петрушку…

Только вот кто, получается, Андреев – бородатая женщина или Петрушка? Ну уж точно не силач…