Текст книги "Мне приснилось, что ты умерла"

Мне приснилось, что ты умерла
Наталья Бондарь

Корректор Анастасия Казакова

Дизайнер обложки Алексей Кулаков

Фотограф Александра Кузык

© Наталья Бондарь, 2023

© Алексей Кулаков, дизайн обложки, 2023

© Александра Кузык, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0051-9315-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Книга, которую вы открыли, на самом деле заставит вас испытать много разных чувств. От доброй грусти и теплоты до жгучей ненависти и липкого страха.

Я вложила себя в эти тексты. А еще – мысли, воспоминания и сны других людей, обычных девушек и женщин, которых вы встречаете каждый день. Кого-то эти истории возьмут за руку и проведут сквозь вязкую тьму на свет. Кто-то узнает здесь себя.

Я благодарю вас за то, что вы взяли эту книгу в руки, и верю, что вы ни секунды не пожалеете о том, что ее прочли.

Если вы захотите поделиться со мной впечатлениями, напишите мне на [email protected] или оставьте отзыв на странице по QR-коду.

Ваш автор

Наталья Бондарь

Китайский шелк
(Орнамент памяти)
Впервые поставлен 27.11.2021 года на сцене Серовского театра драмы им. А. П. Чехова
в режиссуре Александра Сысоева.
Монолог вошел в финал Литературной премии Валентина Катаева в 2022 году.

Голое больничное окно. Белоснежный новый пластик, кое-где торчат ошметки пленки. Палата одноместная. Умывальник. Тумбочка. Кровать. Кнопка вызова. Давно стемнело. Луна поднялась и светит в палату через окно.

На кровати лежит красивая ЖЕНЩИНА. Не спит, о чем-то думает. Что-то шепчет и тут же улыбается. Еще шепчет – вытирает глаза и грустит.

ЖЕНЩИНА. Его голос постоянно в голове. Тысячи слов в секунду. Уже даже не голос. Эхо. Смешливое такое и костями звенит. Эхо живое, а человека нет.

И потом – она: «Татка, Татка. Татка…» Даже во сне. Молоточками – тик-тик-тик.

Стучит. Кричит. Пытается выжить. Ничего не осталось уже, кости истлели, а они пытаются. И зовут.

Я все думаю… Я все время думаю, что что-то сделала не так. Не знаю почему. Ты слышишь? Прости меня. За все прости. Ты когда-нибудь поймешь. В какой-нибудь осенний день. В один из, когда холод смешается с солнцем. Ты будешь засыпать с моим звенящим эхом в голове и ненавидеть. Я буду выживать. Звенеть. Буду доводить тебя до отчаяния, до паники, до сумасшествия. Жечь и гореть. Молоточки вопьются в мозг. Вот сюда. Глубоко-глубоко. Или впечатаются в ДНК и станут твоей злобой. Сожалением.

 
Гнать, держать, смотреть и видеть,
Дышать, слышать, ненавидеть,
И зависеть, и вертеть,
И обидеть, и терпеть…
 

Знаю, в тебе уже это кипит. То, что я натворила. Еще совсем-совсем немного, и все, что я делаю, как под лупой будет в твоих глазах. Ты наблюдаешь. Ты еще там, внутри. Можешь только чувствовать, но знаешь достаточно, чтобы ненавидеть. Чувствуешь, как я не так ем. Как покуриваю исподтишка на балконе. Как я все делаю не так, как надо по-твоему…

Господи. Иже еси на небеси… Если ты есть. Да сделай так… Пусть она меня не ненавидит. Пусть не станет мной. Не будет как мы все. Пожалуйста. Аминь.

Ты, наверно, думаешь, что мы маленькие. Мы втроем. Ты, я и папа. Что мы незаметные. Что мы беспомощные. Лезем из кожи вон, чтобы все успеть. Выжить. Чтобы дать тебе жизнь. Запомни, это единственный инстинкт. У человека нет больше. Только это. Больше ничего. Ты думаешь, что я старая? Нет, не так. Ты уже поняла, что я старая, но еще не понимаешь гнев, который кипит в тебе. Что он поэтому. Ты быстро вырастешь, и я умру. Этого ты больше всего боишься. Ты не будешь готова.

Однажды ты решишь, что я тебя совсем не люблю. Ведь я так долго была без тебя, потому что не хотела.

Если бы любила, то все было бы иначе.

Я люблю тебя.

Так сильно люблю, что от одной только мысли об этой обязательной твоей ненависти, о том, что ты глотнешь воздух и обратной дороги уже не будет, мне хочется не жить. Не стать однажды твоим эхом. Не звенеть в твоей голове.

ЖЕНЩИНА закрывает лицо руками.

Мне семь. Вот я. Вот мама с папой. Мы живем у бабули. Только что умер дедушка, мамин папа. А я не поняла. Он мне снился. Тараторил все время, что мой папа скоро будет помогать ему. Там, где он сейчас, очень много работы. И он очень ждет. Постоянно говорил-говорил одно и то же. Каждую ночь. У него была пластмассовая рука и шрам на половину щеки. Руку он вот так поднимал, шевелил губами. Шрам дергался, будто весь дед – марионетка. И я боялась спать до ужаса. Ревела в подушку. Засыпала. Просыпалась. Но маме говорить – молчала. Боялась, что меня обратно в детский дом сдадут. Мама так обычно говорила. Шутка вроде как.

Дед умер в сентябре, а в октябре папа сломал ребро. Только-только застыли лужи. Нас рано замело тогда – еще батареи не прогрелись, а окна уже все изморозились. Папа домой приполз почти. Пьянющий. Держался неуклюже так за бок. Сказал, что поскользнулся. Я перепугалась и сразу маме все про деда рассказала. Они с бабулей на следующее же утро побежали: одна – в церковь, другая – с отцом в больницу. Мама написала административный на полдня и даже со мной посидела. Сделала мне какую-то ванну с успокаивающей пеной и сидела, гладила меня по голове. Взяла в охапку, мокрую, сжала и гладила. А бабуля долго молилась. Я подслушала: она просила, чтобы дед ко мне не приходил. Говорила то с иконой, то с ним долго-долго и шепотом по бумажке читала.

До весны они дежурили у моей кровати. Не засыпали, пока не усну. Шептались. А в родительскую на дедушкиной могиле посадили мак. Мама тогда с кладбища пришла и сказала: «Всё!» Дедушка мне больше не снился. У нас женщины в семье были набожные. До меня. А папа с дедом – не были. Я забоялась очень, что папа поэтому умрет. Сильнее забоялась, чем если бы мама умерла. Ходила за ним, на пятки наступала. Все говорила, чтобы не пил больше.

Говорила, чтобы покрестился. Тогда Боженька защитит. Он смеялся в ответ и что-то говорил про атеистов.

Тысяча девятьсот девяносто седьмой. Все боялись. Под Богом ходить не модно еще было, но людей на улице убивали уже. Это называлось «хлопнуть коммерса» и «ощипать лоха». Вот тогда мы оказались нищими. Все были такими. На заводе зарплату не платили. Люди друг у друга капусту с огорода тащили. Обирали тех, кто слабже, и выживали. Папины друзья воровали спирт с завода. Несли через проходную прямо в спецовках. Водой из крана бодяжили и барыжили. В шкаликах продавали. Но чаще – в долг. В долгах как в шелках. Так мама говорила, потому что папа был честным и только мы всем были должны. Хорошо, что у бабули все-таки пенсия. Сорокапятилетние взрослые, бабуля под семьдесят и я, в десять раз моложе. Маленькая.

Папа спал за стеной, а я все боялась, что он там умер.

Молоко и мясо – только если в долг дадут под зарплату. Сладкое – до зарплаты из кулинарии. А если зарплата неизвестно когда, то никто не даст. Резона нет. Папа халтурил, правда. Треть халтуры пропивал сразу. Что-то – домой. Днем космические двигатели на заводе делал. Вечером работал за банку тушенки, например. Главное, чтобы было поесть. Всегда думала, что это лучше даже, чем если бы деньги.

Как-то на халтуру братки пригнали тачку. Номера на двигателе перебить. Это полторы зарплаты стоило. Тачка в угоне. Папа отказывался. Братки угрожали тогда, домой звонили. Во дворе караулили. Мы гуляли, я заметила. Увела папу домой. Истерику закатила и не пускала никуда. Мама положила меня в ванну с пеной. Ругалась в этот день шепотом.

В соседнем доме хлопнули жену коммерса. Украли с ребенком. Издевались, пытали, насиловали. Мальчик выжил, а ее хлопнули намертво. Ладошки утюгом прижигали и про деньги спрашивали. А потом еще ляжки ножом резали. Магазин тогда три дня не работал. Там до зарплаты хорошо давали. Мы сначала все три дня картошку ели. А потом магазин совсем закрылся.

Когда папе дали зарплату, он пришел домой счастливый и пьяный. Мама весь вечер его ждала. Ходила туда-сюда, нервничала. Злилась. Почему на меня? За что на бабулю тоже? Что мы ей сделали? Бабуля разнервничалась, корвалолу выпила и уснула. А я не могла. Ворочалась, сопела. Все простыни помяла. Ключ в замке услышала – сразу побежала. Папа алюминиевое ведро на пороге мне поставил. «Киндеры», кока-колу, «принглс» и всякое такое. Ведро с диатезом. Торжественное. Очень пьяный был. Я потом поняла, что это – чтобы я не слышала, как мама папу по щекам лупит. Он такой счастливый был. А она кричала, как истеричка.

За это ее возненавидела.

Папа водил меня смотреть на звезды. Мы даже книгу по астрономии в библиотеке взяли. Мама бинокль с работы принесла. Попросила у кого-то. Ходили поздно вечером. Во дворе как раз не было никого, а я все думала, что в темноте нас никто не узнает. Чтобы не говорили, что мы дураки. В это время на улице наркоманы только были. Они шапки воровали все время. Срывали их с людей прямо. И еще сережки из ушей дергали. А у нас с папой были только бинокль и книга. И то все не наше. Наркоманов потому и не боялись.

Двухтысячный. Я пошла в большую школу. Все говорили, что наступил новый век. А я говорила, что новый век – это когда две тысячи первый будет. А двухтысячный – это где-то между. Шапку носила, которая с третьего класса. Кроличья такая, облезлая. У всех были из лисы или чернобурки. Новые. А у меня – облезлая. Взрослые говорили, что мы семейка бомжиков. А их дети снежками кидались больно. Папа тогда только ракету какую-то строил. Говорил, что купит мне пушистую шапку, когда спутник в космос запустят. Показывал, что он вот такого роста. Выше него и как две меня. Гордился… Но денег все равно не заплатили, а шапку я не хотела вообще-то. Думала, что если не хотеть ничего, то мама с папой не будут ругаться. И не умрут. А потом бабуля связала мне капор. А папа как-то резко после этой зимы заболел.

Мы пять лет лечили его от астмы. И еще от варикоза. И от пьянки. Он задыхался. Вдыхал, делал глубокий вдох. (Глубоко вдыхает и тут же задыхается.) Вот так. Кислород до легких уже не доходил. Застревал где-то в горле. Мама смешивала сок каланхоэ с новокаином и терла ему ноги. А он не выдыхал и работал. Просто ничего не чувствовал от этой смеси. И тогда у нас появились деньги. Мне даже первые джинсы купили. И еще одни потом. И еще. Папа работал в праздники и выходные. Мама продолжала его мазать. Вечером – каланхоэ, до вечера – работа.

Тогда мы все забыли про бабулю.

Но не я. Мы с ней в одной комнате жили. Когда ко мне приходили подружки, бабуля шла к маме с папой. Сидела на стульчике в уголке. Ее и не замечал никто. Про эхо все время говорила. Вспоминала. И что-то еще маме по-доброму. А она отбрыкивалась и фырчала. Отстранялась. Будто ей дела ни до кого нет. Даже не говорила больше, что меня в детдом сдаст. Но я все равно думала, что я не их, что приемная.

Я жаловалась папе. А он говорил, что мама – святая. Что любит ее больше жизни. Больше меня, значит. Мы с бабулей самые одинокие были и не нужные никому. И я копила в себе гнев и терпела, терпела. Бабуля как-то спросила про школу. По-доброму. И я, как мама, психанула. Звонко. Чтобы все соседи слышали.

Однажды ночью я проснулась, потому что бабуля кричала. Что-то мучительное и бессловесное. Эхо. Далекие-далекие голоса. Вся жизнь через крик. Я уехала.

Мама каждый день звонила. Я фырчала. Отбрыкивалась. Даже если рядом кто-то слушал, отбрыкивалась. Только собственный голос внутри, и больше ничего. Уехать еще дальше. Смены по двенадцать часов без выходных. Зудят ноги. Работать, работать, работать и не думать. На ногах как-то незаметно вспухли вены. Я поднимала их над головой и так засыпала.

Мама обижалась. Говорила, что я ее совсем не люблю. Что мне противно с ней говорить. А я нашла твоего отца и любила его. У мамы случился инсульт, а папа шептал, что это из-за меня. Потому что это я на нее кричу постоянно. Папа сильно напился.

«Я вздернусь, если твоя мать сейчас умрет!»

В горло сухой ком поднялся. Сердце вот такое: тук-ту-тук-ту-тук. Обидно. Бабуля качала головой и переживала. У нее болела дочь. Все ли у меня хорошо? Я задавала этот вопрос себе и фыркала в ответ. (Тихо.) «Боже, Иисус, Матерь Божья и Святой дух. Иже еси на небеси. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Хоть бы все стало хорошо. Хоть бы мама не умерла. Аминь. Пусть папа будет жить! Я его так люблю, Господи. Пожалуйста. Аминь».

Папа и бабуля так и сидели по разным комнатам, пока мать болела. Молчали. Папа смотрел телевизор, бабуля сидела на стуле в углу и молчала. Он чистил картошку и смотрел телевизор. Земля и ошметки падали на газету. Пол промокал. Бабушка цокала.

«Да какая разница?! Все же будет хорошо!» – Это твой отец гладил меня и даже не понимал, насколько далеко это «хорошо» ушло из моей жизни.

Мама вернулась через три недели. Поднимала руку вот так, чтобы убедиться, что она на месте. Рука неестественно потрясывалась и падала. Они были мне самыми родными людьми, и теперь я их всех ненавидела так, что самой жить не хотелось. Они засыпали, а я притворялась. Ждала, пока уснут, и ходила по квартире. Вот они лежали тихо-тихо в своих кроватях. Никто не кричит. Вроде так – хорошо.

Она сказала, что у папы двусторонняя пневмония. В обед таблетки от астмы. Вечером каланхоэ. Не тот диагноз. Не тот врач. Все пять лет.

«А что теперь за врач?»

Они выписали его в четверг. А в пятницу стало хуже. Я кричала на мать, чтобы она везла его на скорой. Я дрожала в истерике и шептала молитвы на ходу. «Ненавижу! Ненавижу! Я ненавижу тебя, слышишь?» Она меня не слушала.

В субботу папу забрали на скорой. Пульса не было всего пять минут, а я успела пообещать: никогда с ней не заговорю, если он умрет. Я ей так и сказала: «Ненавижу! Ненавижу! Я ненавижу тебя, слышишь?» Папу прооперировали. Я потом слышала, как медсестры шушукались, показывали на мать пальцами и говорили, что это женщина, которая чуть не убила мужа. А он был готов за нее умереть.

Все порвалось. Мать извинилась. Мы поплакали. Папа не умер. А через год все повторилось.

«Ты мне больше не мать!»

Никто за тот год не заметил, как сдала бабуля. Мать ухаживала за отцом. Жаловалась мне, что та не может даже кусок мяса себе сварить. Я ненавидела. Я плакала. Я уже привыкла плакать, ненавидеть и молиться. Приезжала к ним и уезжала почти сразу. Твоему отцу не говорила уже ничего. Только орала. Построила свои тяжелые стены, а крик в них бьется один и тот же.

Обнять бабулю и гладить. Волосы всегда прибраны. Моя теплая и опрятная. Руки гладкие и морщинистые. Как будто кто-то очень долго мял китайский шелк, но так и не смог вымять из него душу. Она кутала меня в мягкую тонкую шаль и улыбалась.

Еще год, и все закончилось. Две тысячи десятые с витиеватым слогом и бесконечными ночами. У меня умирали кошки, собаки и друзья. Но тогда я впервые почувствовала, как земля уходит из-под ног. Нитки порвались. (Гладит живот.) Ты никогда не почувствуешь, насколько мягкими были те руки.

Огромный горячий шар поднимается от живота к горлу. И жжет.

Отец уже не мог выходить из квартиры. Провожал катафалк с крыльца. Кислород, чтобы дышать. Нет сил на длинные слова и фразы. А я ждала, что бабуля придет во сне и скажет, сколько ему осталось. Что укутает меня в свою шаль, и все станет хорошо. Не было никакого эха. Потому что мать посадила мак у нее на могиле… Я прикидывала в голове: два; полгода. Как он дышит? Однажды отец просто не встал. День, неделя. Не встает уже три месяца.

За две недели до, в семь утра, он позвонил мне. Говорить не мог. Молчал. Прерывисто дышал. Ни слова не мог сказать. Прощался. Говорила ему, как люблю. Говорила, что это не конец. Он решил задохнуться. Не дышать. Не брать кислород. Я глотала тяжелые комки. Мои легкие тоже задыхались. «Нет, пап, я не рыдаю». Какая-то тупая игра. Он сорвался первым и завыл. Я сдержалась кое-как. Шептала, как сильно люблю, умоляла, чтобы не сейчас. Твой отец стоял поодаль и не знал, что сказать.

«Ты че? Ты че, совсем?» – мать кричит на фоне.

Его увезли на скорой. Она превратила его в трясущийся скелет. Шепот и кости. Очень слабое пульсирующее объятие.

Я присела к нему на кровать аккуратно, чтобы не сделать больно. Ловила каждый взгляд. Он ворчал. Говорил, что медсестры не убирают. Палата для мертвецов. И только я смотрела на него как на живого. Мать спала в коридоре, потому что в палате мертвецов живым не место. Живые спят за дверью. Мимо ходили люди, возили трупы, бегали врачи. А она спала, прикрывшись курткой, и просыпалась на каждый папин стон.

И он даже начал говорить. Я даже подумала, что он издевается. Что на самом деле все не так плохо. А еще ему перестали давать кислород.

Кислородное голодание – это ломка.

Папа почти потерял жизнь, но не сдался. Он боялся. Так сильно боялся, что уговорил медсестру не забирать телефон. И по ночам звонил всем. Маме. И мне каждую ночь. Мы говорили, как жарить грибы. Какой этот мир чокнутый. И что было бы неплохо вырезать на кладбище весь мак. Самый странный на свете последний разговор отца и дочери. О жареных подосиновиках и красноголовиках. О том, куда идти, чтобы все было хорошо. О том, что мои дети его никогда не услышат.

Его не стало в семь утра в какую-то из пятниц. Накануне его, как водится, выписали домой, чтобы не портить статистику. Мать умело скрывала от нас обоих его рак в терминальной стадии. Под конец он сказал, что она безумно красивая. Был человек, а теперь только эхо. И затем она.

Молоточками по вискам. Слышишь, как долбит? Сердце стучит. Слышишь, это мои слова отзываются. Я одна с их эхом и с твоей ненавистью, которая тоже кипит. Вот тут. Там, где твоя душа. Закрываю глаза. Вижу, как она лежит одна. Молчаливая. Спокойная. Одинокая. Руки гладкие-гладкие. Кисти в складочку, будто кто-то помял шелк. Я могу оставить тебя и отца, и не будет никакого эха. Ты слышишь меня? Я знаю, ты впитала всю эту боль. Я знаю, чем она потом станет. Что ты сделаешь первым, когда родишься? Нервно закричишь или сразу начнешь меня ненавидеть? Потянешь руки к отцу?

Огромный горячий шар от живота к горлу.

Я хотела убить тебя. Или себя. Потому что моя любовь к тебе безусловна: первый взгляд, первая ссадина на коленке, первое мороженое. Большое и сливочное. Я всегда буду с ума по тебе сходить. А ты все равно будешь помнить только мое первое «нельзя». И будешь гореть от этого гнева. Только огонь, крик и ненависть. Будешь любить отца. Будешь ненавидеть меня. До тех пор, пока я не лягу. Спокойная и молчаливая, с китайским жатым шелком вместо рук.

Мама как-то раз сказала, что лучше бы не рожала. Наверное, в этом был смысл. И я думала, что смогу. Это просто: вот тут что-то стучало и билось, а потом – нет. Убить и никому не сказать.

Иисус Христос. Иже еси на небеси. Сделай так, чтобы дочь меня не ненавидела. Храни ее душу, Господи. Прошу тебя. Прошу тебя. Прошу тебя. Пожалуйста, храни. Не дай этой ненависти родиться. Дай ей перекипеть вот тут, внутри. Пусть даже кричит. Пусть заберет отца. Только пусть не ненавидит. Только пусть не ненавидит… Храни ее, Господи. Аминь.

ЖЕНЩИНА медленно гладит живот и нажимает на кнопку вызова врача.

Мне приснилось, что ты умерла
Пьеса впервые поставлена 04.12.2020 года на сцене Теaтра.doc
в режиссуре Дмитрия Соболева.

Моей дорогой Саше

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Б. – девушка, 30+

К. – девушка, 30+

Действие происходит в 2020 году.

I

Б. Шура?

Сон мне сегодня снился.

Зацени.

Я сначала упала в бассейн. В зимней одежде. Плашмя. Спиной ударились. И там еще вода соленая. Как будто квадрат моря, а вокруг снег и вьюга. Плакала. Айфон сломала. Губы в кровь искусала из-за этого. Лежала и потом встретила двух дам в шляпах. C медведями на поводках. Уже за столиком в летнем кафе была. И сердцевина лета такая – хоба!

Мои шорты короткие самые, рубашка белая, велик и волосы спутанной копной. Солнце. И как будто объятия далекие, знаешь. Растаяла.

И проснулась потом.

К. Ты жива?

Б. Жива.

К. А то мне приснилось, что ты умерла.

Я погуглила. Это к долгой и счастливой жизни.

Б. Мне еще казалось, что у меня парень.

Не помню.

Совсем его не помню, короче, но, кажется, парень.

Просто. Чувство такое прикольное.

Будто я в каких-то вселенских объятиях.

Катарсическая близость. И все.

Погугли?

К. «Если парень во сне привлекательный и красивый, то значит, скоро девушку ожидает везение и удача в любых начинаниях, не только в любовных».

А какие атрибуты парня? Красивый? Знакомый? Одуванчик?

Б. Незнакомый, да.

К. О, тогда новостей жди.

Б. Там прикольно было. Красивый, незнакомый.

Такое чувство, что это он меня из бассейна достал.

Что я как будто была в этой одежде тяжелой, она меня тянула вниз. А он вытянул. И уже лето.

К. «Если парень, который вам приснился, выглядит счастливым и довольным, то это означает положительные перемены в вашей жизни – возможно, вы вскоре обретете хорошего друга, дружба с которым может перерасти в любовные отношения».

Есть кто?

Б. Не. Мне снилось еще, что я в этом кафе, ну где дамы с медведями, а он там официант.

И у него из блюда картошка выпала мне в тарелку.

К. Погуглить про картошку?

Б. И мы поржали, познакомились, влюбились и женились.

К. Миленько, конечно.

Б. А кто сообщил-то, что я померла?

К. Да сказал кто-то.

Сон вообще беспокойный был очень. Я как будто из времени выпала там.

То конец света постоянно вижу. Смерчи, апокалипсис громадный. То это.

У меня на подушке все мокрое с утра было, и я вся мокрая. И под волосами болото.

Бесит жутко.

Надо перестать много жрать на ночь.

Б. В целом шок, конечно, что ты так переживаешь. Но это все уральское лето под сорок градусов.

Не хотела тебя разочаровать.

К. Помнишь айфон, который я посеяла и нашла спустя пару недель? Как во сне адрес увидела, и человека, и где айфон у него лежит?

И чувак, как и в моем сне, стоял в шлепанцах и носках. С моим айфоном.

Б. Но. Думаешь, я на самом деле умерла?

К. Пока это первый и последний раз, когда я не поняла, че вообще.

Еще мне, кстати, приснился недавно сон про Екатеринбург. Будто начались какие-то мистические пожары, никто ничего не понимает.

Паника в городе, люди эвакуируются.

Б. Ну да. Ща границы откроют. Так и будет в целом.

Мне вот однажды снился Михаил Боярский с гитарой.

Полюбас тоже плохой знак.

К. Ну че ты раздуваешь?

Б. Ниче. Боярский во сне песни пел. Зычно так.

Мне же тоже вечно хрень какая-то снится.

В понедельник были какие-то серые пятиэтажки. Двор такой тихий, типа как Лунный двор на Мичурина. Снег вокруг, сугробы. И бабушки по снегу прям птеродактилей гуляли на поводке.

В цигейковых шкурках.

К. Бабки в шкурках?

Б. Может, нас НЛО похищает? И мы типа половину жизни тут проживаем, а другую – где-то еще. Пока спим.

И потом тупо друг другу сны рассказываем.

К. Наташ. Я так испугалась, что ты умерла. У тебя точно все хорошо?

Б. Ты же погуглила уже. Все норм.

Только башка с утра болела адово. Давление или что.

У меня будут хорошие новости, долгая счастливая жизнь.

И я замуж за официанта выйду.

К. А че с анализами?

Б. Все то же. Если меня еще кто-то попросит сдать на гепатиты, я его расстреляю.

К. И никаких вариантов?

Б. Новые гепатопротекторы выписали. Больше двух касиков за восемнадцать таблеток.

Это только на шесть дней.

К. Ад какой.

Б. Я им говорю, что точно не печень. Они говорят, что так не может быть.

Но я ниче не чувствую, кроме башки.

Ну еще катарсическую близость.

К. Это из-за лекарства?

Б. Кажется, что да. Там у всех такая побочка в бумажке.

А еще у меня из-за капельниц все вены такие сизо-болотного цвета.

К. Ты там в маске хоть?

Б. Ага. Я еще на одном и том же такси езжу.

Ну так получается.

Руки сухие, капец. Они в больнице тупо спирт в дезинфекторы льют потому что.

К. У меня тоже все руки сухие.

Б. Прикинь, кстати. В больничном опросе один вопрос про симптомы и четыре про «была ли я за границей» и «может, я общалась с кем-то, кто был за границей».

К. Ага, при том что границы уже четыре месяца закрыты.

Б. Шок вообще, да. Может, мне про кафе приснилось, потому что веранды открыли?

А про мужика – потому что одна тут сижу и мне не хватает.

К. Ма говорит, что надо руки холодной водой помыть. И что-то там еще на воду поговорить. Типа так кошмары смоются, и не сбудется ничего.

Только надо сразу, как проснулся.

И не рассказывать никому.

Б. А ты взяла и накосячила.

К. Как обычно.

 
                                      * * *
 

В общем, дело было так. Я стою на железной лестнице внутри завода. С лестницы спускаются мужчины. Прям рядом со мной. Они в робах такие все, как из клипа «Раммштайн», – шахтеры все мужиковатые. Грубые. Жесткие. Не понимаю, что здесь делаю. Справа от себя на высоте глаз замечаю какую-то дверь. Подтягиваюсь, в общем, и попадаю в комнату. Ну то есть в зал. Он очень больших размеров. Гигантских. Как, наверное, два школьных спортзала. Стены такие с выступами. Неровные. И комната очень белая вся.

Я белый вообще не люблю, но этот… он какой-то лучезарный, что ли. Притягивает. Яркий очень, но глаза не режет. В зале дерево стоит, прям в центре. Но мне только корни видно. Гигантские тоже, один только корень как ствол обхватом. И потом идет нормальный ствол. Дальше листвы ничего не видно, и особенность в том, что все реально белое. Вообще все. Ну то есть оно будто бы сияющей штукатуркой покрыто.

По дереву ползут в хаотичном порядке скалолазы. Полностью в черном. У них нет никаких креплений, они просто цепляются за выступы дерева и ползут. В черных масках, в перчатках. Полностью во всем черном. Глаза черные. И сперва кажется, что ползут они совершенно хаотично. Но потом я понимаю, что тут есть какая-то логика. Я не считываю ее совсем. Прячусь, чтобы этих черных не спугнуть. Не отвлечь. Как-то задом вдоль стены иду. И получается, что поднимаюсь случайно по какому-то выступу. И потом сама уже ползу. На корячках, на пятках, на ладошках.

Поднимаюсь-поднимаюсь, и тут передо мной инопланетянин в воздухе зависает. На камне. Камень – как галька серебристая. Большого такого размера, типа коврик. На нем сидит. В позе лотоса вроде, я точно не помню. И весь серебристый. Не белый, как все остальное. И голова большая еще. Ну то есть как гуманоидов изображают, такой, только блестит серебром.

Я в подсознании пугаюсь, но в голове будто бы телепатически наступает спокойствие. Типа это инопланетянин мне передает: «Успокойся». И тут же направляет мое внимание на полку справа, которая из белого такой тенью черноватой выходит. И на полке три головы. Ну просто тупо головы, как 3D-макеты. Я начинаю головой двигать, и головы повторяют мои движения. И у одной… у нее вроде как третий глаз. Ну то есть выемка для третьего глаза. Я не успеваю осознать это, поворачиваюсь к инопланетянину, что-то хочу спросить. И тут из его головы в мой третий глаз поступает поток. Луч. Какая-то информация.

И потом как в фильмах. Хаотичные картинки с дикой скоростью. И я понимаю, что это история вообще всего. Всего на свете. Как каждая травинка попадает в землю, вырастает, как каждая улитка, каждый человек живущий и кто будет жить. В общем, вся-вся-вся история от начала до самого конца. Ну то есть огромнейший поток информации.

Это все мелькает в картинках, и невозможно уловить. Я просыпаюсь. Резко встаю и ничего не соображаю. Сижу – и у меня до сих пор ощущение, что в голове этот луч. Что до сих пор мне информацию отправляют. В общем, чтобы не сойти с ума, я курить скорее побежала.

В связке с этим сном вот еще что было. За мной наблюдал мой друг, пока я спала. Ну… как друг? Мы снимали квартиру с ним. И решили мебель переставить. Кровать по-новому поставили. И когда поставили, началась вот эта вот череда странных снов с этими скалолазами. Он боялся, вообще-то. Рассказал как-то, что было.

Он ложился позже меня. Я засыпаю, и проходит чуть времени. Я вдруг поднимаю левую руку и левую ногу одновременно. И держу в воздухе. Причем продолжительное время, не секунды какие-то, а долго. Опускаю и синхронно поднимаю правую ногу с правой рукой, так же держу. Это его жестко напугало. В то время он был верующий такой чувак. Я ему этим неудобство доставляла.

Еще я, допустим, спала, резко просыпалась. Он говорит, что смотрела так, что у него мурашки просто по всему вообще телу становились. Даже волосы дыбом вставали. И совершенно спокойным голосом я спрашивала: «Ты что, не спишь?»

И ложилась обратно.