Текст книги "Петра"

Безвременье

– Оле-Оле, ты что еще не идёшь?

Матери нравилось называть всех на европейский лад. Даже мою няню, казалось бы, простую женщину, она называла не иначе как Лора. Отчима Олега она называла так, потому что я, обращаясь к нему, повторяла по нескольку раз слоги, прежде чем произнести имя целиком. Так и повелось. Ей понравилось, что это звучит необычно и начала в шутку, а потом и серьёзно начала его называть «Оле-Оле». Как ни странно, он отзывался.

– Опять психуешь перед выступлением? – сладко зевая ответил он, и потер уголки рта.

– Ты же знаешь, как долго я готовилась к этой премьере. Ой, только бы эти остолопы подсветили правильно. Смотри, какая дурацкая сыпь выступила на щеке. Ну что? Разве это дело так выходить на сцену? Нужно попросить визажиста привезти мне новый крем. Помнишь, я давно просила эту дурочку купить мне французский тон, а она все время забывает. Придется в Париж самой слетать. Оле-Оле, ты слышишь меня?

– Да, проблема так проблема, – весьма равнодушно отреагировал Олег и вышел из комнаты.

– Петра, ты готова, душа моя? – войдя в зал, мать увидела меня, сидящей на кожаном диване в лакированных туфлях, бархатном платье и пушистыми пшеничными волосами, рассыпанными до лопаток.

– Ан-н-набе-бе-ль, ты очень красивая!

Она и правда была красива. Правильные черты лица, прямой нос и длинная шея. Чего-то в ней было даже много. Я часто смотрела на неё и думала, что она слишком красива.

– Да, нужно сказать логопеду, чтоб научил тебя выговаривать моё имя без запинки. Слушать тошно, – проговорила она, разглядывая мои ногти.

– Госпожа, водитель уже ждёт. Он ждёт Ваших распоряжений, – прислуге было велено входить, предварительно постучав три раза. Без разницы, звали её, или нет. Матери нравилось давать указания и смотреть на то, как люди выполняли нелепые обязанности, в желании угодить своей мадам.

– Скажи, что мы уже спускаемся. И перестань таращиться на меня! Лучше скажи господину Оле-Оле, чтоб спускался уже наконец. Мы выезжаем через пять минут. Ну, что застыла! Мигом!

На выступлениях матери я бывала часто. С детства она возила меня на свои концерты. Я видела, как тепло встречает её публика, как часами она репетирует у себя в студии, с какой старательностью ей накладывают макияж в гримёрной. Гримёрные… Больше всего я не любила гримёрные. Они казались мне чем-то очень тёмным и плохим. Даже в снах, мне виделись эти небольшие комнатки, за которыми всегда происходило что-то дурное.

Сидя рядом с Олегом на первом ряду я смотрела на Аннабель и восхищалась тем, как она двигается по сцене, как танцует. А бархатный голос меня и вовсе завораживал. Конечно, не обходилось и без курьёзов. Однажды охрана не смогла удержать фанатично влюблённого в мать зрителя, который пробрался на сцену и, упав перед ней ниц, начал орать что-то невнятное о большой и чистой любви. После этого его вывели за кулисы и начали жестоко избивать. Так велел Олег. Он панически боялся измен матери. Дошло до того, что танцоров он отбирал самостоятельно, да еще и ставил дикие по своей природе условия. Да, именно так. Он запрещал мужчинам, танцующим в маминой труппе делать депиляцию в интимных местах. Зная, что Аннабель никогда не отдастся неухоженному мужчине, он строго следил за выполнением своего требования, прописанного в контракте. И как только люди шли на это? Неужели ради денег можно стерпеть всё? Каждую неделю он проводил проверку «на вшивость», как он сам её называл. Не слышала, чтобы кто-нибудь посмел ослушаться его. Танцоры повиновались ему. Раболепство. Ненавижу.

Разбросанные тени, лживые стоны и, доведенные до абсурда, чувства. А сколько наклеенных улыбок мне улыбалось каждый день, вы себе и представить не можете! Выходя на сцену к матери на последней песне, мы крепко держались с ней за руки и вместе пели. Так было заведено. Для всех это было частью шоу, точнее, его лирической частью, для матери в том числе. А я помню, как моё сердечко колотилось, когда я чувствовала мать рядом. Это были самые желанные для меня минуты. Ради этих коротких мгновений прикосновения к материнской руке можно было стерпеть всё: и наглую физиономию отчима и слащавые взгляды слушателей, сидящих на первых рядах, и ухмылки дам, увешенных бриллиантами, мечтающими, чтобы Аннабель упала на сцене… Это как с канатоходцем Смотришь на него, болеешь душой, чтобы прошёл под куполом цирка, а в душе, где-то очень глубоко надеешься, что он упадёт и твой дух упадёт с ним в самые пятки. Не потому что желаешь ему смерти или увечий, вовсе нет. А потому что… Да кто его знает почему. Просто закрадывается такое желание и всё тут. У вас такого не было? Ну, значит, есть во мне что-то и от матери. Каюсь, грешна. Но мамины подружки-кумушки совсем не такие. Нет, они ждали, чтобы она упала, чтобы на глазах у всех расшибла себе лоб. Они бы конечно поохали, делая вид, что сочувствуют ей, а в душе торжеству злорадства не было бы предела. Мать была красива. Для женщин, как свободных, так и замужних, она была костью в горле. Мужчины были готовы положить к её длинным ногам немалое состояние. И часто она этим пользовалась…

Ненавижу гримёрные. Эти крохотные, душные обители зла и разврата.

2 августа (продолжение)

– Эй, – я почувствовала, как Чья-то рука трясёт моё плечо. – Проснись ты. Что за дела такие? Тоже мне, кто же спит на стуле.

Я не сразу поняла, где я. Все было непонятно: чужие запахи, незнакомые лица. Но почему-то мне не хотелось оглядываться по сторонам. На миг мне захотелось просто застыть на месте, не подпуская к себе ни одной мысли. Но, они, как на зло, столпились стройным рядком, и гадкими червями поползли. Приползли, чтобы снова взбудоражить. Как же хорошо, что я поспала. Нет, я спала не сладко. Мне ничего не снилось, ничего не чувствовалось. Просто спалось. И это уже было счастьем.

– Чего она всё время таращится на дверь? – спросил белобрысый мальчишка и посмотрел на дверь. Он-то думал, что увидит там что-то интересное. На самом же деле, мне было сложно сосредоточить взгляд: глаза, словно мухи на испорченном телеэкране бегали по комнате.

– Простите, я з-заснула, – кое-как придя в себя, ответила я и подняла голову.

Красное пятно, слегка влажное после сна у себя на щеке, я заметила в оконном отражении. На улице было темно. Тусклая лампочка над столом освещала и меня и тех людей, которых вмещала небольшая комнатка. Даже сквозь расплывчатые пятна на окне, я поняла, что выгляжу бледной, как поганка. Настроение, кстати сказать, очень соответствовало моему виду.

– А ну-ка марш спать! Кому сказала! Сорванцы, бегом под одеялки. Ну, кому говорю, что мать надо слушать, – она захлопала в ладоши, после чего белоголовики неохотно подошли к дверям.

Неспешными шажками, оттягивая на себе трусишки, они выходили из кухни, то и дело оборачиваясь на меня.

– Ммне ну-ну-нужно снять д-дом, – сосредоточив взгляд на уютной кружевной паутине, которая украшала старую радио точку, сказала я.

– Чего это такое делается. Зачем тебе дом здесь? По одёжке видно, что денег у тебя куры не клюют, да и речь у тебя грамотная. Только вот заикиваешься, бедняжка.

– Где мо-можно найти объявления о сдаче до-до-домов в а-а-аренду? – пропустив её слова мимо ушей, переспросила я.

– Голубушка, уж какие у нас тут объявления. Дай-ка немного пораскинуть мозгой. Пока ничего на ум не идёт, оставайся у нас до утра. А там, утро вечера мудренее.

Как бы мне не хотелось сейчас быть одной, никого не видеть и не слышать, я была вынуждена согласиться. Куда мне было идти в ночь. Не то что страшно, просто идти совершенно некуда. Темень на улице была такая, что не видать не зги. Я, выходя вечером во двор по нужде, шла на ощупь. Приглушённый свет от лампочки, горевшей над крыльцом, только слегка рисовал очертания деревянного сооружения, к которому и лежал мой недолгий путь. Проходя мимо котельной, я услышала приглушенно-тупой звук, больше напоминающий жалобный стон. Сначала я подумала, что мне показалось. Остановившись, я прислушалась и отчетливо услышала то, что у нас у людей плачем зовётся. А если серьёзно, мне совсем не до шуток было. «Жутковатое местечко», – пролетело в голове. Говорю же, дурные мысли, как паразиты размножаются с неимоверной скоростью. Лучше бы так скоро восстанавливались нервные клетки и гормоны радости. Тогда мне казалось, что во мне жизни осталось на два утра. И то, при условии, если они будут солнечными.

Лёжа в тёмном углу на большом сундуке, я смотрела на потолок. То казался он мне рекой, готовой в любой момент унести в небо и посадить на пушистое облачко, то злым исполином, чьи лапы хотелось ударить Чем-то тяжелым, чтоб неповадно было. На самом деле, тёмный потолок был холстом, на который очень удобно наносить любые краски, даже те, которые живут только в воображении. Захотела и вот “синилетовая” краска слилась с “зелбелчёрной”. Создавая причудливых животных в цвете, я не заметила, как сознание нарисовало за меня огромный класс, доску и лакированные парты, от которых у меня часто чесалось в горле. Какое это было счастье, когда я чувствовала, что приступ удушья вот-вот накроет меня и я смогу выбежать из этого ненавистного помещения…

Безвременье

– Сегодня мы продолжим разбирать прямую речь. Итак, открываем учебники на тридцатой странице. Кто хочет прочитать правило, выделенное жирным шрифтом?

И тут я выдохнула. Облегчение. Несколько минут на отдых. Щёлкая пальцами под партой, я слышала, как часто бьётся сердце. Украдкой посмотрев на жакет, который, как мне казалось, ходил на мне ходуном, от громких ударов сердца, я сильнее сгорбилась. Склонившись над учебником, я молилась о том, чтобы урок поскорее закончился.

– Молодец, Ушкова. Продолжит Виноградова.

Сердце на мгновение замерло и с новой силой начало бить в грудь. Теперь учительница уже не спрашивала учеников по желанию, она сама выбирала, кто будет следующим чтецом.

– Спасибо, Леночка. Посмотрите, ребята, дефис выделяет прямую речь, – подойдя к доске, Елена Михайловна, начала что-то записывать.

А я вместо того, чтобы слушать, просто смотрела на доску и облегчённо выдыхала. Так хорошо, что были эти коротенькие минуты перерыва. Что бы я делала, не будь этой передышки. Сейчас я не представляю, как маленькой девочкой, я могла находиться под постоянным прессингом. Перманентное состояние стресса преследовало меня с тех пор, как я начала говорить и понимать, что говорю не как все.

Стоит ли говорить, что я училась в самой привилегированной школе Москвы. Сначала это была гимназия, потом гимназия превратилась в лицей, и мы стали лицеистами. Школьная форма, бейджи с именами, значки. А еще, знание нескольких иностранных языков, углублённое изучение информатики, этикета, бизнес менеджмента и всего прочего, при воспоминании чего меня начинает мутить.

– Петра, переверни страничку и начни читать же наконец, – еще раз, уже нервно, повторила учительница и подошла ко мне вплотную.

– В-в-все п-п-примеры п-п-прямой ре-ре-речи, ко-ко-ко-торые… – непреодолимое желание провалиться сквозь землю.

Задыхаясь, я читала, стараясь не задерживать класс. Ломая под партой пальцы, я то и дело вздрагивала от боли, превозмогая которую, я набирала в грудь больше воздуха, чтобы на выдохе снова задохнуться от спазмов коряво повторяющихся звуков.

– Знаешь, Петра, когда я была маленькой, я тоже часто заикалась, – как я ненавидела, когда уже немолодая женщина начинала вести себя как глупая девчонка, перед всем классом снова и снова позоря меня. – Были упражнения, которые я повторяла по несколько раз в день. И, как видишь, мне помогло. Сейчас я говорю, как человек.

«Как человек». Слышите? Она говорит, как человек. Она ощущает себя человеком. А кто я? Я не человек? Я животное? Я зверь? Я птица? Она не догадывается, что я существо – чувствующее боль! Существо, родившееся для того, чтобы чувствовать одну боль.

– Покажи нам свои упражнения, – дразнили меня дети на переменках. – Вытащи язык, покажи, а может он у тебя дырявый? – хихикали они, видя, как я выбегала из коридора.

Но куда бежать? С самого начала мне некуда было бежать. В класс идти? А что там? Что выбрать? Новый урок, больше напоминающий пыточную, чем помещение Храма Знаний, или шумный коридор, где каждый норовил передразнить меня.

Я спасалась в медпункте. До сих пор помню приятную пожилую женщину, которая мне бережно измеряла температуру после чего отпускала домой. У меня часто повышалась температура на нервной почве. Она понимала все, но молчала.

– Пе-пе-петка, одолжи двести рублей до завтра, – несколько раз на день ко мне подходили девчонки и мальчишки, клянча денег на обед.

Конечно, у каждого из них было достаточно денег в кошельках, но зачем было тратить свои, если существовала я – Пе-пе-петка, всегда готовая помочь. Эту кличку мне дали еще давно, когда я, представляясь в классе, никак не могла выговорить своё имя. Я не обижалась. Совсем дурёхой была. За глаза, они, конечно, называли меня покруче, но это было неважно. Чем дальше от меня уходило детство, тем больше я старалась войти в себя.

– Мне кажется, что ты отдаляешься от детей, – часто говорила мне наш школьный психолог.

Славная женщина, но уж больно разукрашенная. Она была похожа на какаду. Видимо, мать ей приплачивала, чтобы она чаще забирала меня в свой кабинет и учила жизни. И только раз я сказала ей, что думаю.

– А мне ка-ка-кажется, что я настолько глубоко спрята-та-талась в себя, что вы-выхожу только для того, чтобы ответить за-заикаясь на чей-то вопрос и снова скрыться. Я у-улитка. Вот, кто я.

– Хорошо, что не жираф, – рассмеялась женщина и тут же поправила макияж под глазами.

– Петра, мы все хотим, чтобы ты влилась в коллектив. Смотри, ребята так доброжелательны к тебе. А клички, так их дают всем. Машеньку называют Мальвинкой, Стёпу – Каракулем, а тебя, подумаешь, Пепеткой.

– Я не хочу бы-быть Пепеткой. Я хо-хо-хочу быть у-у-литкой, – остановив взгляд на тетрадках с психологическими тестами, я улыбнулась.

Никто не знал, даже не догадывался, как я любила писать. А эта заветная фраза: «Убрали всё со стола, оставили только листок бумаги…». Если бы вы знали, как я любила эти слова. В то время как ребята корчили недовольные мины, я готова была писать хоть на каждом уроке. Зачем вообще существуют устные уроки? Зачем ученикам принимать участие в чтении, когда всё это должна делать учительница. Заставлять детей читать, тем самым филоня, учитель не даёт никаких знаний. Что такое читать на автомате? Разве кто-то вдумывается, когда читает вслух? Ерунда. Каждый только и думает о том, чтобы отбарабанить поскорее текст и достать под партой мобильный телефон, или пилочку для ногтей. А для кого-то это сущее наказание. Я говорю о себе. О таких улитках, как я. Улитки, вы слышите меня? Я на вашей стороне! Я за то, чтобы устного чтения в школах не было. Возможно, если бы в школах больше внимания уделяли внутреннему миру ребёнка, из них получалось бы больше хороших взрослых.

2 августа

– Ну хорош, Максимка, беги в школу. Авоську не забудь отдать бабе Даше по дороге, – сквозь сон я слышала женский голос, а проснулась я от запаха свежего хлеба.

– Мам, буди Петьку. Чего он спит?

– Прихворал наш Петька. Пусть отоспится. Всю ночь дохал, только к утру заснул. А ты ступай, а то в школу опоздаешь. Кому сказала, мать нужно слушать! Беги в школу!

– Хорошо-хорошо. Не буянь, – явно недовольный тем, что шагать до школы ему придётся в одиночестве, ответил мальчуган и громко закрыл за собой дверь.

– В магАзин не забудь забежать, Максимка, – крикнула в открытое окошко женщина и утёрла лоб своей мозолистой ладонью.

– Отобедай со мной, чем Бог послал. Здесь, как я погляжу, всё, что ты для нас и купила. Гляди, как всё славно получается. Ты поделилась с нами, а сейчас мы делимся с тобой.

– Спасибо. Вкусно па-пахнет. Это из пе-печки?

– Да, с утра опару на хлебушек приготовила. А кислые щи сварганила на скорую руку, чтобы Максимку как из школы сразу покормить. Да и Петьке отвар нужно будет сготовить.

– Приятный запах.

– Молочка парного хочешь?

– Нет, спасибо. Ни-ни-никогда его не пи-пила. Давайте я в следующий ра-раз.

– Тогда чайку пошмыркаем с калиной. Обожди, сейчас вернусь. Только из погреба достану пару баночек.

Я хотела спросить, что такое погреб, но говорить было лень. Было лень и думать. Положив локти на стол, я молча сидела на шатающемся стуле, закрыв глаза ладонями. Услышав, как заскрипела дверь, я вздрогнула и поспешила убрать руки со стола. С детства мне внушали, что так сидеть нельзя. Я не сопротивлялась этому. Кто их знает, а может и правда, крыша дома обрушилась бы, сядь я так в гостях у одной из тех наседок, которые, выходя из дома, надевали на себя все бриллианты разом. Это на тот случай, если кому-нибудь покажется, что их манто или платиновый телефон не дотягивают до уровня настоящего VIP.

– Вот и калина перетертая с сахарком, – я только сейчас обратила внимание на её руки. Такие натруженные, грубые, и пальцы какие-то мужские.

– А хочешь, у меня есть морошка, – продолжала она.

– Мо-морошка? – не понимая, переспросила я. – Да, кажется это была любимая ягода Пушкина. Именно её он по-по-просил перед смертью.

– Ага. Мы с Илькой в начале той осени собирали. Сложное это дело лазить по болоту. Я малость чуть со страха не окочурилась, когда оттуда какие-то бульки пошли и еще, знаешь, такой вой, – женщина дотронулась одной рукой до сердца, второй до головы и вздохнула.

– Здесь е-е-есть бо-болота? – в тот момент я решила, что обязательно должна увидеть хотя бы одно болото.

– А то! Природа у нас тута разная. Мы редко доходим до болот, но Илька – мое сущее наказание, сильно настаивал. Уж больно любит он морошку.

– И-и – илька это Ва-а-аш сын?

– Да. Старшенький. Он сейчас в области живет. Каждый месяц пишет. Денежкой помогает. Хоть и ругаю его, говорю, чтоб не слал, а себе собирал в копилочку, так нет. Упёртый он у меня, – не без гордости, ответила она и перевела взгляд на фото, стоящее рядом с радиоточкой.

– Вот ты, как я погляжу учёная. Скажи, что там гудит?

– Где?

– Ну в болотах? Я уж было подумала, что это голоса утопленников, или зверей потонувших.

– Я не би-биолог. Но, если вспомнить школьный ма-ма-материал, то там написано, что происходит высвобождение га-газа ме-метана, который образуется при разложении органических остатков. Вы-выход газа на поверхность всегда сопровождается звуком, – чуть громче произнесла я последнюю фразу, видя, что женщина ничего не понимает, их того, что я говорю.

– Чего? – женщина сдвинула густые брови и закусила нижнюю губу. Смешной вид взрослого человека, заставил меня улыбнуться. Я бы конечно могла долго, буквально на пальцах объяснять ей, что такое высвобождение метана, но мне надоело её общество. Всё было хорошо, и человек приветливый, и запахи домашние, и так приятно накрыт стол. Но мне хотелось побыть одной.

– Так разве это не утопленники вздыхают? Точно не они? – разочарованно спросила она, и, налив в блюдечко крепкого чая, посмотрела на меня, по-собачьи наклонив голову вправо.

Мне почему-то вспомнились таинственные ночные звуки, доносившиеся из котельной. Я хотела было спросить женщину, кто так жутко то ли вздыхал, то ли плакал, но почти сразу же мне стало всё равно. Я привыкла молчать. Мне было легче не спросить, чем снова слышать свой голос, такой некрасивый, корявый и до дурноты надоевший мне годами.

– Ну так вот, – не замечая моего равнодушие, продолжила она. – Это что еще. Есть чего пострашнее в наших краях. Ты думаешь я бояка? Нет, ну ты не думай, что я бояка. Я хожу на болота. И всегда ходила. Да-да. И на речку хожу. Хотя там у нас как раз и находили живых утопленников.

Здесь я уже не выдержала и, сделав над собой усилие, подняла на нее усталые глаза. Мне надоел не только свой голос, но и её. И эти разговоры об утопленниках. Они так утомляют.

– Живых? А разве уто-то-топпленники могут быть мёртвыми? – съязвив спросила я и в желании досадить женщине, наклонила голову подобно тому, как сидела она.

– Ну да. Живые конечно. Мы же видели, как они всплывали. А те утопленники, которые живут в бол… – она поняла, что неправильно демонстрировать в который раз своё невежество и осеклась.

Вдруг, вскочив как ошпаренная, она подбежала к окошку и открыла ставенку.

– Что-то случилось? – от её испуганного вида я сама напряглась. Странно, во мне еще живы эмоции подобные этим. А казалось, что всё отмерло. Отвалилось. Осталось там. Далеко.

– Собака! – вскрикнула она и выбежала на улицу.

Я действительно слышала, как лаяла собака, но не обратила внимания. Подумаешь, лает себе пёса и лает. Уж что-что, а эти, казалось бы деревенские звуки, мне были хорошо знакомы. Хоть мы и жили в Москве в особняке с высоко метровым забором, но лай собак раздавался отовсюду и день и ночь. Соседи выпускали своих волосатых охранников на ночь бегать по саду. Мне было даже уютно коротать ночи под их «ночные беседы». Я частенько не могла заснуть. Поэтому их лай как бы служил доказательством присутствия жизни. Я не выносила убийственной тишины. А сейчас, приехав сюда, поняла, что она необходима мне, как воздух. Больше, чем воздух. В этом было моё спасение. Да. Мой побег стал моим спасением.

– Слава Боженьке! – вбежав на веранду, женщина достала из ящика холщовую нитку и снова стремглав выбежала во двор.

Хоть мне и стало интересно, в чём же там дело, но я продолжала сидеть на месте. Такого не было со мной. Всегда, я бежала по первому зову, никогда не заставляла никого себя ждать, всегда была внимательной и никогда не была равнодушной. Не было во мне равнодушия. А сейчас мне было просто всё равно. Бывает так. Поверьте, бывает.

– Ну вот, кажется всё, – женщина зашла в дом, потирая руки. За мыслями я и не заметила, как быстро время пролетело.

– А что всё? – словно спросонья спросила я.

– Как что? Так собака же появилась!

– А куда она убегала? К соседям?

– К каким соседям, помилуй, девонька. У нас в деревне собаки давно перевелись. А всё эти проклятые волки. Мало того, что всех кур перетаскали, так потом на собак перешли. Чтоб им пусто было! И ему, чтоб пусто было! – погрозив кулаком в окно, она села и как ни в чем не бывало, продолжила чаепитие.

– Чаек то поостыл.

– А к-к-кому ему?

– Чего?

– Вы сказали, чтоб ему пу-пусто было. Так ко-кому ему?

– А, ты про это. Да есть у нас один. Такой странный, нелюдимый. Мы его сторонимся. Живёт на самом отшибе. К нему волки-то и повадились ходить. Он их приручает. Одним словом, чародей проклятый!

– Если с ним ни-никто не обща-ща-ется, как вы можете знать, что он ча-ча-чародей?

– Да от одного вида становится страшно. Ходит такой, весь такой странный. Не смотрит ни на кого и не говорит ни с кем. И волков приваживает. Паразит этакий. Хоть бы загнулся уже где.

– Мне ка-кажется, вы очень кри-критично относитесь к нему.

Вот моя отвратительная черта уже успела себя проявить. Стоп. Зачем ты вылезла опять? Предательский червь. Всегда мне больше всех надо. Всегда нужно заступиться за слабого, защитить обиженного. А кому это нужно? Мне? Улитке? А может вам – слабые и униженные? Нет. Это то, что должно было остаться там, на месте моего побега. Там, где меня больше не будет. Никогда.

– Ни одна баба к нему не ходила, – наклонившись, она шепнула мне на ухо. Будто кто-то мог нас услышать.

– Ну и что? Мо-может вы просто не в ку-курсе.

– Да как же так. Мы то с пелёнок все знаем друг друга. Если бы кто ходил к нему, я бы знала.

Ненавижу, когда люди суют свои носы в чужие дела. Я думала, это удел больших городов. Хотела убежать от этого в самую тьмутаракань, а вот, как видно, нет. И здесь эта плесень разъедает людей.

– Вот у вас дети, дом, огород, за-заботы. Почему Вам инте-те-тересно то, что Вас не ка-ка-касается вовсе? – в сердцах я огрызнулась ей и сразу же пожалела об этом.

Передо мной сидела женщина, у которой под ногтями виднелась забившаяся грязь, в передних зубах, как красные ленточки на празднике, красовались прожилки съеденной на завтрак колбасы, из подмышек неприятно пахло потом, она толком не умела строить предложения, не говоря уж о грамотности, но было в ней что-то хорошее. Я видела это. Чувствовала. Она любила своих детей. За такую любовь человеку прощается всё. А собственно, кто я такая, чтобы прощать эту деревенскую женщину, которая, по сути, не может быть такой же, как я. Почему я имею право думать дурно о ней? Зачем рассматривать её натруженные руки? И стоит ли заглядывать ей в рот? Может, стоит хоть изредка пренебречь правилами и просто наслаждаться тем, глядя на что теплеет на душе? Ведь что-то заставило меня тогда заметить обычную женщину с двумя ребятишками. Мне не просто захотелось помочь им, дав денег. Мне было приятно смотреть на них, слушать их речь, наблюдать за тем, как маленькие ручонки утопают в шершавой ладони матери и, находя там приют, прижимаются еще сильнее. У них всё, как должно быть. Мама – защита, броня, надёжный тыл, который так необходим ребёнку… Да не только ребёнку. Человеку в любом возрасте. Именно рядом с матерью ребёнок обрастает панцирем. Только мать способна окрылить своего детёныша. Разве не так? Мама… это сладкое слово. Не доступное для меня в детстве, запретное в юности и забытое мной сегодня. Запретное и такое желанное. Слова «папа» я никогда не знала в принципе. Но его нехватки почему-то совсем не ощущалось. Была ли я ребёнком? Была ли я нормальным ребёнком? Была ли у меня мама? Мне всегда казалось, что мы были друг для друга Петрой и Аннабель. Где-то рядом тенью Аннабель жил Оле-Оле: и не друг и не сосед и не враг…

– Найду я для тебя домик, не пужайся. Всё равно сегодня идти к Егоровне, у неё и спрошу про тебя.

– Спасибо, – мне было стыдно за то, что повысила голос на неё.

Не зная, как загладить свою вину, я собрала посуду со стола и хотела все разом положить её в раковину. Как на зло, блюдечко, по краям вымазанное клубничным джемом, из которого женщина пила чай, выскользнуло из рук и упало на дощатый пол. Хорошо, что не разбилось. Но мне стало еще противнее на душе. Подняв блюдце с пола, я положила всю посуду в раковину, но что делать дальше я не знала. Я не умела мыть посуду.

– Отойди-ка. Тоже мне взяла моду хозяйничать. Сейчас скоренько вымою и побегу. Да и что тут мыть-то? Две тарелки. Подумаешь, беда какая.

– Я хо-хотела помочь. Простите, – мне было стыдно, не знаю, за что больше, за свою несдержанность или за неумение делать элементарные, бытовые вещи. И здесь произошло самое забавное. Я поняла, что даже не знаю имени человека, в чьём доме переночевала.

– Как Вас зов-в-вут? – почти украдкой спросила я у женщины. Она уже почти надела галоши и стояла в дверях.

– По паспорту? – как из пулемёта выпалила она и прибрала волосы под косынку.

– Да по-почему по паспорту? – попробуй от такого вопроса не опешить.

– Женя я Женя. Тётя Женя.

– Красивое имя.

– И муж мой, упокой Господь его душу, тоже был Женей, – она перекрестилась и погрустнела.

– Нас так и называли «Дядь Женя и тёть Женя». С вот этим кольцом меня и похоронят, – она показала тоненькое золотое колечко на безымянном пальце. Оно будто приросло к ней с мясом.

– Он давно ушёл?

– Куда это ушёл? Он умер! – огрызнувшись, ответила женщина и нервно поправила косынку, сделав узел покрепче.

– Я э-это и имела в виду. Ушёл из жи-жизни, я хотела сказать.

– Мой касатик так рано оставил меня одну. Но я не печалюсь. Со мной остались его детки. Наши детишки, в которых он души не чаял.

– У Вас трое де-детей?

– Что это ты так интересуешься? – женщина явно занервничала и еле заметно посмотрела в сторону котельной. – Моего старшенького ты видела на фотокарточке, маленьких видела дома. Что тогда спрашиваешь?

– Да э-это я т-так. Просто спросила и всё.

– Ты это, из дома не особо выходи. Мало чего там, – она опять посмотрела в сторону котельной и вся съежилась.

– Ну в общем я пошла. До обеда вернусь. А ты пока поспи или там чаю пошвыркай.

– Я лучше пройдусь. В до-доме очень ду-душно.

– Тогда одевай свои сандалии и айда со мной. Оставлю тебя у Петровны. У неё бар. А у меня ведь даже телевизор в доме не работает. Всё никак руки не дойдут Ивана позвать. Ну давай-ка скоренько собирайся.

По всему было видно, что она не хотела, чтобы я находилась в доме.

Точнее, не в доме, а рядом с домом. Она была готова запереть меня в доме, или выпроводить за ворота. Что-то такое было во дворе такое, чего мне нельзя было знать, чего не нужно было видеть. Была там тайна. Была…