Текст книги "Крах проклятого Ига. Русь против Орды (сборник)"

Стоять бы им и стоять, кабы не огонь. Вот самая страшная беда для русских городов. Даже татары, нападая, берут города только огнем, иначе их не одолеть. А тут ордынцам стараться не надо, остались от Москвы одни головешки!

Дмитрий Иванович, черный от копоти и грязи, тоскливо оглядывал свои горелые владения. Все старания русских умельцев, некогда таскавших тяжеленные дубовые бревна, тесавших и возводивших из, казалось, вечных бревен мощные укрепления, пошли прахом. Никакое умение, никакой труд людской не спасли дубовый тын Кремля от огня.

Значит, и все следующие старания также напрасны? Конечно, не всякий год такая сушь, но ведь и Рязань жгли, и ту же Москву… Как сделать, чтобы не боялся или хотя бы меньше боялся огня Кремль? Выход один – строить из камня.

Все это понимали, только непривычно Руси каменные хоромы возводить, Русь к дереву тянется, оно душевней, теплее. Да и много его вокруг, бери – не хочу. Дубов не на один Кремль хватит.

Бояре собрались в чудом уцелевшем дому боярина Федора Косого, в тесной для большого числа пришедших горнице. Всех интересовал вопрос: почему Косой не погорел? Таких домов немного, наперечет. Как удалось спасти жилище и почти весь двор?

Федор Демьянович секрета не делал: двор совсем на окраине близь воды стоит, по весне так затапливало и не раз, конечно, не нынче. До воды недалеко, как услышал, что пожар, велел всем холопам за ведра и поливать все подряд. Так и выстояли, зато теперь в доме места сухого не сыщешь.

Ничего… мокрое и высушить можно, было бы что сушить! Взгляды многих завистливо оглядывали почти не пострадавший двор. У многих мелькнула мысль и себе близь воды построиться, но тут же отвергли. Все равно лучше за кремлевскими стенами, и не навек же эта сушь?!

А князь Дмитрий не завидовал Косому, его заботило другое, о чем и сказал боярам. Пока стен нет, Москва ничто и перед ордынцами, и перед Литвой, и перед своими. Та же Тверь только и ждет какой беды у соседей, чтоб свою волю показать. Конечно, княжьи покои быстро восстановят, и боярские дворы тоже, посад погорел меньше, купцы поднимутся, не впервой гореть, а вот что со стенами Кремля делать?

Молодой князь твердо объявил:

– Строить будем из камня! И терема тоже.

– А где брать станешь, Дмитрий Иванович? – подал голос Дмитрий Монастырев, совсем недавно перебравшийся в Москву и вот сразу погоревший не менее остальных.

– В Мячково, там белого камня много. Красиво и, сказывают, прочно.

Что ж, прав князь, мячковский камень для строительства хорош! Кто-то усмехнулся:

– Будет Москва белокаменной!

Это почему-то очень понравилось всем. Так и порешили: зиму камень резать и по льду в Москву волоком таскать, чтобы как можно скорее приступить к возведению стен и башен. Кто-то предложил сначала терем для князя возвести, но Дмитрий только глазами сверкнул:

– Что терем, коли защиты нет?! Найдет татарин, чем тот терем оборонять станем? Вот и выйдет, что для ордынцев строил! Нет, сперва пусть стены и башни встанут!

Всю зиму из Мячково возили камень, обтесывали и складывали для строительства. Конечно, терем все равно подняли, и для начала деревянный, надо же где-то князю жить. Делали почти наспех, думая, что потом переделают, но ничего нет постоянней временного, так и остался он до совсем других времен, только что подновляемый иногда.

Это не помешало нескольким князьям жить в нем счастливо, детей рожать и внуков пестовать. Князю Дмитрию Ивановичу тоже. И новый каменный терем он тоже построил.

Братская замятня

Везде беда, то мор, то сушь великая, но кое-где и другая напасть добавляется. В этой уже только люди виноваты.

В Нижнем Новгороде неустройство, законный владелец князь Андрей Константинович, что недавно постриг принял, тоже мора не пережил, схоронили. Младший его брат Борис, против которого Дмитрий Суздальский у Москвы помощи запросил, не только решил город с окраинами себе взять, но и отправил посольство в Орду за ярлыком на великое княжение! Видно, решил, что коли брат Дмитрий Константинович слабоват с Москвой тягаться, так он сам это сделает.

А ярлык на Нижний Новгород уже был у него. Что и вовсе не по-честному, ведь старший после почившего Андрея Константиновича брат Дмитрий. Борис младший. Не его очередь. Конечно, Борис прекрасно понимал, что брата Дмитрия Константиновича еще может одолеть, хоть силой, хоть хитростью, но его сыновей, того же Ваську Кирдяпу, уже нет. Василий сам бешеный не менее дяди, такой отпор даст, что не будешь знать, за каким ухом чесать. Потому и спешил Борис Константинович правом или силой утвердить свою власть над Нижним Новгородом, а заодно и великое княжение.

Князь Дмитрий Константинович, который по отчине должен бы себе Нижний Новгород взять, уступать не собирался. Только как с Борисом справиться, если тот, словно предчувствуя близкую развязку, как приехал к старшему брату Андрею, так и не убыл до самого его смертного часа. Брата схоронил и взял Нижний Новгород под себя.

Если б заранее да добром так решили, то, может, и смирился бы Дмитрий Константинович, но вот так-то!.. И снова заратились друг на дружку родные братья. Старший князь Дмитрий, вмиг забыв, что ему великое княжение дано, бросился собирать полки супротив младшего Бориса. За старшим русское право и княгиня-мать с епископом суздальским. За младшим крепкие стены Нижнего Новгорода и сильное желание не остаться в маленьком Городце.

Он исхитрился отослать гонца с дарами в Сарай, только поняв, что брат Андрей уже на смертном одре. В Орде деньги ой как нужны, вернулся посланник быстро, ярлык на княжение в Нижнем Новгороде привез. И как рассудить, кто править должен?

Дмитрий Константинович недолго думая собрал всех, кого мог, даже мать с епископом (пусть рассудят), и вышел к Нижнему. И тут произошло то, чего не ждал никто! Совсем на Руси горячие головы помутились, что ли? Или от суши великой у князя Бориса разум отшибло, но только он встал не против одного брата, а супротив матери родной.

А той как быть? Княгиня стара уже, правнуков пора нянчить, лелеять, а ей приходится стеной меж собственными детьми вставать, чтобы не порубали друг дружку тем же ордынцам не потеху, а всей Руси на срам! Всего могла ждать от младшего сына княгиня Олена, ведала, что недружно живут меж собой князья, но чтоб такого…

С трудом князь Борис на переговоры пошел, никого слушать не хотел, даже мать с епископом, все свое твердил заученно:

– Нижний Новгород мой! Я на него ярлык получил от ордынского хана!

Тут уж и княгиня Олена не выдержала, на дурня, хотя и вымахавшего под потолок ростом, грозно глазами сверкнула:

– Да как ты можешь той поганой грамотой глаза колоть?! Ты русский прежде всего! Русской матерью рожден, русским обычаем крещен, потому наш обычай и соблюдать должен, а не басурманский! Как можешь поперек старшего брата идти и поперек материнского слова?!

Но Борис точно лошадь, закусившая удила, ничем его не остановить, ни словом добрым, ни угрозами. И тут неожиданно епископ Алексей пошел на попятный, принялся уговаривать князя, чтоб добром порешил и на суд в Москву к митрополиту Алексию поехал. Борис Константинович сначала от неожиданности распахнул глаза, но быстро понял, что это может быть западня, и решительно заявил:

– Не поеду! Ярлык мой, ни к чему Москве подтверждать! Что Москва? Великий князь вон братец, а ярлык тоже в Орде получил! Чем мой хуже?!

Что было возразить? Епископ просто отошел в сторону, а обиженная мать стукнула своим посошком о пол и, развернувшись, пошла прочь. Она была обижена даже не на неправомерный захват Нижнего Новгорода, а на непослушание лично ей! Как мог сын ослушаться материнской воли?! Как мог пойти против нее?!

Пришлось старшему брату убираться несолоно хлебавши. Уехала и княгиня Олена. Но если князь Дмитрий Константинович собирал рать, чтобы силой выгнать строптивого братца из города, то мать поступила по-другому. Просто глядя на двух своих кровиночек, княгиня Олена поняла, что не может допустить кровавой свары между сыновьями. Ей уговорить не удалось, а кому такое под силу? Кто мог бы не допустить кровопролития в Нижнем Новгороде?

Княгиня Олена вдруг поняла кто – митрополит Алексий!

В небольшую каморку, где, согнувшись перед раскрытой книгой и явно не видя того, что перед глазами, сидел князь Дмитрий Константинович, шагнула мать. Но даже ее появление не вывело князя из глубокой задумчивости. Только когда княгиня окликнула сына, тот, вздрогнув, повернул голову.

Мать ужаснуло затравленное выражение его глаз. И впрямь, что делать Дмитрию Константиновичу? Воевать с братом или уступить миром и остаться при этом ни с чем? Ясно же, что долго ярлык на великое княжение ему не удержать. Или идти на поклон к Москве, с которой только что воевал? Тогда на Нижний пойдут и московские полки тоже. В глубине души Дмитрий Константинович уже знал, что так и поступит, но как же ему не хотелось не только кланяться своему московскому тезке, но и привлекать вчерашних соперников к семейным разборкам!

Мать, целуя кудри своего давно взрослого сына, невольно отметила седину, часто пробившуюся сквозь темные волосы. Почему-то мелькнула мысль: в кого у него девчонки светлые-то? Сомнений в невестке княгине Анне никогда не было, да и обе княжны на отца похожи, только вот светленькие. Видно, в кого-то из дедов или бабок. И тут княгиню Олену осенило: да в нее же! Смолоду беляночкой была, потом чуть потемнела, но только чуть, а волосы и по сей день вона какие! В нее у внученек косы с руку по спине вьются!

И от этой неожиданной мысли сына Дмитрия стало еще жальче, точно, соглашаясь с потерей для него Нижнего Новгорода, она сиротила и любимых внучек. У Бориса сын Юрий крепок и силен. Первая невестушка, Ольгердова дочь, родами померла, так что рос мальчишка сиротой, вот и сказалось отцово воспитание, задирист, несдержан, как и сам отец. У Дмитрия сыновья тоже не сахар, один Василий чего стоит! Как-то помирятся со временем меж собой внуки и внучки, если их отцов замирить не удается?

– Выдели провожатых, я в Москву еду!

– Куда?! – ахнул Дмитрий Константинович. – К кому?

Неужто мать собирается просить помощи у этого толстячка Мити? Но твердость материнского голоса не смягчилась.

– К Алексию поеду! Если вы меж собой материнской волей помириться не можете, пусть вас митрополит мирит!

Гнев в голосе не обманул князя, он уже уловил, что мать на его стороне и просто придумывает, как без крови заставить Бориса отступить. Кивнул:

– Только дорога-то не близкая…

Мать притворно вздохнула:

– Придется старухе потерпеть, коли у взрослых сыновей ни ума, ни ладу нет!

Картинно поджав губы, княгиня величаво выплыла вон. Дмитрий Константинович облегченно вздохнул: не в силах разрешить все сам, он готов был слушать кого угодно, только кого? Об этом и думал.

Ехать в Орду снова? Там всегда были рады соперничеству между русскими князьями, от него только больше подарков ханам и их приспешникам перепадало. Да и чем сейчас Орда может помочь, в ней самой замятня. Послать в Литву к Ольгерду? Это еще нелепей, он тесть, пусть и бывший, для Бориса. Литовский князь скорее поможет отцу своего внука.

Дмитрий вдруг усмехнулся: а хитер же Борис! Первый раз на Ольгердовой дочке женился, второй привез себе дочку Новруза. Новруза, правда, прирезали в Сарае, но кто мог этого ждать? Вот и получается, что Борис и с Литвой, и с Ордой породнился. Только что ему это дает?

Весенняя распутица уже прошла, дороги подсохли, тем паче что это было совсем нетрудно, сушь на Руси продолжалась. Княгиня Олена морщилась, пыль легко проникала внутрь возка, оседала на лице, шее, руках, набивалась в нос. Но почаще останавливаться отказалась: только на ночь, спешу! Девки как могли облегчали своей хозяйке жизнь, и маленькие окошки занавешивали, и платами то и дело обмахивали, и лицо с шеей водой смачивали… Но все равно тяжело на седьмом десятке женщине в жару путешествовать.

Когда показались, наконец, на холме кресты московских храмов, княгиня Олена была едва жива. На дворе у владыки немало подивились такой гостье. У княгини были в Москве родовичи, было у кого остановиться, но ей не хотелось никому объяснять цель своего приезда, потому смело велела править прямо к митрополиту.

Самого Алексия на дворе не было, на вопрос «Где?» келарь только плечами пожал:

– У князя, где ж ему быть.

Пока Олена располагалась в двух небольших отведенных ей с ближними девками каморках, сетуя на жару и духоту, к митрополиту успели отправить гонца, и тот вернулся в свои покои.

Едва княгиню отпоили квасом из погреба, переодели из дорожного в просторные домашние одежды, заново переплели не слишком поредевшие даже с возрастом волосы, как прислали сказать, что вернулся Алексий и интересуется, не нужно ли еще чего. Княгиня тут же потребовала, чтобы переодевали в выходное. Девки, охнув, засуетились снова.

Немного погодя она уже сидела напротив митрополита и, внимательно глядя в глаза, объясняла, чего хочет. Алексий слушал и дивился разумности женщины. Конечно, ей как матери было жаль и того, и другого сына, и она не могла допустить кровавой свары меж ними. Как не допустить, ежели один уступить не хочет, а другой готов войной на него идти?

– Помоги, владыка. Не о себе одной пекусь и даже не о них только. Когда же на Руси эта беда кончится? Когда меж родовичами свары прекратятся?! Точно других бед мало!

Митрополит вдруг прищурил глаза:

– А сама-то кому Нижний определила бы?

– По отчине Димитрию, но и Бориса жаль, не уйдет ведь добром. И силой выгонять не хочется, потому и приехала. Не хочу, чтоб вся Русь моего сына позором гнала или в оковах на плаху вела, чтобы позором родовой вражды мои дети покрыты были, и так уж натворили немало. И Дмитрий, и Борис.

Она говорила, а Алексий дивился. Впервые он видел столь разумную женщину. Свара между князьями на Руси не новость, и между братьями единоутробными тоже. Как поступали матери? Иногда вставали меж ними, заставляя мириться на время, но проходили дни, и вражда разгоралась с новой силой. Иногда мать открыто принимала сторону одного из сыновей, и обиженный до скончания века поминал недобрым словом не только брата, но и собственную мать.

Но княгиню Олену беспокоила даже не сама свара между сыновьями, ее она могла бы и остановить, волновало то, что оба стали посмешищем в глазах Руси, что, продолжая биться за Нижний Новгород и за великое княжение, покроют позором свои имена. Как тогда их детям и внукам жить? За кого внучкам замуж идти, если их отец не в чести? К кому ей на старости лет голову приклонить?

Митрополита поразило, что женщина какой-то внутренней мудростью поняла то, что видят не все московские бояре. Борьба за великокняжеский ярлык не просто разорительна для князей, но и губительна для Руси, увидела оттуда, из Суздаля и Нижнего Новгорода, что Москва сильнее, что в тяжбе с ней сыновья могут потерять не одно серебро или злато, но и доброе имя. Поняла, что лучше преклонить голову пред сильным, чем быть биту и опозорену.

Но понял ли это Дмитрий Константинович? Каково будет ему перестать добиваться ярлыка, если столько лет и сил на это положил? Как сделать так, чтобы он успокоился? А Борис… с тем еще тяжелее…

– Потому к тебе пришла. Сама я могу свару на время остановить, но помру, немолода уж, все снова начнется!

Напротив друг дружки сидели умудренные жизнью люди и думали, как за молодых решить их нестроение, понимали, что самим уж не так много осталось, и гадали что успеют сделать.

Невольно разговор пошел о князе-отроке Димитрии. Олена усмехнулась:

– Ты ему за отца, пожалуй.

– Так и есть, без отца он давно, а теперь и вовсе сирота.

– Послушен ли?

– Пока послушен, а далее как Бог даст…

– А судьбу его как мыслишь?

– Ты о чем?

Княгиня чуть пожала плечами:

– Да ведь он в лета входит, глядишь, и женить пора будет. Неужто ордынку какую возьмет?

Митрополит едва сдержался, чтобы не спросить: «Как твой Борис?», но уже по горестному вздоху княгини понял, что это незаживающая рана, а потому смолчал. Но намек понял, хитра Олена, ох, хитра! Но и Алексий не глупее, вмиг сообразил все ее хитрости. И впрямь, кого Дмитрию брать? Хотя об этом пока даже не мыслили, но время быстро летит. У тверского князя одни сыновья, к Ольгерду его самого теперь и калачом не заманишь, понял, что князь ненадежен, у остальных либо совсем дети малые, либо вовсе нет… А у Дмитрия Константиновича?

На этот вопрос княгиня ответила с улыбкой:

– Дочери две есть, тринадцати и двенадцати лет, заневестились уж. Добрые внучки, разумны, собой пригожи, здоровы и нравом не в отца.

Последние слова сказала чуть с досадой, но митрополит простил, только хмыкнул. Но по глазам Олена поняла, что слова даром не прошли. Она умна, а Алексий еще умнее.

– Есть у меня одна задумка, как сыновей твоих миром развести, авось получится. Только и Дмитрию кое в чем отступить придется, но в обиде не останется.

– Помоги, ничем не поскуплюсь.

Княгиня говорила, а митрополит прикидывал, чем может быть полезно Москве, да и Руси это нежданное обращение княгини Елены Суздальской. Придумал, но сразу говорить об этом не стал, посоветовал:

– Ты ныне отдохни, небось тяжко в дальнюю дорогу в жару пускаться. До утра подумаю, потом поговорим.

На следующий день они о чем-то долго беседовали, о чем – бог весть, рядом никого не было. Но еще через день княгиня уехала довольная, получив благословение митрополита. И сам Алексий тоже выглядел весьма удовлетворенным. Видно, придумали мать с духовным наставником что-то. А еще через седмицу от суздальского князя Дмитрия Константиновича примчался гонец с письмом. Писано было от имени княгини Олены, но запечатано печатью Дмитрия.

Митрополит распечатал письмо сам и прочел тоже. При этом его лицо совершенно явно светлело, и довольная усмешка все больше раскрывала узкие старческие губы. Что-то получилось из очередной задумки Алексия.

Митрополит для порядка решил сначала попытаться увещевать непокорного, убедить подчиниться добром. Но князь Дмитрий принялся уговаривать своего наставника самому не ездить в Нижний Новгород, боясь, чтоб не повторилось киевское заточение. Алексий уговоров послушался, отправил к князю Борису двух умных людей, призывая в помощь еще и суздальского епископа. Но всем троим ничего не удалось, Борис Константинович остался глух ко всем увещеваниям. Москва начала готовить полки в помощь Дмитрию Суздальскому.

Но Алексий не сдался, он привлек еще одного святителя, своего друга отца Сергия, что был игуменом в маленьком монастыре на Радонеже, потом еще дальше ушел – на Киржач, тоже обитель ставить. Не все сразу поняли, к чему такое. Неужто митрополит надеется усовестить князя Бориса, если тот ни епископа, ни слова митрополичьего, ни брата не испугался, ни даже угрозы от Москвы?

Алексий в ответ качал головой:

– Отец Сергий справится и без войска, его слово сильнее мечей булатных.

В конце концов решили, что одно другому не помешает. Пусть себе Сергий Радонежский идет увещевать, а воеводы меж тем полки московские к Нижнему Новгороду подтянут. Авось сообща и одолеют Борисову дурь.

Сергий Радонежский

Митрополит Алексий вдруг решил вернуть в Троицкий монастырь Сергия, ушедшего подальше от мирской суеты далеко в Киржач, негоже такому человеку в берлоге сидеть. Конечно, вдали от дрязг мирских легче себя блюсти, но не время сейчас прятаться, слишком тяжело Руси, чтобы каждый лишь о себе думал.

Даже сам себе Алексий не сознавался, что отчасти завидует Сергию в этой его возможности вот так удалиться и отвечать только за себя, возможности отдаться духовным хлопотам, а не житейским. Зато отчетливо понимал другое – сам он так не смог бы. То есть смог бы, если б потребовалось, ведь даже темницу киевскую выдюжил, но не желал, он не представлял жизни без мирской московской круговерти, привык чувствовать себя ответственным за то, что в ней творится.

Пытался найти в себе и с удовольствием понимал, что нет в нем зависти к известности игумена, к его почитанию у самых разных людей. И чем брал Сергий? Жил так, словно только и старался скрыться от глаз людских, чтоб его не знали и не тревожили, а получалось наоборот. Он в глушь и даль – его зовут в Москву, он в монашеской схиме и босой, так что не сразу признаешь – а стоит где появиться, и любой под благословение подходит.

Какая такая сила была в этом человеке, что любое его слово запоминалось и из уст в уста передавалось, а любое, нет, не повеление, он не повелевал, а просто пожелание исполнялось скорее любых княжьих или ордынских приказов? Даже сам умудренный годами и тяжкими жизненными невзгодами, облеченный властью Алексий чувствовал себя рядом с Сергием учеником, только что под руку не подходил.

И вот этого игумена он теперь собирался сделать своим союзником в борьбе за становление Москвы над остальными княжествами. Насидевшись сначала в Царьграде, а потом в заточении в Киеве, Алексий хорошо осознал, что не может быть на Руси ни к кому не привязанным, что сделал свой выбор – Москва и только Москва, иначе погибнет Русь. Только Москва может удержать Русь, а значит, он будет помогать нынешнему молодому князю Димитрию и постарается привлечь на свою сторону отца Сергия.

Не раз уже засомневался, вправе ли вовлекать в мирскую суету Сергия, который так стремится от нее уйти, не раз молился, прося Господа помочь в выборе. Но стоило узнать о новой угрозе со стороны князя Бориса Константиновича, как все сомнения отпали разом. И к Сергию помчался гонец с просьбой (не повелением!) от митрополита спешно прибыть в Москву.

Алексий смотрел на высохшего от постов и молитв Сергия и снова сомневался в своем решении, настолько отрешенным казался взгляд игумена. Но стоило тому после взаимных приветствий начать рассказывать, что увидел по пути, как митрополит понял, что монах поможет. Его душа тоже болела за Русь, хотя и старался от всего отрешиться.

Беда на земле Русской, сколько лет уже беда!.. То ордынцы набегами грабят да в полон уводят, то мор волна за волной накатывает, то сушь великая, то князья меж собой земли не поделят. И за все мужик русский расплачивайся. Игумен говорил об обезлюдевших деревнях, что так и не смогли подняться после мора, о многих нищих на дорогах, о сиротах… И митрополит все больше понимал, что не удалось Сергию спрятаться в свою келью, закрыться от мира. Будет он предстоятелем пред Богом Руси святой, будет помогать исполнять Его волю на грешной земле, хочет того или нет.

Но разговор о Нижнем Новгороде и князьях Константиновичах все же начал не в первый день, сначала дал привыкнуть, оглядеться. Потом беседу повел о неустроении Троицкой обители, прося снова взять ее под себя.

Сергий, видно, ждал этого разговора, стал гнуть свое, мол, на Киржач ушел потому, что Радонежская обитель стала просто местом прибежища состоятельных более, чем местом, где душой смиряются. Не Богу служат, а своей тщете! Не о спасении души заботятся, а о бренном теле, в кое она до поры заключена. Перестала обитель быть тем, чем задумана.

Алексий послушал возражения, а потом спросил:

– Почему сие, как мыслишь?

– Устав монастырский менять надо! Чтоб не было у инока в обители своего, принесенного из мира, чтобы не гордился многими слугами да имениями, чтобы все одинаковы пред Богом без злата да богатства! Тогда и служба Господу будет, а не своей тщете!

Глаза митрополита чуть прищурились, понимал, что прав игумен, ведь в обитель все больше уходили не по зову душевному, а чтоб отделиться, и жизни своей почти не меняли, только стояли службы старательней да поклоны отбивали чаще. Какое уж тут иночество? Вдруг губы Алексия тронула усмешка:

– А ты измени устав, отец Сергий.

– Как? В Троице у каждого свое да кое у кого даже казна своя.

– Смени устав моей волей, а кому не по душе придется, тот в другую обитель уйдет. Останутся только те, кто согласен. Как жить-то мыслишь, если не будет богатых жертвователей?

Тот чуть нахмурился:

– Да пусть жертвуют, надо только, чтоб не шли в обитель ради того, чтобы в схиме богу душу отдать, негоже сие…

Долго еще обсуждали, как быть с Троицкой обителью. Согласился Сергий вернуться из Киржача и снова принять монастырь в Радонеже, но с условием, что все по-своему сделает. Так и получится, долго еще Троицкая обитель, которую зовут Троице-Сергиевой лаврой, отличалась строгостью своего устава. Было в ней все для монахов общее, трудились до седьмого пота, жили бедно и даже нище, но зато в чистоте душевной. Может, потому и народ сразу оценил силу духа у игумена Троицкой обители, признал за Сергием право быть духовным наставником целого народа?

Но вдруг Сергий чуть лукаво поинтересовался:

– Владыка, не темни, не ради одной обители зван сюда?

Алексий усмехнулся:

– Не скрою, есть для тебя трудное дело. Помощь нужна.

И рассказал о борьбе суздальско-нижегородских князей меж собой и за великое княжение. Ожидал, что поморщится Сергий, откажется даже говорить о неустроении княжьей власти на Руси, но тот вдруг спросил:

– Думаешь, Димитрий Московский тот, кто осилит?

– С Божьей помощью. Другого не дано. А помогать ему надо, с другим князем Москва не согласится, и только с Москвой могут согласиться остальные. В Орде замятня великая, один хан другого режет, что ни год. Пока им не до Руси, надо ее воедино собрать. И времени немного, там силу Мамай собирает, так силен темник, что может ханов своих ставить. У нас только и время, пока он с Ольгердом не сговорился. Если сговорятся – порвут Русь на части! А меж князьями тоже замятня.

– Что от меня надо?

– С Борисом сладить.

– А силой не можешь? – усмехнулся Сергий.

Алексия вдруг взяла злость, все же не для своего удовольствия старается, должен бы понимать игумен!

– И силой можем! Только это последнее дело – одних русских людей против других на потеху тем же ордынцам в бой водить! И разору земли подвергать, и без того мором да Ордой ослабленные!

Глаза встретились с глазами, – нет, они не боролись друг с дружкой, просто Сергию, видно, нужно было убедиться, что не о своей родне или власти думает в первую очередь митрополит, а обо всей Руси. Сергий коротко кивнул:

– Пойду. Только позволь от твоего имени распорядиться, если что?

– Чем распорядиться?

– Владыка, ты меня позвал, а не доверяешь… Коли не станет добром князь Борис увещеваний слушать, велю твоей волей храмы нижегородские закрыть. Долго не выдержит, подчинится.

Сказал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Митрополит мысленно ахнул: ай да игумен! Вот как хитро придумал! Таким ходом любого князя взять можно! И даже не заметил Алексий, что беседу закончил Сергий, а не он, хотя по старшинству вроде надо наоборот, что по положению, что по возрасту. И едва к руке Сергия под благословение не подошел, вовремя вспомнил, кто он сам, просто обнялись трижды.

– Завтра выйду.

– Куда ж ты выйдешь? Я с тобой людей определю, возок дам, лошадей хороших, гонцов впереди пошлю…

Глаза игумена насмешливо блеснули:

– Если кто пойдет со мной, то пусть поторопится, я до света отправлюсь. А лошади с гонцами ни к чему.

– Да как же ты, отец, пешим, что ли? До Нижнего сколько верст!..

И снова заблестели глаза Сергия:

– А я спорым шагом! Потому посыльных со мной тоже спорых и крепких отправляй.

Конечно, побеседовал Сергий и с князем Дмитрием. У того хватило ума первому встать и пойти навстречу игумену. Мало того, подошел под благословение сначала к нему, а уж потом к митрополиту. Боялся, что Алексий обидится, но тот после похвалил, мол, правильно сделал, митрополит митрополитом, а есть люди святые, которые больше пред Богом заступиться могут, чем все священники, вместе взятые!

Говорили долго про Москву, про Русь, про Орду (куда ж без нее!), про неустроение земли Русской, про то, что разорвана она меж разными правителями, и когда объединится, Бог весть… После Алексий спросил у Сергия, каков ему показался молодой князь.

– Молод, горяч, но ему Русь поднимать против ханов ордынских.

Митрополит мысленно ахнул, пока о таком и не думал, тщился укрепить Русь с Москвой во главе. А игумен вон как высоко взял! Вспомнил, как смотрел на Дмитрия Сергий, точно увидел что-то в его лице. Поинтересовался:

– Увидел что?

Сергий кивнул:

– Тяжело ему придется, но такова его доля. – Чуть помолчав, добавил с легкой завистью пожившего уже человека к молодому, только начинающему свой путь: – А славная доля! Памятен будет князь Руси на вечные времена!

Князь Дмитрий тоже вышел провожать игумена в долгий путь. Митрополит предупредил его, что Сергий уйдет с первым светом, и Дмитрий схитрил – приставил к келье, где ночевал игумен, холопа с наказом не спать всю ночь и, как только шевельнется Сергий, мчаться со всех ног будить самого князя.

Чтобы не проспать, холоп улегся прямо под дверью келейки, привалившись к ней спиной. Он проспал бы, да случайно неловко повернулся и зашумел, Сергий толкнул дверь, чтобы посмотреть, что случилось, вот и разбудил нерадивого. Увидев, что игумен уже на ногах, холоп опрометью бросился вон, чем несказанно удивил Сергия. Зато князь успел на крыльцо вовремя.

Митрополит, конечно, отправил вперед гонцов, чтоб знали, кто идет, к епископу суздальскому, который давно, еще по уговору князя Андрея Константиновича в Нижний Новгород перебрался. А к князю Борису нет, то не его пока дело, коли умен, так и сам узнает о необычном госте.

Когда три сухопарые фигуры, одетые в черные монашеские одеяния, показались на околице деревни, всех жителей точно ветром оповестило, мигом на единственную улицу высыпал и стар, и млад. Старцы шли неспешным шагом, оглядываясь, потому как начало смеркаться и надо бы поискать ночлег.

Как встречные угадывали в трех почти одинаковых монахах Сергия, для всех оставалось загадкой, в том числе и для самих людей. Просто сердце подсказывало: он! К игумену подходили под благословение, молили о заступничестве пред Богом, просили совета, как жить, подносили малых детей, чтоб только коснулся своей иссохшей рукой, глянул глазом, твердо веря, что одно только это даст дитю счастливую долю.

Церкви в деревеньке не было, потому за право приютить у себя знаменитого игумена едва не завязалась драка. Сергий вдруг попросил позволить им ночевать на сеновале. Тем и кончилось, отказать не посмели.

Когда все затихло и только где-то в крайнем дворе брехала видно спросонья собака, к Сергию вдруг кто-то подполз. Другому испугаться бы, но чего бояться тому, кто во всем полагается на божью волю? Возбужденный мальчишечий шепот попросил:

– Святой отец, возьми меня с собой!

– А ты кто? – чуть усмехнулся Сергий. Сколько он таких просьб слышал за свою жизнь, многим кажется, что слаще монашеской доли и не бывает, мол, живут тихо, смирно, беззаботно. А чуть погодя взвыть готовы от такой доли. Неужто еще один?