Текст книги "ЛЮ:БИ"

Наталья Рубанова
ЛЮ:БИ
новеллы и love-story

[её университеты]

У нее тогда опять «прорезалось», а не ехать нельзя было, и так из института за прогулы чудом не вышибли – вот и чеканила, будто по учебнику: «…цистит дефлорационный, цистит медового месяца, цистит посткоитусный, цистит беременной, цистит родившей, цистит постклимактерический, цистит инволюционный…»; я отмалчивался, а она вдруг нехорошо так хохотнула: «Виновен, старче!..»

Подошел рейсовый. Ее серые глазищи впились в стекла моих очков (разделительная полоса, лимит на проникновение в эрогенную зону мозга) – поцелуй же был сух, сух и скучен: я подумал, надо же, неужели это она, неужели это ее губы, нет-нет. Мы не знали, что увидимся уже в новом, будто б запрограммированном на обнуление, тысячелетии: две тысячи и одна никчемная ночь – дошло до меня, о великий калиф…

С. делано равнодушно вошла в автобус, но потом резко бросилась к окну и, вместо того чтобы просочиться, пройти сквозь, отчаянно вжалась в него: лисичка-сестричка, шатенка-бурка… твой нос расплющивается, становясь чернильно-черным – странно, думаю я, неужели у тебя нет слезостойкой туши, странно.

Родственник, как прозвала она единоутробного братца, кольцевался: С. не смогла проигнорировать событие, хотя выбор так до конца и не одобрила – мой (давнишний), впрочем, тоже: «Эк вас, ребята…» – покачав головой, она отвела взгляд от моей благоверной, которую видела впервые, и закурила. Но эти ее ключицы, подумал я. Сжать бы до хруста… как раньше – сжать бы… «Раньше?» – С. усмехнулась одними губами, без глаз усмехнулась, и разомкнула пальцы – мне показалось, специально разомкнула: что-то театральное сквозило в ее жестах, что-то наигранное… я опустил голову: ползущего по скатерти алого паука никто, кроме меня, не видел – и, если б не нарочито бодренькие выкрики тамады, гости, поглощающие горячие и холодные «блюда» (изысканный прононс официанточек: любая из них пошла бы со мной, любая: тоска!), давно перестали бы замечать и новоокольцевавшихся рабов г-на Б.

Мы сидели друг против друга – я видел, С. тяготится обстановкой: интерьер пэгэтэшного кафе[1]1
  ПГТ, поселок городского типа.


[Закрыть] и отдаленно не напоминал то, к чему худо-бедно привыкла она в «city», а уж о приглашенных – та еще компания – и говорить нечего. «Автоматы не способны любить, – сказала вдруг С., и зрачки ее расширились, – они могут лишь обмениваться своими личными пакетами в надежде на чистую сделку, обрыв связи»[2]2
  Э. Фромм, «Искусство любить».


[Закрыть]. Она частенько цитировала великих: вредная, на самом деле, привычка, один из «умных» способов так и не высказать свое… Мне захотелось раздеть, банально раздеть ее, может даже снять шкурку – здесь и сейчас, на свадьбе ее родственника: я знал, под черным атласным воротом, под строгой застежкой и тугим поясом прячется от меня перевернутый на спину ёжик: я мог погладить его, а мог и распороть ему брюшко… «Горько!» – распетушился тамада: я со странным сожалением посмотрел на брачующихся, и плеснул водки. С. претворялась, будто ей нет до меня дела. Целующиеся на публику куклы напоминали пингвинов. Как странно, подумал я, как все странно… до чего же С. красива? до неприличия?..

Однажды она обронила, что бросит все и приедет, приедет насовсем. Я тут же спошлил, заявив, будто не потерплю рядом с собой женщину без «вышки»: С. училась тогда на втором курсе того самого меда, который окончили когда-то и мы с ее братцем – конечно, мои слова показались ей жестокими… а ведь «злодей» помнил ее совсем юной, совсем еще дикой: вот она щелкает меня, едва переступившего порог, стареньким своим «Зенитом», вот откладывает томик Саган, чьи романы здорово задурили ей голову (как сейчас помню: «Смутная улыбка»), вот растерянно вертит жестяную банку (кукумария с галатурией, предмет моих постоянных насмешек); «а рот-то, рот-то в ягодах весь, да ты до лесных прогулок охотница, так бы и съел черничку твою, дядь’игорь, дядь’игорь, ха-ха-а вот и не достанешь, ха-ха-а вот и не догонишь, ха-ха-а вот и не…»

В ту пору С. еще не признавалась себе, что приезжает на каникулы вовсе не к брату, и поначалу претворялась, будто люто меня ненавидит – пусть понарошку, пусть… да кто теперь разберет?.. У нее было – впрочем, почему было? я наблюдал за передвижениями ее фигурки на протяжении всей свадьбы, напрочь забыв про кольцевавшихся – умопомрачительное (помрачающее рассудок: мой рассудок) тело, огромные серые глазищи с пляшущими в зрачках чертями и длинные каштановые волосы, абсолютно прямые, которыми она пыталась связать мне руки, стремясь – едва ли осознанно – привязать к себе по-настоящему… Штрих к портрету: она могла не вставать с мата – а «прелюбодействовали» мы, как сказала бы моя благоверная, на спортивных матах – сутками: вот оно, ложе… Я пробавлялся тогда лечфизкультурой – в моем ведении находились спортзал да кабинет нескладного, построенного пэгэтэшной администрацией специально для «крутых» своих пьянок, оздоровительного комплекса. Странно, слово «командировка» – какая? куда? – все еще действовало на женщину, взявшую – всегда казалось, взявшую взаймы, будто б поносить – мою фамилию. Нас связывало общее студенчество, все тот же лечфак – и точка: моя будущая жена оказалась единственной из группы, не пролепетавшей ялюблютебяигорь, поэтому, собственно, все и сложилось. Лет несколько я был если не счастлив, то вполне доволен жизнью – или мне так казалось, не знаю… казалось до тех самых пор, пока на нас не рухнул ребенок, спровоцировавший невольно то, что называют окончательным охлаждением. Моя благоверная со странным рвением окунулась в так называемый воспитпроцесс, как-то нехорошо расползлась, опустилась до «конского хвоста» с грязно-желтой махровой резинкой у затылка и, как мне показалось, окончательно заснула. Хуже того, она ударилась в православие и даже пыталась – разумеется, безуспешно – наставить «на путь истинный» и меня в то самое время, когда я довольно успешно наставлял ей рога… Почему я думаю об этом, глядя на С.?.. Как я могу думать об этом, глядя на С.? На С., перелетевшую из прошлого века – в этот?.. Свалившуюся с обратной стороны Луны в черную эту дыру, где, за неимением «жареных» тем, только и говорили, что о свадьбе ее родственника – моего друга, чью новоиспеченную ж., кассиршу продмага, мы на спор (!), от скуки, подцепил и в центровом, как называли его аборигены, баре прошлой зимой?.. Она согласилась выйти за городского довольно быстро: полуграмотные кресты[3]3
  Крестьяне.


[Закрыть] с той или иной стадией алкоголизма не прельщали, а других кандидатов на и/о мужчины в пэгэтэ не осталось.

Я не разбираю лиц. Голосов. Не замечаю кольцующихся. Я наблюдаю за тем, как С. наливает в бокал вино. Как струится оно по мраморным ее пальцам. Стекает на стол. Капает на пол. Как на белой скатерти появляется мясистый паук. Как жиреет. Как их, пауков, становится все больше. Больше. Как расползаются они в разные стороны. Как оплетают склизкой паутиной гостей, не замечающих крови, сочащейся сквозь жадные, вечно жующие, рты. Пожирающие, всегда пожирающие. Пожирающие тех, кого следовало б любить. Они называют их сельскохозяйственными животными: твари дрожащие с претензией на право – вот эта рыжая, знаю, вкалывает в костедробильном цехе, вон тот усатый специализируется на забое (почему, кстати, забое, а не убое? в чем разница?..) молодняка… «Горька-а-а-а-а!» – истошный крик тамады вынуждает меня закрыть глаза: тогда-то и вижу червивое месиво. Вместо лиц. Вместо лиц. Вместо их лиц.

Что ценно: паукам в голове нет дела ни до свадебного конвейера (тщетные попытки оправдания техпроцессов спаривания и репродукции), ни до жалеющих себя «плакальщиков», столетия напролет горюющих об истертых шкурках бессмертных – пока же ни живых ни мертвых, беспробудно спящих – душ… О, пауки при деле, всегда при деле, потому-то и затягивается занебесное лассо, потому-то в истории этой так много того, что называется жидкой соединительной тканью, циркулирующей в кровеносной системе тела животного… мы тоже, тоже приматы… Странное, действительно странное дежавю: С., будто на ретро-показе, боится смотреть в мою сторону… совсем как в предыдущей серии… Черт, черт!.. Но что значит смотреть в мою сторону? Где она? Не в том ли лесу, где ты, глупыха, каталась голышом в зарослях орляка и была совершенно счастлива, то есть молчала о своем счастье?.. Это потом, когда тебя отчислят-таки за непосещение (о, твои университеты: практической курс любви на покрытых полиэстером и велюром матах, освоенный блестяще, – зачет, малыш!), ты окажешься на кафедре фотомастерства и станешь сыпать такими словами как «драматургия», «свет», «композиция», «обработка», «монтаж», «эмульсия», «печатные технологии»… Это потом начнешь рассуждать о работах Анри Картье-Брессона или Эдварда Уэстона, экспериментировать с фильтрами и растолковывать мне, деревенщине, что фотоаппарат – часть твоего тела, лучшая, уникальная часть: с одной стороны, такая же как грудь или щиколотки – и вместе с тем иная, особенная… Этой-то самой частью тела ты и «протоколировала» кольцующихся, лишь изредка наводя объектив на скромную мою персону. Именно эта часть тела и дарила тебя силами живительного забытья: «Искусство переплавляет любую, абсолютно любую боль. Даже вызванную ежикопотрошением…» – странная фраза повисла в свадебном безвоздушье: я не знал, как реагировать. Усмехнувшись, ты принялась фотографировать захмелевших и откровенно пьяных гостей: все они, признаться, казались мне персонажами «Дома умалишенных» да «Похорон сардинки» – себе же напоминал я засыпанного песком пса[4]4
  Ф. Гойя, «Пес» – одна из картин т. н. черного периода.


[Закрыть], которому уже не выбраться: когда-то ты подарила мне альбом с репродукциями Гойи – я оценил его работы не сразу, как не сразу осознал и то, что ты никогда, никогда не снизойдешь до того, чтобы намекнуть мне на главное, на самое важное… тебе легче было снять с собственной головы скальп, нежели признаться в том, что ты, как и все эти курицы, кое о чем мечтаешь. Как мог, как мог я отпустить девчонку, чеканящую, будто по учебнику: «…цистит дефлорационный, цистит медового месяца, цистит посткоитусный, цистит беременной, цистит родившей, цистит постклимактерический, цистит инволюционный», а?.. Кретин. Кретин.

«Бежим!» – не помню, кто не выдержал первым, да и какая разница? Все наносное, фальшивое наконец-то исчезло; исчезли и свадебные декорации. Перед глазами поплыли цветные круги: сквозь марево красок я с трудом различил точку, куда были устремлены наши взгляды. Я оцепенел, а через какое-то время с удивлением заметил, что над головой твоей закручивается тончайшая серебристая спираль, похожая на поднявшуюся в воздух фату. Слова стали не нужны, просто не нужны: вместе со страхом отверженности, самым страшным на свете страхом, ушло отчуждение – мы вжались друг в друга спинами, мы пролежали так всю ночь, всю брачную ночь – молча, бездвижно… «Это наша, наша свадьба… какая уж есть, глупыха… если ты, конечно, согласна… если ты, конечно… если ты…» – «…если ты, конечно, согласна!..» – злобно передразнила моя благоверная, с нехарактерной для нее яростью хлеставшая меня по грязным – классика жанра: morda v salate, хвастаться нечем – щекам, тщетно пытаясь привести в чувство: кафе закрывалось в полночь.

[литвинов]

 
«Как нравится тебе юноша, Сократ?
Разве лицо его не прекрасно?» –
«Прекрасно», – отвечал я.
«А захоти он снять с себя одежды,
ты и не заметил бы его лица –
настолько весь его облик совершенен».
 

Платон, «Хармид»

Ок, ок.

Давайте, наконец, допустим.

Допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются[5]5
  В. Вулф.


[Закрыть].

Классика жанра! Литвинову, впрочем, было не до смеха.

Последнее время он ходил сам не свой – да и что такое «сам», «свой»? Знать бы…

А он – нет.

Он-то, оказывается, как раз не знал.

Ни-че-го не знал о себе.

Но – по порядку: с такими вещами ведь не шутят.

Долгая память – хуже, чем сифилис, – надо же, как некстати вспомнилось! – Особенно в узком кругу[6]6
  БГ


[Закрыть]…

Литвинов вышел из клиники и, слегка сутулясь, зашагал по Моховой, тщетно пытаясь спрятать лицо от колючего снега – увы, сегодня без машинки: какая машинка, когда даже щетки стеклоочистителей замерзли, а коврики покрылись льдом? На стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел[7]7
  Набоков.


[Закрыть], ну и так далее, everything’s cool[8]8
  Всё отлично!


[Закрыть], ес?.. Подойдя к перекрестку, Литвинов поежился, а, прочитав слоган на дверце заблудившейся в центре «спальной» маршрутки, даже поперхнулся: «Когда боль наступает на горло: Coldex Бронхо».

Что раньше знал он о боли?

Что?..

Кажется, Бог наконец-то вынул беруши и внял его, Литвинова, мольбам, но что теперь с того, коли выходит так, будто все эти годы он, Литвинов, жил каким-то отраженным светом, а настоящего (что, впрочем, есть «настоящее»? то-то и оно!) – не видел, не чувствовал?

А вот если взять, скажем, ту же античность, размышлял он, тайно мечтая о своего рода «исторической индульгенции». Те же Древние Афины – пример вполне себе хрестоматийный, а именно: объект желания рассматривается не сквозь призму пола, но в первую очередь как некая позиция: его, М или Ж, позиция агрессии или покорности… Сто-оп: опять же, он-то, Литвинов, не в Древних Афинах, а в Москве, в Ма-аск-ве живет, где кто-то make love, кто-то – have sex, а кто-то просто делает то, что называется have intercourse[9]9
  Вступать в связь.


[Закрыть], и о существовании такого экзота как сексуальная идентичность по обыкновению не подозревает…

Ну да, ну да, сейчас (Здесь и Сейчас. Господи! За что!) он, Литвинов, переживает пресловутый острый кризис треклятой сей и-ден-тич-нос-ти – спасибо, поgooglил; отдельное спасибо г-ну Кинси за утверждение, касающееся дискретных[10]10
  Discretus (лат.) – разделённый, прерывистый.


[Закрыть] категорий, в природе практически не встречающихся – а он-то, Литвинов, прерван, разделен, раздроблен! (Он – встречается?). На «встречающихся» вдруг резко пересохло в горле и Литвинов подумал, что если некоторые М-особи имеют низкий уровень тестостерона и повышенный – эстрогенов, то у него тестостерон понижается только когда он видит В., а все остальное время пребывает в норме, что, по сути, если уж не патологично, то, по крайней мере, довольно странно… А если это, не смеющее (впрочем, скорее, не спешащее: так будет верней) себя назвать, чувство, и впрямь подобно, пардон, импритингу? Ты воспринимаешь некий образ, а потом банально его идеализируешь: стимул-реакция – вот, собственно, и весь «эталон»…

Ок, ок, но ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?..

…гипнозприжиганиетерапиярадиациейкастрациялоботомия, ja-ja?..

А что: перерезать нервные волокна передней части мозгофф, и никакого тебе В., никогда – как, впрочем, и никого другого. Svoboda транслитом! Методы коррекции «недоразвитых» (нет-нет, никакого уничижения – пациент, скорее, жив…) разнообразны: breeder[11]11
  «Племенной скот» (зд., в груб. знач.: гетеросексуалы).


[Закрыть] предлагает в том числе и репаративную терапию…

Он сам не заметил, как оказался на Петровке и проскользнул в арку, за которой находился тот самый, наgooglенный, шоп с неприметной вывеской; если бы Литвинова в тот момент спросили, что именно ему здесь нужно, едва ли он смог сформулировать хоть что-то сколько-нибудь внятное. Небезызвестная кантовская цитатка – та самая, насчет человека, который «по природе зол», – впрочем, не исключена, а раз так… раз так, Литвинов жаждал невольно опровержения этого самого зла, и не важно, что искать «противоядие», пусть, опять же, неосознанно, пришлось в девиантном, с точки зрения нормальных – назовем сей подвид так – людей, магазине, где киноклассика мирно соседствовала с латексом, что никого из посетителей, разумеется, не смущало; да их и было-то… Грубо сколоченный парень, внимательно изучающий ретро-подборку дисков, стильная короткошерстная девица, листающая журнал, непонятного пола субъект, приценяющийся к длинному радужному шарфу – вот, собственно, и вся публика-дура, не считая продавцов – скорее М, нежели Ж (Литвинов сразу не разобрал).

Пробежавшись по названиям, он взял в руки первую попавшуюся энциклопедию, со страниц которой все они – Зевс и Ганимед, Будда и Ананда, Давид и Ионафан, – казалось, уверяли его в том, будто в чувстве к В. нет никакого подвоха: die liebe ist mein fuhrer[12]12
  Любовь – мой хозяин (нем.).


[Закрыть], ок, ок, а уж если верить, опять же, г-ну Кинзи, сорок восемь процентов М-особей хотя бы однажды имели [бес]подобный контакт, причем тридцать семь – с оргазмом; Ж-особи вели себя более вяло – всего двадцать восемь процентов; впрочем, самки не интересовали Литвинова с того самого момента, когда он принял решение развестись, а экс-0.5 стал полушутя-полусерьезно называть «мать моей дочери», и иже с ней и серийной ее – раз-развод, два-развод – моногамией.

Положив на кассу томик Френсиса Мондимора, стихи Руми да три диска – «Закон желания» Альмодовара, «Орландо» Салли Портер и «Караваджо» Джармена, – Литвинов быстро расплатился и поспешил домой: да, он придет в квартиру, отключит телефоны и будет думать. Думать, думать, черт дери: а что остается?.. Драма-с расколотого субъекта!

To think [θɪŋk] – неопределенная форма глагола.

«We didn't think we'd have any trouble! You've got another think coming».[13]13
  Мы и не предполагали, что у нас возникнут какие-либо проблемы! Тебе придется еще раз подумать.


[Закрыть]

Когда все началось? Сомнения – поставим здесь воображаемые скобки – в полоролевой адекватности, и тут же: «Хочешь поговорить об этом?»

Нет-нет…

Не-е-е-ет!!

Да нет же, ей-богу, не здесь и не сейчас.

Не надо, прошу вас.

Не надо выносить мой мозг!..

Да оставьте же, наконец, меня в покое!..

Вы.

Вы все.

И вы тоже…

Во-он!!

Он был самым обычным долюбленным ребенком: нормальным, едва ли не «таким как все». Типичным. Не числилось за Литвиновым и странностей – к женской одежде слабостей не питал, с девчонками не водился, дрался отменно, в отличие от В. (ему, бедняге, не повезло ни с мамашей – синечулочной невротичкой, ни с отцом – аутичным садистом, единственной формой диалога с которым мог быть ремень). «А вот если б мы жили во времена папы Григория Третьего, – сказал однажды В., – нам бы установили ЗА ЭТО годичное покаяние, а тетки обошлись бы всего ста шестьюдесятью днями… Дискриминация: ты не находишь?..». Литвинов застопорился с ответом – единственное, в чем он был тогда абсолютно уверен, так это в том, что некоторые их с В. телесные эманации волшебным образом синхронизированы – частота сердцебиений и температура тела, во всяком случае, точно; про пиковый уровень тестостерона не будем – во всяком случае, не на этих страницах. А может, это любовь, подумал впервые Литвинов, и сжал виски так, что костяшки его пальцев побелели.

В Иране, читал он купленную в наgooglенном магазине книжицу, ежегодно казнят за это двести человек. Смертная казнь практикуется также в Афганистане, Саудовской Аравии, Судане, Маврикии, Мавритании и Ийемене; Пакистан и Гайана обходятся тюрьмой. Что происходило в Империи, Литвинов тоже знал, и не понаслышке, как знал и то, что становится самим собой – по-настоящему собой – лишь рядом с В., которого так же, как и Литвинова, нисколько не занимали принятые в community – чего-чего? – ролевые игры а-ля passiv/activ. Он просто хотел чувствовать, разговаривать, быть с ним, а уж каким способом проделывалось бы это самое быть, докладывать никому не собирался. В конце концов, дело вовсе не в количестве и, если угодно, «стандартизации» (на все-то бы – да ярлычок!) коитусов – кстати, в чем повинен перед людьми половой акт?[14]14
  Монтень.


[Закрыть] – все дело, на самом-то деле, в кактусах, да-да, так бывает: хоть плачь, хоть смейся после лопата.

Литвинов хорошо помнил день, когда В., явившийся на повторный прием (осталось поставить пломбу на верхней шестерке – нормальный такой средний кариес, стандартный, будь он неладен), вошел в кабинет с внушительных размеров цветущим кактусом, чем вызвал легкий шок некрасивой молодящейся медсестры и его, док’а, сдержанное удивление: он, Литвинов, был док’ом В., подумать только! Док’ом, женить на себе которого стремилась едва ли не каждая третья пациентка… Сто-оп, а дальше так – потому что так тоже бывает, и не только в кино не для всех: «Знаете, когда впервые появилось слово “интимность”? – спросил В. Литвинова, устраиваясь в кресле. – Во Франции, в семнадцатом веке: на днях буквально узнал… Странно! Получается, до этого интимности не было… А вот ведь вы, док, наверняка знаете в ней толк… – Литвинов неожиданно громко сглотнул. – Лечение зубов – дело куда более интимное, чем даже поцелуй. Интимнейшее, я бы сказал. Полное оголение, сделка с тайной, если угодно. Сделка – потому как за деньги; ну а своеобразное проникновение врача в больного – проникновение по обыкновению в незнакомца – пародия на “индустрию порока”… Оральный секс с использованием посторонних предметов. И ведь чего только у вас нет! – В. небрежно указал на инструменты Литвинова. – В некотором смысле стоматологическую кухню можно причислить к такой разновидности перверзий как БДСМ-light[15]15
  БДСМ – так называемый безопасный добровольный садомазохизм.


[Закрыть]: врач хотя бы иногда получает удовольствие от своей, причиняющей неизбежную боль, работы (ок, ок: знает о страхе больного даже под анестезией), ну а пациент… Бог с ним, с пациентом. А вот вы, интересно… Ведь вы же получаете удовольствие от собственных действий, док?.. Ну, признайтесь – не стали бы вы иначе всю жизнь ковыряться в чьих-то гнилых зубах? Что-то ведь заставляет вас делать это тридцать часов в неделю на протяжении, как минимум, двадцати лет? Что именно, док? Простите за дурацкую шутку, смахивающую на допрос… Это все от страха. Но дам-стоматологов боюсь куда больше…» – В. как-то вымученно улыбнулся, а Литвинов закашлял: «Почему?» – «Они не умеют… точнее, умеют плохо… В них нет главного… Самого главного! Да и как верить женщинам? Лживые, в большинстве своем циничные создания, стремящиеся обменять вагину на то, что называется социальной защищенностью… Своего рода путаны… Не все, конечно, не все, – но подавляющее большинство – увы… Я знаю, о чем говорю…» – обернувшись на медсестру, В. замолчал, а та, не сумев перевести, пошленько, с жирком, фыркнула.

Зуб, зуб – «У меня в сердце зуб болит. О, люди без зуба в душе!»[16]16
  Л. Зиновьева-Аннибал, «Тридцать три урода».


[Закрыть] – сейчас он, Литвинов, должен поставить пломбу: стандартную светоотверждаемую пломбу, да, и дрожь в руках неуместна, более чем неуместна – пожалуй, следует подождать. Остыть немного. Да-да, техника безопасности – особенно в таком тонком деле – еще никому не вредила! И тут же, вихрем: сказать ему, что лечение начнется через несколько минут? Что он, Литвинов, должен еще кое-что сделать, прежде чем перейти к операции?.. (Спокойствие, ха, только спокойствие, малыш!..). Сделать, разумеется, для него. А для кого же? Ведь он – пациент, а врач обязан делать все, абсолютно все для облегчения его страданий… Ужели слово найдено? Обязан. Палочка-выручалочка, соломинка-былинка, не дай сорваться – однако и каша сегодня у него в голове!.. Неужто вот так, средь бела дня, и впрямь сносит башню?.. Справившись кое-как с дрожью, Литвинов подошел к В., чтобы исполнить привычное – и вместе с тем уникальное, сродни ювелирному – solo: откройте рот, не бойтесь, укол безболезненный, та-ак, хорошо, посидите несколько минут, та-ак, рот можете закрыть, ну как, немеет? хорошо, etc. Да где ж этот раббердам, почему не на месте? Марина, куда все исчезает?.. Тонкий лист латексной резины, надевающийся на зуб, очень-очень тонкий-тонкий лист-лист… Литвинов покачал головой, подвинул слюноотсос и вдруг увидел, что раббердамы смотрят на него в упор, как, впрочем, и медсестра – едва не чертыхнувшись, он ловко надел один из них на зуб В., поставил кламмер[17]17
  Металлический зажим для фиксации раббердама на зубе.


[Закрыть] и… – вот оно, сухое рабочее поле! О чем, любопытно, размышляет пациент, в то время как пальцы доктора словно бы случайно касаются его губ, а то и щеки? Любопытный пациент… демон, о котором он, Литвинов, думает едва ли не ежедневно – да что там «едва ли не ежедневно»! Ежеминутно, – и потому берется за антисептик, накладывает прокладку, протравливает подготовленную полость, вымывает фиолетовый гель и подсушивает воздухом зуб В. исключительно машинально, как, собственно, делает на автомате и тот же бондинг[18]18
  Бонд наносится на стенки подготовленной полости, создавая клейкий слой.


[Закрыть]… «Ничего не чувствуете? Не колет нигде?» – спрашивает Литвинов, и В., как и все они, мотает вместо ответа головой; в глазах, правда, прочитывается обратное – то, что у В. колет, сомнений не вызывает, впрочем… прочь, мысли, прочь, приказывает себе Литвинов, слой за слоем – раз-и, – почти нежно, заполняя полость «Спектрумом»[19]19
  Пломбировочный материал.


[Закрыть]: слой за слоем, слой за слоем – раз-и, да-да, вот так, не бойся, дружище, ничего больше не бойся, даже дам-стоматологинь… раз-и, вот так, да, да, молодчина, ну, еще чуть-чуть, еще шире, да не дергайся, не дергайся, кому говорю… а тебе, кажется, нравится… неужто ошибаюсь? Неужто это мне кажется? Какой ты смешной!..

Идеально выверенные движения – точные, красивые – впору сравнить с пластикой музыканта, о чем доктор наш, конечно же, не подозревал. Направив на композит луч светоотверждающей лампы, Литвинов отодвинул алмазный бор, взял копировальную бумагу и попросил В. сомкнуть зубы: на пломбе осталось черное пятнышко – эту-то самую точечку Литвинов и принялся отшлифовывать, да так увлекся, что чудом остановился. Тпр-ру, окстись: полировальная резинка, паста, защитный лак, лампа-а-а – вот, собственно, и вся премудрость.

В. был, как на грех, исключительно хорош собой – микс Аполлона и Диониса: именно сочетание несочетаемого, быть может, и сломило Литвинова окончательно. Приняв приглашение все еще пациента – «Придете на мой спектакль?» (В. играл в *** у знаменитого ***), – Литвинов уже без удивления – и в который раз – отметил, что в солнечном сплетении ёкнуло.

«Культовая» пьеса оказалась цепляющей, хотя и несколько затянутой, но, в общем и целом… Что ж, недурственно, и даже весьма. Пациент – он по привычке все еще называл В. так – явно не бесталанный. И, к счастью (хотя, почему «к счастью»? ему-то какое дело?) не бедный: чинить зубы в их клинике – удовольствие недешевое. Как жаль, что с пломбами покончено, схватился вдруг за голову Литвинов, тут же отметив предательское свое «жаль» и поймав себя на мысли, что он фиксируется на В. чаще допустимого (впрочем, кем?); поэтому, когда В. пришел на бесполезную, в общем-то – Литвинов настоял, – консультацию, быстро-быстро, пока медсестра мыла руки, написал на визитке клиники свой телефон и молча протянул ту В.: вот, собственно, и вся экспозиция – она же завязка – love-story: кому как не/нравится, господа, ну а мы продолжим.

Их встречи носили поначалу, как сказал бы какой-нибудь заштатный психолог, эпизодический характер. В. приглашал Литвинова на спектакли, Литвинов, хотя и не был театралом, всегда соглашался. «Вы всех врачей в публику обращаете?» – «Избранных, – улыбался зрачками В. – Тех, кто умеет хранить тайны…» – «Тайны? – прищуривался Литвинов. – Конечно, жизни и смерти?» – «Интимные, док, интимные!» – в общем, вся эта банальная игра казалось занятной до тех лишь пор, пока Литвинов кое в чем себе не признался, а, признавшись окончательно, схватился за голову и чуть было – от незнакомого доселе ужаса, вызванного собственными мыслями, – не запил, но таки удержался, как удержался, впрочем, и от многочисленных словесных клише, с помощью которых можно было хоть как-то обозначить все то, что происходило в душе.

«Грех городов и равнин», «обратная сексуальность» – вот что занимало его денно и нощно. Да, разумеется, он знал кое-что об этом – кое-что, не более того, но теперь… теперь Литвинов должен был увериться в своей так называемой нормальности, утвердиться в адекватности, вменяемости, если угодно. Почему «он» – не «она»? Какого дьявола?.. Нет-нет, речь в его случае, конечно, не шла о такой радикальной смене имиджа, как транзишн – Литвинов всего лишь сетовал на то, что так называемой прекрасной половине странного сего шарика «любовь, не смеющая себя назвать» сходит с рук куда как чаще и легче, нежели половине, которую все еще – надо же, странные какие! – называют «доминантной», а феминистки – вот она, vagina dentata[20]20
  «Зубастое лоно».


[Закрыть]! – обвиняют в навязывании «фаллоцентричных канонов»! Ничего себе, фаллоцентризм: знай – прячься… Но, размышлял Литвинов, если ЭТО существует в природе, не может же ОНО быть просто «сбоем программы»? Сбоем программы в столь огромных масштабах? Ведь если Он создал человека по образу Своему и подобию, значит и этот образ есть Образ Божественный, который никак нельзя – далее новояз персонажа – отпрокрустить ни словечком «болезнь», ни даже какой-нибудь «безвредной индивидуальной аберрацией»! Ведь если Творец есть Любовь, значит любовь – в каждом Его творении, а значит – в каждом земном чувстве, лучшем чувстве, а значит… Господи… За что… Здесь и Сейчас… За что прямо Здесь и Сейчас, Господи?.. Ну да, ну да, иудаизм и христианство, что называется, отличились; мерзость – вот как припечатал бы Ветхий завет его чувство к В.; но, может, на то он и ветхий? А как же греко-римская цивилизация тогда? Нет-нет, Литвинов не говорит о скотстве – он имеет в виду другое, совсем, совсем другое… Опять же: универсальная бисексуальность (начиная с эмбриона), если взять за точку отсчета не самый плохой, кстати сказать, античный канон… «Священный отряд» в Фивах… Урания… и кстати, вот еще что…

Литвинов сам не заметил, как заснул: слетевшие со страниц энциклопедий и web-страниц «девиантные» приматы, рыбы и птицы, млекопитающие и рептилии, амфибии и насекомые смеялись над ним, а уж о людях-то и говорить нечего: «У твоего “диагноза” нет анатомо-физиологических признаков! – шептала на ухо одна из Labrides dimidiatus[21]21
  Тропическая тихоокеанская рыба.


[Закрыть]. – Вот мы, рыбы, живем в гареме, нам хорошо… Как только самец умрет, я поменяю пол и займу его место. Это нормально, нормально, ты хоть понимаешь, что это нормально?» – «Они хуже свиней и собак», – разъяренно замахал руками президент Зимбабве Роберт Мугабе. – «Ты что-то имеешь против собак?» – зарычали на него лайки. – «И против свиней?» – захрюкали свиньи. – «Давайте допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются», – повторила сдержанно-отстраненно Вирджиния Вульф. – «Я думаю, что важно делать фильмы о любви, и, конечно же, для меня важно делать фильмы о любви между мужчинами. Я на самом деле снимаю не как режиссер», – пожал плечами Дерек Джармен. – «В утробе матери все мы вначале девочки – мужской ген активизируется позже, а если не, рождается она, а не он», – развела руками Атма. – «Нормальный секс – это любое взаимное наслаждение, получаемое двумя свободными и информированными партнерами, которое доставляется телом, обычными облачениями и украшениями партнера», – вычитал в своей собственной книге Эрик Берн и развел руками. – «Прежде рука моя всегда лежала на Коране, но теперь она держит флягу любви. Страстное стремление к Возлюбленному заслоняло для меня науки и декламацию Корана, и я опять стал одержим и невменяем», – покачал головой Джалал Руми. – «Летом примерно десятую часть времени я с удовольствием посвящаю тому, чего ты так хочешь и чего так боишься», – выпустил фонтан кит-убийца. – «Двадцать седьмой съезд КПСС требует от людей укрепления моральных устоев семьи и брака, заботы прежде всего о нравственном воспитании молодежи», – напомнила Винни-Пуху и всем-всем-всем Ангелина Вовк. – «Где-нибудь ты найдешь Сеть и, войдя в нее, войдешь и в меня», – В. помахал рукой Литвинову, и он, очнувшись, вдруг понял, что впервые за сорок с лишним лет – вот только что, как на духу!.. – проснулся совершенно счастливым; если, конечно, допустить, будто счастье его было так возможно и так близко.