Текст книги "Куда он денется с подводной лодки"

Ей, профессорской дочке и внучке известного ученого-химика, не надо было объяснять, что такое «хорошая партия» в браке. Когда в их доме появился красавец моряк-подводник Саша Баринов, дед сказал:

– Вот тебе, внучка, замечательный жених! Тут мне и помереть можно...

Жених и вправду был хорош, но никакой любви в сердце у Томочки он не вызвал. Только гордость из-за того, что адмиральский сын у нее в мужьях будет. И у него в душе было то же самое – не безграмотень в жены брал, из профессорской семьи образованную девушку. Образование ей, правда, стало как рыбе зонт, молодая семья отправилась к месту службы супруга, в далекий заполярный поселок Большой Лог, где работы по специальности для Томочки не было.

Зато семья была уважаемая, она была женой командира подводной лодки. Поэтому очень скоро усвоила главное: брак должен строиться исключительно на трезвом расчете. А любовь... А любовь тоже!

Любовь у Томочки была: раз в квартал она летала в Ленинград, «с родителями повидаться». Это была официальная версия. Но встречалась Тамара Викентьевна не только с состарившимися родителями и членами своего ученого профессорского семейства, но еще и с одним весьма успешным партийным деятелем, который организовывал для них краткосрочный отдых в одном из лучших пансионатов на берегу Финского залива.

Из своих ленинградских «побывок» Томочка Баринова возвращалась обновленная, светящаяся и веселая, что не могло не укрыться от пристального взора Александра Михеевича. Но поскольку он сам целомудрием похвастаться не мог, смотрел на Томочкины путешествия сквозь пальцы.

Они жили, хорошо понимая, что между ними совершена сделка. Сделка удачная, имя которой «семья». И никакие отношения на стороне не могли сломать то, что они сами построили. Надежно, навеки.

Лишь когда до Томочки Бариновой, родившей на Севере Илюшу, дошли слухи о том, что у мужа серьезный роман, она поставила ультиматум:

– Или я, или эта девка! Делай что хочешь, но добивайся перевода в Ленинград.

Она не сомневалась, что он выберет ее. Хотя это был единственный момент в их жизни, когда Тамара Викентьевна была на краю семейной пропасти: Баринов любил. Любил так, что готов был на разрыв со своей семьей. Остановило его только одно: развод сломал бы ему карьеру, крылышки ему пооборвали бы в парткоме, по самое «не могу». Да еще рождение сына. Он всегда смотрел на наследника как на причину своего вынужденного однобрачия. И никак не мог смириться с тем, что Илья встал на его пути к другой женщине.

Ничего этого Илья Баринов не знал. В доме никогда не велись разговоры о семейной жизни родителей. Он уважал отца и мать, и перед ним не стоял выбор – кем быть. Только моряком-подводником, как батя. И суровость отцовскую он принимал как должное. Хоть и видел, что к младшему, Ваньке, отец относится лучше, не обижался. Его с детства приучали к мысли: ты – старший, ты – должен... И если бы родители не перегнули палку в воспитании, как это случилось последней весной его учебы в «системе», он бы и дальше был послушным сыном. Но то, что сделали они, было преступлением. И простить их он не мог.

Вот поэтому и испытывал в глубине души несвойственное ему злорадство. И женитьбу свою скоропостижную придумал больше для них, чем для себя. Это позже он понял, что жениться без любви да назло – нельзя. От этого вся жизнь кувырком идет. И страдают от этого ни в чем не повинные люди – жена и дети. Первая ни сном ни духом не догадывалась о том, что он папе-маме мстил таким образом, а малые и вовсе вышли – без вины виноватые.

Сыновей он любил больше жизни и с Аллочкой в конце концов смирился. Какая-то любовь все-таки между ними была. Не такая, что дышать друг без друга невмоготу, но забота – это тоже проявление любви. Так думали втайне оба. Да и Север, как лакмусовая бумажка, проверил их на прочность и верность. К чести Аллочки, она эту проверку выдержала.

* * *

Всю дорогу до Мурманска молодая жена хранила гробовое молчание. Баринова это стало раздражать. Он выбрал момент, когда из купе вышли соседи, и тихонько спросил у Аллочки:

– Ты, я смотрю, совсем не рада?!

Аллочка подняла на него мгновенно наполнившиеся слезами глаза. Ему стало жалко девчонку. Нет, не девчонку уже, жену. Молодую лейтенантскую жену, будущую морячку.

Илья потянулся к ней, обнял. Аллочка захлюпала носом у него на плече. У него от этого ее жалкого всхлипывания ворохнулось что-то в душе. Всего одно мгновение продолжался этот эмоциональный взрыв.

Он отстранил Аллочку от себя и строго сказал:

– Когда ты выходила замуж, ты знала, что нам предстоит очень долго жить на Севере. Мы едем не на месяц и не на год. И если ты сейчас со мной плачешь непонятно из-за чего, что ты будешь делать, когда останешься одна? К маме поедешь? Тогда не надо никуда ехать сейчас! Разворачивайся и возвращайся домой. Мне нужна жена. Понимаешь? Женщина, которая будет заниматься домом, которая станет меня ждать. Не в Ленинграде, под маминым боком! А там, в Большом Логе. Я понятно говорю?

– Понятно... – Аллочка едва выдавила из себя это слово.

Монолог Ильи ее убил наповал. Она ведь и правда всю дорогу, глядя в окно на бегущий по пригоркам вслед за поездом лес, думала о том, что, как только муж отправится в поход, а то и раньше, она сядет на этот самый поезд, идущий в обратную сторону, и поедет в Ленинград. Пусть не в ту шикарную квартиру Бариновых с огромной хрустальной люстрой, а в хрущевку в Пушкине, где, кроме родителей и сестренки, ютится семья брата. Пусть будет тесно, зато среди своих, родных. В любимом городе, а не на Севере, где она никого не знает.

И вдруг муж словно мысли ее прочитал. И как теперь говорить с ним на эту тему? И вообще...

Ранним утром они прибыли в Мурманск, и Илья, усадив жену на чемоданы в зале ожидания неотапливаемого еще здания вокзала, убежал получать какие-то документы для проезда в пограничную зону. Аллочка зябко ежилась в осеннем пальто и разглядывала соседей.

Прямо напротив нее сидела пара. Она – ослепительная блондинка лет тридцати, в нарядной куртке с меховым воротником и в утепленных белых сапожках. Очень красивых! Такие вещи в Ленинграде можно было достать только по блату. Он – в морской форме. Вот только погоны его Аллочке пока ни о чем не говорили, но, наверное, не новичок на флоте.

Они молчали. Он смотрел на нее, она – в пол, будто пыталась запомнить узор на холодном кафеле.

– Нин... – Мужчина хотел взять за руку свою спутницу, но она высвободила узкую красивую ладошку из его руки.

Аллочка заметила на пальце у женщины след от обручального кольца. Пальчики загорелые, а на том месте, где было обручальное колечко, – белая полоска.

«Развелись, – подумала Алла. – Интересно, почему? Он такой красивый. И любит, похоже, ее. Вон как пытается удержать...»

У ног женщины стояла дорожная сумка. Рядом, на деревянной скамейке, – дамская сумочка. Сразу видно, что едет не семья, а одна женщина. Судя по всему, она навсегда покидает Север.

Мужчина был так растерян, что Аллочке стало его жаль. Она в этот миг представила, что это она вся вот такая красивая, в этой импортной курточке, какую днем с огнем даже в Ленинграде не найти, в этих сапожках явно не советского производства, сидит на мурманском вокзале в ожидании поезда. В руках у нее обратный билет. А рядом – Илья. Не просит остаться, не просит объяснить, что случилось, а просто смотрит, чуть не плача. И ей стало так жалко Илюшу, что, когда Баринов пришел с документами и билетами на автобус, она уже знала, что сделает. Они подхватили вещи и пошли на выход. А когда стояли в небольшой очереди пассажиров, забирающихся в неудобный холодный пазик, прижалась к мужу, дотянулась до уха и прошептала жарко:

– Я не уеду!

Баринов внимательно посмотрел на нее, нашел в темноте ее руку и сказал тихонько, чтобы слышно было только ей:

– Ну, вот и хорошо. Не расстраивайся, ты еще его полюбишь, этот Север...

* * *

...Увидев ободранные стены комнаты, разбитое окно, в которое нещадно дуло с улицы, скособочившуюся батарею с ручейком ржавой воды, Аллочка заплакала на пороге.

– Баринов?! Илюха?! Здоров!!!

Илья всмотрелся в лицо человека, который окликнул его. В темноте общежитского коридора трудно было что-то разглядеть.

– Толик? Максимов?

– Ну, я! Узнал наконец, чертяка! А я слышал, что ты к нам! Не один? С супругой? Это правильно! У нас женский пол исключительно замужний. Кто не успел – тот опоздал!

Максимов окончил училище годом раньше и все это время служил в Большом Логе. Балагур, каких поискать, он за пять минут рассказал Бариновым все о жизни поселка. Потом заглянул в комнату, присвистнул и посоветовал пожить временно в квартире соседей по лестничной клетке, которые только-только отбыли в отпуск на Украину.

– А удобно? – нерешительно спросил Баринов.

– Ну ты, Илюха, чудило! «Удобно – не удобно»! Тут все так делают. Никто особо свои хоромы и не запирает. Ключ под ковриком, открывай и живи.

Так Бариновы, вместо жуткой комнатенки с разбитыми окнами, устроились почти с комфортом в чужой квартире. Немного неуютно было сначала. А потом привыкли. Правила поведения в чужом жилье им объяснили.

– Главное – это что? – вещал со знанием дела Толик Максимов. – Главное – это кровать!

Он внимательно посмотрел на Аллу, и она от его нахального взгляда покраснела.

– Не смущайтесь, барышня. Я знаю, что говорю. Повторяю для непонятливых: главное – кровать. Аккуратно снимаете хозяйское белье, застилаете своим и спокойно отдыхаете. – Кухня!

Толик распахнул двери в тесную норку, где кроме электроплитки, притулившейся на тумбочке, и мойки были старенький холодильник, два настенных шкафчика, стол и четыре табуретки. Правда, к чести хозяйки, убогость обстановки в глаза не бросалась, столик был накрыт красивой скатертью, а табуреты украшали мягкие пуфики из ткани в тон скатерти. На стенах – картинки в рамочках, на холодильнике – ваза с сухоцветами и корягой – веткой северной березы, словно изломанной ревматизмом. И вообще кругом было просто изобилие разных симпатичных штучек – каких-то игрушек, сувениров, фотографий, картинок.

Потом, прожив на Севере какое-то время, Алла поняла, откуда эта страсть к украшательству. Все эти безделушки – частичка того дома, который остался у кого-то в Ленинграде, у кого-то в Воронеже, у кого-то в Ростове. Их везли из отпуска, изготавливали собственными руками, детские рисунки вставляли в рамки под стекло и вешали на стенку, фото любимых ставили на телевизор.

* * *

Прожив месяц в чужой квартире, отоспав тридцать ночей на чужой постели, Баринов по наущению долгожителей взял в руки топор и взломал двери бесхозной квартиры.

Она оказалась совершенно пустой. Мебель отсутствовала, паровое отопление тоже. Судя по россыпи черных горошин на полу, жилище было обитаемо.

Крысы! Вот кому до лампочки были и мебель, и паровое отопление, и прочие прибамбасы – цветочки, занавесочки, фотки в рамочках!

Что они жрали – непонятно, но были эти твари толстые и сытые. Капканы обходили аккуратно, причем умудрялись стырить из ловушки кусок приманки и уйти живыми.

Спасение от грызунов пришло в дом Бариновых вместе с полосатым бездомным котом, которому Илья дал соответствующее имя – Тигр. Он сам пожаловал откуда-то из подвала, когда Илья и Алла выметали из углов крысиный помет. Кот обнюхал углы, нашел нору и устроился возле нее.

Кормить его оказалось не обязательно: мяса в рационе у удачливого охотника имелось столько, что Тигр скоро стал похож на мультяшного Леопольда. У него округлились бока, а сытая морда лоснилась.

Вторая проблема – отсутствие отопления – решилась еще проще. На кухне в квартире была плита, а во дворе огромная куча угля. Три ведра угля в день – и такие комфортные условия для жизни еще поискать! Правда, отапливалась при этом только одна комната. Вторая – холодная – служила одновременно холодильником, погребом, сараем, складом для топлива и жилищем для Тигра. Ему хоть и не возбранялось гулять по всей квартире, но он предпочитал днем отсыпаться в нежилом помещении, скромно занимая там место на колченогом табурете, покрытом полосатым ковриком.

Баринов в свободное от службы время, вооружившись ведерком и лопатой, бегал вверх-вниз по деревянной лестнице, заготавливал уголек про запас.

Вообще, заготавливать пришлось все. Особенно продукты. В магазине – хоть шаром покати. Из мяса – только курятина со вкусом рыбы. Кур на местных птицефабриках кормили рыбными отходами, вот мясо и приобретало вкус рыбьего жира. Это было так отвратительно, что, вернувшись с Севера, Баринов куриное мясо не ел целый год. Даже зная, что в Ленинграде оно рыбой не пахнет, не мог пересилить себя и отведать симпатичную ножку, приготовленную заботливой тещей.

Теща спасала семью Бариновых от голодной смерти: раз в неделю Клавдия Васильевна перла на почту огромную сумку с продуктами и снаряжала посылку на Север. Посылать приходилось все, кроме макарон и сахарного песка. С этим проблем не было.

Раз Аллочка попросила мать послать им пачку ленинградской соли. Теща удивилась, но соль выслала. А в сопроводительном письме спросила: что ж это за место на карте родины, где жрать совершенно нечего и даже соли нет? А потом позвонила и уговорила Баринова отправить Аллочку в Ленинград на время его плавания, погостить.

Аллочка в ту пору уже была беременна, и они справедливо решили, что все складывается удачно: Илья – в море, Алла – к маме, рожать.

В подарок родным Алла повезла пачку местной соли. Была она чернее в сто раз той, которой в Ленинграде в гололед посыпали улицы. Задумаешь суп варить – приготовься к сложному процессу. Сначала варится соленая вода, затем фильтруется через слой марли с ватой, на которой остается черный осадок, а уж затем в соленой воде варится все, что положено для супа.

* * *

В день своего возвращения на родную базу из самого первого плавания Баринов получил из Ленинграда телефонограмму: у него родился сын. За рождение Андрюшки выпили у причала по соточке шила. А когда Баринов возвращался домой, в окне своей квартиры увидел свет. «Странно! – подумал Илья. – Алла в роддоме, в Ленинграде. Кто же тут у меня пристроился пожить?..»

Войдя в квартиру, увидел свои вещи связанными в узелки, вроде как собранными.

Не успел Баринов расположиться на отдых и откупорить бутылочку шампанского по случаю рождения ребенка, на пороге квартиры нарисовалась дама с двумя детишками в руках и тут же подняла хай, возмущенно потрясая бумажками.

– Ты хто таков? – вопрошала она, смешивая по-хохляцки три самостоятельные буквы русского алфавита «к», «г» и «х». – А вот это видел?

Дама сунула под нос Баринову листочек с лиловой расплывшейся печатью – ордерок на эту вот самую квартирку, в которой он жил. Спорить с напористой дамой у Баринова не было ни сил, ни желания. Покопавшись в узлах, он нашел кое-какие вещи, сунул их в большой пластиковый мешок, туда же кинул чистые носки и комнатные тапочки. Остальной нехитрый скарб сдвинул в угол, сказал, что на днях все заберет, и покинул квартиру. Дверь за его спиной захлопнулась с победным треском.

На лестнице, такой же бездомный, как и Баринов, сидел отощавший Тигр.

– С тобой-то что делать? – вслух подумал Баринов.

Потом махнул рукой, решительно подобрал кота, пристроил его поудобней на согнутой в локте руке и отправился в пристанище холостых и одиноких офицеров – в гостиницу с названием «Золотая вошь». Вообще-то официально – общага для одиноких, а в народе вот так красиво – «Золотая вошь»!

Там, то ли с горя – все-таки без дома остался, то ли от радости – сын родился, Баринов напился до бесчувствия в компании холостяков. А ночью ему снился сон, который не давал ему покоя весь год. Ему снился ромашковый луг и девочка, бегущая по лугу. Он знал, кто это, и очень хотел хоть раз догнать. Догнать, остановить, развернуть к себе, посмотреть ей в глаза. Ему казалось, что случись это во сне – и он узнает некую тайну.

Но догнать девочку ему ни разу не удалось. Он бежал, задыхаясь от бега, падал носом в траву, от бессилия плакал. Он боялся этих снов, потому что Алла пару раз говорила ему, что во сне он называет ее чужим именем.

Жена после этого подозрительно принюхивалась к нему, осматривала одежду, украдкой заглядывала в его записную книжку.

Однажды Баринов не выдержал и сказал:

– Это прошлое...

– Хорошенькое прошлое, если снится тебе чуть ли не каждую ночь...

Но сны тем и хороши, что нельзя ими управлять, нельзя распорядиться, чтобы кто-то кому-то перестал сниться! Илья тогда посмеялся беззлобно над плачущей Аллочкой, потом облапил ее в знак примирения, а она вырвалась, закрылась в ванной и что-то злое оттуда фыркнула.

«Зря она так, – подумал Баринов. – Я, что ли, виноват, что ей ничего подобное не снится...»

...Утром после той ночи в гостинице «Золотая вошь» мужики замучили его вопросами: что это за эротика снилась подводнику, что он никому не дал спать по пьянке? Только Тигр ни о чем не спрашивал Баринова. Смотрел с пониманием на хозяина. Тигр был первым живым существом, которое Илья увидел утром с похмелья, и сразу вспомнил о том, что остались они с котом без дома. Куда вести жену с сыном – не ясно.

К обеду историю о выселении Баринова из квартиры узнал его первый кэп. Он от души покрыл стоэтажным цветистым матом политотдел эскадры, схватил Баринова за шкирку и буквально ворвался в кабинет начальника политотдела.

От того, что Илья услышал в следующий момент, у него покраснели уши.

– Погуляй, Баринов! – попросил его кэп, и виновник происшествия покинул кабинет со вздохом облегчения.

Целый час весь политотдел ходил на цыпочках, прислушиваясь к шуму в кабинете начальника.

Наконец все стихло. Потом бабахнула тяжелая дверь, красный как рак начпо выскочил в приемную и гаркнул во всю ивановскую:

– Ну и где этот герой дня, мать его за ногу?!

– Баринов! – Это уже звал кэп.

Илья высунул нос из-за угла.

– Не боись, иди ордер получай! Мудозвоны хреновы, крючкотворы сухопутные!

Так лейтенант Илья Александрович Баринов получил ордер на одну комнату в трехкомнатной квартире в новом доме. Первым в новое жилище зашел Тигр – на счастье, чтобы в доме жилось всем...

* * *

Жизнь в том доме у них вроде получилась. Жили не хуже других. Алла была настоящей женой и матерью. Обед могла из топора и горсти крупы сварганить. В доме все было аккуратно разложено по ящичкам да по полочкам. Рубашки у Баринова переглажены, майки-трусы – стопочкой, носки попарно в шарики свернуты и спрятаны в коробку из-под ботинок.

И для ребенка лучшей матери желать было нельзя. Андрюшка накормлен по часам, прививки – как положено, садиться стал вовремя, пошел рано. Когда он первые шаги делал, Алла уже поднимать его боялась – второго ребенка ждала.

И все бы хорошо, только не было между Аллой и Ильей тех отношений, о которых мечтал Баринов, и это немного выбивало его из колеи. И так-то для себя не пожили, он даже разнюхать не успел, что это такое – настоящая интимная жизнь. Мужики говорили: не печалься, мол, потерпи, после родов куда «вкуснее» будет жена. Но не успел он понять нового «вкуса». Как-то все и сначала было не так, как представлялось, а уж потом и вовсе начались проблемы.

И вообще как будто повинность она в постели отбывала – молча, терпеливо. Будто и слов ласковых не знала никогда. А однажды заявила, что «долг супружеский» она выполнила.

– Я тебе детей родила! Я больше ничего не хочу!

– Как это не хочешь? – удивленно спросил Баринов. – Нам лет-то сколько? Да у других знаешь как все это происходит?!

– Не знаю и знать не хочу! Набрался где-то... – отрезала Алла, развернулась и поплыла мимо.

«Может, она права? – подумал тогда Баринов. – Предназначение мужчины и женщины – дать жизнь детям, что мы и сделали». Но это были разговоры в пользу бедных. Молодой мужской организм требовал своего. И в командировках Баринов отрывался по полной программе.

Странно, но Алла, догадываясь, что у Ильи на стороне кто-то есть, совсем не ревновала. Это так задевало его, что ему хотелось даже, чтобы жена узнала о его подвигах. Однажды в запале он выдал ей все, что думает по этому поводу. А в конце добавил, что ему есть с чем сравнить.

Жена выслушала его и холодно сказала:

– Ну вот и сравнивай! Только в семью дерьма не притащи...

Этим было сказано все. Как будто она главное озвучила: «Я не люблю тебя». Впрочем, мог ли он ее осуждать за это, если и сам относился к ней так же? Вот так с тех пор и жили параллельно: семья, родительский долг, дети, обеды и чистое белье – на одной линии и холодок в отношениях, который особенно пробирал к ночи, и изредка костер страстей, у которого грелся Илья Баринов по чужим постелям, – на другой. Две эти параллельные прямые никоим образом не пересекались.

Понятно, что вольности Баринов позволял себе только за пределами Большого Лога, как и положено подводнику. В Росте или в Мурманске, где частенько бывал в командировках. Или в Севастополе, куда порой его заносило на отдых. А в Большом Логе – ни-ни. Да и с кем? Любая женщина в поселке была непременно женой подводника, и подвалить к ней с чем-то, зная, что муж в море, – было все равно что икону в церкви осквернить. Потому что те, к которым можно было подвалить, с Севером быстро расставались. Или сами уматывали в большие города, или мужики их за выкрутасы высылали на хрен. Мучились потом, в запой уходили, но с женами, не выдержавшими испытаний, не жили. А те, которые верность свою доказывали, проживая каждый день за три, были достойны уважения. Еще бы! Одна лестница с сопки на сопку чего стоит! Двести тридцать пять ступенек вверх и сто девяносто восемь – вниз! И при этом в одной руке авоська с картошкой, а в другой – ребенок, которого из садика жена после работы тащит домой.

Такая если и придет глубокой ночью к одинокому соседу, так только затем, чтоб перегоревшую пробку в щитке поменял мужик. Ну, и пока шарахается он где-то под потолком с отверткой, накручивает «жучка» на древнюю, как Греция, пробку, может с ним поболтать мирно, по-семейному, о том, что муж прислал недавно сразу десять писем.

Такое бывало не раз. Письмо же в море не опустишь! Это ж не бутылочная почта, а морская, более того – военно-морская! Письма подводникам их жены и подруги писали на адрес войсковой части. Затем они политотделом соединения доставлялись в Москву и оттуда отправлялись к месту плавания лодки. Поэтому и получали их адресаты раз в два-три месяца. Зато сразу кучкой.

Как-то подлодка, на которой служил Баринов, три месяца, выполняя различные задания командования, шла в Анголу. Без писем все просто с ума сходили. Тут, правда, старые письма играли большую роль. Расплывшиеся строчки на зачитанных до дыр ветхих листочках прочитывали в тысячный раз. Старались не думать, что послания эти чуть ли не полугодовой давности. Это были не просто письма, а Письма – вот так вот, с большой буквы.

Да, про Анголу. Пришли в порт назначения, замполит, которого все на лодке называли нежно, не скрывая иронии, «замуля», отправился за почтой. Никто не мог ничего делать. Предвкушали, как развяжут почтовый мешок, как посыплются из него конверты с марками, с картинками, как будут адресаты плясать за каждое письмо из дома да от родных. Едва дождались. Приволок замуля мешок с почтой. Вскрытие его – священный ритуал. Все дышать перестали. Замулю ненавистного в этот момент полюбили, как отца родного. Да и хрен бы с ним и его дурацкими приказами! Главное – вот оно. Письма!

...Вместо писем из мешка посыпались агитационные противоалкогольные брошюрки. Вроде напоминания морякам: жрите шило, да не забывайте, что партия против зеленого змия и законы «сухие» и «полусухие» не просто так принимает, а исключительно по «заявкам трудящих».

Как выяснилось тогда, письма какой-то штабной головотяп совсе-е-е-ем в другие моря отправил, и получили их моряки как раз после похода, как вернулись в Большой Лог. Вот и жди, жена, приветов с моря...

* * *

Поэтому ночь не ночь, а после установки «жучка» в пробку будь добр еще выслушать, что ее муж с морей написал, да прокомментировать непонятки, да подбодрить, дескать, держись, подруга, дольше ждала, а теперь уж всего ничего – месяц-два-три осталось. С такой чужой морячкой не то что шашни, шуток никаких никто не позволял. Сегодня она грустная и одинокая. А завтра – твоя. Понимать надо!

А с предложениями непристойными, если приперло, – это к вольным морячкам, у которых мужики не в погонах по дальним странам моря утюжат, а рыбу ловят да грузы возят. Их, этих морячек гражданских, пол-Мурманска. Проводить с ними время было безопасно и приятно. Такая от подводника ничего, кроме любви, не хочет. И тайну она хранить умеет, так как ей ее безупречная репутация, пока свой мужик в море, нужнее, чем ему, подводнику залетному.

Ему что? Было – не было, все едино – «кобель». Он и не отнекивался: кобель так кобель. Плох тот подводник, который в кобели не годится. Больных и убогих в расчет не берем.

Где-то Баринов прочитал, что исследования в этом вопросе показали, что мужик без бабы жить более шести месяцев не может. Клинит у него и в мозгах, и в других местах от длительного воздержания. Говорят, об этих исследованиях доложили в свое время главкому ВМФ. «Советский моряк может все!» – изрек главный флотоводец и увеличил срок автономного плавания до одиннадцати месяцев. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

Спасались проверенным способом. Четыре-пять месяцев автономки, а потом экипаж сдавал свою лодочку где-нибудь в порту Тартус резервному экипажу, пересаживался на какой-нибудь попутный пароходик и высаживался вскоре в Севастополе. А там морячков отправляли на двадцать четыре дня на базу отдыха, на мыс Фиолент, а офицеров и мичманов – в Ялту, в дом отдыха, куда спешным порядком за государственный счет вылетали-выезжали их жены.

Вот так, раз в полгода, дабы не доводить организм до критического состояния, о котором ученые талдычили, и проходила «семейная жизнь». Порой подводники долго морщили лбы и подсчитывали, от какого краткосрочного отпуска заводились дети. Тут уж все четко, не обманет жена. Да, впрочем, с этим практически не было проблем. Они тоже к такой жизни привыкли, оттого и нервные были, с подозрениями на измену и обидными ярлыками вроде «кобелины». Ну, это им казалось, что слово обидное. А в рядах самих кобелин это почти орден на груди. Потому как глупо отпираться: не был, не участвовал, не привлекался. Это пусть замуля честного из себя корчит и пяткой в грудь лупит: «Не изменял!» Кому этот старый занудливый пень нужен?! Он ведь, если какая дама на него глаз положила бы, после двухминутного своего трусливого любовного подвига ее двое суток уговаривал бы никому ничего не рассказывать! Ну, это анекдот такой есть. Хотя это точно про замулю.

* * *

«Итак, лет этак двадцать с хвостиком назад прибыл я на Крайний Север в поселок Большой Лог молодым лейтенантом, – написал на чистом листе бумаги Баринов, потом покусал кончик шариковой ручки. И уверенно застрочил дальше: – Романтики в моей шальной голове было хоть отбавляй. Во сне виделись далекие страны, почему-то пальмы и адмиральские звезды на погонах. Душа пела и требовала подвига...»

Баринов подробно описал свой первый поход, в котором познакомился с главными заповедями подводника. Снова погрыз кончик авторучки, перечитал написанное, поставил две запятые, потом зачеркнул их, сомневаясь в нужности знаков препинания, с которыми не очень дружил, и продолжил с чувством глубокого удовлетворения. Вот только сейчас понял он эту крылатую фразу, которую любил произносить самый долговечный генсек Советского Союза.

Баринов подпер голову рукой. Вроде не так много и написал, а притомился как-то. Но зато – чувство глубокого удовлетворения. Тьфу! Привязалось...

Вот плеваться негоже. Подводники в приметы верят. Но у Баринова как-то все вразрез с приметами шло. Вот взять хоть число тринадцать. Несчастливое и даже опасное число. Будь Баринов суеверным, он бы с тоской на лодочку свою ступил, потому как номерок у нее был как раз «чертова дюжина». Тринадцатой по очередности постройки из лодок этой серии была его субмарина. Несмотря на такой номер, она благополучно отходила всю свою подводную «жизнь» и от бед экипаж сберегла. Хотя первый ее механик Гена Птичников – царство ему небесное, давно в лучшем из миров – то ли по великой пьянке, то ли с большого бодуна бутылку шампанского с первого раза о корму не разбил. Не получилось. Кое-кто вздрогнул – быть беде. Но на него шикнули: «Не каркай!» И лодку все беды обошли стороной.

И другие приметы, которые считаются не совсем добрыми, на судьбе лодки и ее экипажа не отразились. В море выходили и в понедельник, и в пятницу, вопреки тому, что это не к добру. И женщины бывали на борту. Кое-кто из научных работников женского пола даже в море с экипажем выходил, следил за приборами и параметрами, которые они выдавали.

Баринов вспомнил, как кэп был вежлив с учеными дамами, и только мужики чувствовали, что он напряжен, как натянутая струна. Он был вежлив и молчалив. Даже доктор тогда забеспокоился о нем: все ли хорошо со здоровьем?

А все было просто: примета плохая – женщина на борту. И как только дамы сошли на берег, к кэпу дар речи вернулся, и стал он тем самым, узнаваемым, к которому так все привыкли.

* * *

«И вообще, в море нам с нашей тринадцатой по счету лодочкой везло, вопреки всем приметам. В последнем походе все компрессоры вышли из строя, воздуха взять негде было для продувания цистерн. Так мы просто с разгона, «пробкой» наверх вылетали и продували балласт газами от работающих дизелей. И если вода кончалась дистиллированная, тоже не беда. Собрали настоящий самогонный аппарат! Гнал, милый, воду за милую душу! Как говорится, голь на выдумки хитра. Потом, правда, слушок был, что кое-кто аппаратец этот по его прямому назначению употребил, точно не знаю. Но дыма без огня не бывает. Да, о дыме и огне: горели дважды. И тонули дважды. Так что огонь, воду и медные трубы самогонного аппарата мы вместе с нашей родной лодочкой успешно прошли, даром что довелось ей тринадцатой по счету на свет появиться и перепугать кое-кого номерком этим несчастливым...»

* * *

Баринову от мыслей о лодке стало жарко. Вслух бы не сказал, а в душе она для него была живой. Да еще и, можно сказать, со счастливой судьбой. Отмерив необходимо по штату число погружений и точно такое же число всплытий, «Новосибирский комсомолец» стал музеем. И Баринов не думал не гадал, да так вышло, что через много лет снова встретился со своей лодкой, уже на берегу. Он уже был сухопутный, и она – сухопутная.

Удивительно, но он всегда вспоминал о лодке, как о женщине, – с любовью. Иногда – с тоской. А как иначе, если еще вчера она была боевой подругой, а сегодня на нее приходят посмотреть все кому не лень. И сфотографироваться на память рядом, потому что нет уже никаких секретов. Это когда она по океанскому дну рыскала, как акула, с бортовым номером Б-396, пугая субмарины противника, все было засекречено. А сегодня это музей «Подводная лодка», поставленный почему-то в Москве, на берегу Химкинского водохранилища в Северном Тушине. Смешно! Какое это все имеет отношение к флоту и морю?!