Текст книги "Котенька и Никулишна"

И готовить по-городскому Никулишна не умела. Простое что-то, вроде, пюре картофельного, могла сделать, блины стряпала толстые, кожаные – одним таким блином можно было всю семью накормить. Супы варить ей Вероника запрещала категорически – чтоб продукты не переводила зря! Никулишна не обижалась: варила для себя чуть-чуть щей, таких, какие с детства любила. Косточка, хоть бы совсем голая, без мяса, свежей капусты кочашок маленький, морковки да лучку. Да, пару картошин целиковых! Никулишна любила их потом, уже в готовом супе, растоптать, а не резать по-городскому тонкими ломтиками. Для щей картошку лучше топтать.

Такие щи у них в деревне «белыми» называли. Они и в самом деле белесыми были, даже зеленоватыми из-за капусты. Их еще немного молоком для цвета забеливали.

Любила Никулишна такие щи. Могла их каждый день и на завтрак, и на обед, и на ужин есть. Запах у них особый был. И даже городские продукты давали этот дух «белых» деревенских щей.

Гастрономических пристрастий Никулишны ее домашние не разделяли, поэтому для остальных она стряпала из полуфабрикатов котлеты, пельмени, тушила замороженные овощи и жарила картошку-фри.

Вероника давно махнула рукой на Никулишну, и за глаза беззлобно называла «косорукой бабкой». И папу Геннадия, и маму Веронику очень устраивало присутствие в их жизни Никулишны. Она всегда была с ними, и они всегда были свободны. Да, она не могла научить Вареньку музыке и танцам. Она обучала ее ненужному в двадцать первом веке вязанию. Ну, кто сейчас вяжет, скажите? Но Варька с удовольствием ковыряла спицами, а бабка терпеливо поправляла ошибки. Какая-никакая, а занятость.

Никулишна была Вариным телохранителем. Она торчала в песочнице, как изваяние с острова Пасхи, похожая на него внешне грубыми чертами деревенского лица, терпеливо дожидаясь, пока девочка наиграется в куличики. Изредка они на пару ходили в магазин, где Никулишне доверяли покупать только хлеб. Все остальное Вероника и Геннадий покупали сами на рынке и в гипермаркете – большой продуктовой лавке.

И одежду Никулишне Вероника покупала сама. И ведь попадала и в размер, и в расцветку. Этого у нее было не отнять: видела она, что бабке Анне и враз будет, и понравится.

На кармане у Никулишны была ее пенсия, которую она тратила экономно, по-деревенски откладывая часть денег «на черный день». А траты… Да какие уж это траты?! Конфет ей иной раз хотелось простеньких. У Вероники конфеты коробками на кухне лежали, да такие Никулишне не по вкусу были. «Квелые» – так называла она их, и, прихватив матерчатую сумку, с которой не расставалась никогда, шагала в магазин на углу, и приносила оттуда подушечек, или мармеладок. Обязательно без фантиков – «голеньких», вывалянных в сахарном песке.

На даче Никулишна варила варенье, и архангельская чаевница была счастлива: подвал ломился от банок. Она развела плантацию клубники, чем порадовала Веронику и Варвару. Малину не сажала: малина к ним сама «пришла» от соседей – красная и желтая. А еще она соорудила парник, в котором выращивала огурцы и помидоры. Вероника с Геннадием, взглянув на хлипкое сооружение из жердочек и полиэтиленовой пленки за баней, усомнились в его нужности, но Никулишна отстояла его:

– Снаружи не видать, а пусть будет! – заявила бабушка Анна. – Вы еще будете закусывать и нахваливать. А я без огорода не могу! Если не дадите – отправляйте меня назад в деревню!

В деревне у нее все свое росло: и картошка, и лук, и сладкий горошек с морковкой. Огурцы и помидоры не росли – климат северный уж больно суров!

– У меня, может, мечта была – огурцы да помидоры! Дозвольте осуществить!

Шумилкины махнули рукой на мичуринские причуды, и Никулишна взялась раскапывать усадьбу дальше. За парничком появилась грядка с картошкой, которая год от года становилась шире и длиннее.

– Никулишна, картошку-то зачем сажать?! – чуть не со слезами спросил Геннадий. – Мы ж ее не едим!!

– Зачем – зачем?! За спросом! Не едите, потому как у вас ее не было и нет, – спокойно ответила Никулишна. – А я никому не мешаю! Картошку, вон, у соседей купила, у них она рассыпается. Язык проглотишь!

Так и было. Глава семьи едва язык не проглотил, когда отведал бабкиной картошки с укропом и маслом. Вопрос был снят. Геннадий даже купил Никулишне набор садово-огородных инструментов, а себе мини-трактор – пахать по весне картофельное поле. Никулишна посмотрела, как троюродный внучок управляется с техникой, согнала его с чудо-машинки, попросила показать, что куда включать, и через полчаса пахала сама, лихо прихватывая с краев кусочки целины.

– Хорошо, что ты бензопилу не купил, – простонала Вероника, жалуясь вечером мужу. – А то бы твоя бабушка сосны бы поспиливала!

Никулишна будто услышала это, и за обедом сказала:

– Сосён больно много на участке, а на них яблоки не растут…

– Что я и говорила! – Вероника многозначительно посмотрела на мужа.

К счастью, обошлось без вредительства, и сосны остались живы, и копать Никулишна стала только там, где ей отмеряли хозяева. И с этого огорода она снимала урожаи такие, какие соседям и не снились. Роста Никулишна была не малого, неуклюжая и огромная, но сильная. А вот рука у нее легкая: что ни воткнет в землю, все растет и дает плоды. И помощи бабушка Анна ни у кого не просила. Что сажать, что полоть – все сама. В воспитательных целях Никулишна попыталась приобщить к этому делу Варвару, но где вы видели ребенка, который с удовольствием пропалывает сорняки?! Вот это самое Варька и сказала Никулишне:

– Ба-Анна! Ты сбрендила?! Сорняки полоть! Да я же еще ре-бе-нок! Я гулять пошла!

– Иди, гулена, – ворчала Никулишна.

Она проводила Варьку до соседнего дома, впихнула ее в калитку, и пробасила вслед:

– Хозяева! Принимайте гостью.

Бабки-молодухи выпорхнули на крыльцо и защебетали на два голоса:

– Варенька, здравствуй! Здравствуйте, Анна Никулишна! Чайку попьете?

– Благодарствуйте! Дела у меня. Пойду. Вы, это, как приведете Варьку домой, кричите меня, чтоб она не ушмыгала куда. Пошла я!

Никулишна закрыла за собой калитку, на всякий случай погрозила Варьке пальцем, мол, помни, как себя вести. Девочка по привычке показала ей язык, отвернулась и поскакала на одной ножке к крыльцу, где ее ждал приятель Митя с бабками-молодухами.

А Никулишна сполоснула руки, скинула у входа в дом резиновые калоши, которые надевала для работы на огороде, и позвала котенка:

– Котенька, пошли чай пить!

Котенок все понял, задрал хвост трубой, и побежал за Никулишной. Он уже хорошо знал, что такое «Котенька, пошли чай пить!» Это значит, что бабка раскочегарит самовар – старый, настоящий, с черной трубой, который топят сосновыми смолистыми шишками, – и пока заваривается чай, она достанет из большого белого ящика жирное молоко, щедро плеснет в миску, и погладит котенка. Он будет, зажмурившись, лакать, а она пожалуется ему на то, что Варька совсем от рук отбилась, а родители ей все потакают и потакают. А еще какие-то сороконожки объявились в парнике, которые «жруть и жруть листья огурцов, уже все в дырку, и ломай тут голову, чем попрыскать против них».

Они удивительно находили общий язык, разговаривали молча, и слышали друг друга. Котенок забирался по длинной бабкиной юбке ей на колени, она подставляла ему большие твердые ладони, и он устраивался в них, и заводил свою песню – храндучал. Бабкино слово. А как иначе скажешь, если и в самом деле – храндучит?!

Лето они прожили в любви и согласии. Котенок из малыша превратился в подростка – длинноногого и угловатого. Нос у него стал еще больше, и черные изящные кисточки на ушах сильнее обозначились. Он шнырял с утра до вечера по участку, часами сидел в подвале, как в дозоре, и караулил крыс. Они, кстати, почуяв кота, куда-то ушли, исчезли, испарились. Это первой заметила Вероника. Она стала с уважением посматривать на кота. Вот только он, прожив целое лето в их доме, так и не обзавелся именем. Никулишна звала его ласково «котенькой», а остальные никак не звали. В лучшем случае – «кыс-кыс».

А лето, между тем, подбежало к финишной ленточке. В самом конце августа зарядили дожди, и папа Геннадий сказал, что если не распогодится, то скоро надо выбираться в город.

Никулишна срочно убирала в огороде и парнике. Уже не надо было крутить огурцы и помидоры, и варенье варить было не из чего. Слива не уродилась, удалось собрать лишь маленькую корзинку – на компот, да поесть. Картошку Никулишна выкопала еще до дождей и успела высушить на солнышке.

– Ну, вот, котенька, еще один год кончился, – бабушка Анна года считала не со смены календаря, а от окончания осенней уборки урожая. – Сейчас соберемся, и зимовать поедем.

Кот сидел на крыльце под навесом и слушал Никулишну, которая тщательно очищала щепкой от подсохшей земли лопату, и вещала басом:

– Я тебе песочку сухого мешочек припасла, потому как ты любишь теперь все делать по-взрослому, в песочек, а не в газетки рваные! Скучать будешь по вольной воле-то, котенька! Там ведь у нас этаж высокий, и лифт. В лифте коты на улицу не ездиют, так что придется тебе жить до самой весны, как и мне – в неволе. Неволя, брат, она и есть неволя. Моя б воля, я б отсюда никуда, ни ногой. А что?! Еды тут навалом. Хлеб печь – не велика премудрость. Хочь в хлебопечке, хочь в духовке. Печку бы поставили на первом этаже, и зимовали…

В своих мечтах она порой уезжала в свою архангельскую деревню, почти полностью вымершую, но такую родную. Ей порой по ночам снилась старая изба, с заколоченными крест-накрест окнами, и печка, в которой она варила необыкновенного вкуса кашу, а по ночам, когда было холодно, спала на печи, раскинув на теплых кирпичах старый матушкин тулупчик.

– Не знаешь ты, котенька, что это такое – спать на русской печке. А это, как Варька говорит, «самый кайф»! Бывает, с вечера расхвораешься до соплей и теНпературы. Ну, чашку чаю с малиной наведешь, да на печь и завалишься. От хворобы-то сразу уснешь, как убитый. А утром поднимешься, а ее – простуды-то, будто и не было. Вот такая лекарка она, печка русская. Жалко, котенька, что ты так и проживешь свою жизню, печки русской не повидав…

Кот слушал бабкины причитания, и молчал. Согласно молчал. А что тут скажешь, если повидать русскую печку ему и в самом деле вряд ли придется. Где они, эти русские печки, и где он – чисто городской кот?…

Уезжать с дачи Шумилкины собрались в третий понедельник сентября. С вечера Никулишна уложила в сумку свои пожитки, и в большую коробку игрушки Вареньки. Вероникино и Генкино добро Никулишне укладывать по чемоданам не доверяли. Да она и не рвалась. На ней еще огородина вся была: банки с вареньями и соленьями, мешок картошки, яблоки. Да и с котенькой сумка прибавится.

Никулишна пересчитала вещи – получилось восемь «мест». «Опять Генка ругаться будет, – размышляла бабушка Анна. – Да пусть ругается! Не на горбу ж повезет своем – машина тянет. А машина у Генки большая – автобус, только маленький!»

– Никулишна! Это откуда столько барахла?! – Геннадий кивнул на кучу сумок и коробок в прихожей. – Это как я все погружу?!

– А как хочешь! – Никулишна пожала плечами. «Каждый год одно и то же говорит, и все как-то помещается. Чего – в багажник, чего – в ноги поставим. Поместимся, чай, не баре!» – Все нужное.

Будь воля Никулишны, она бы все из погреба вывезла в город – потом ведь не допроситься будет Генашку, чтоб привез вареньица, огурцов и картошки. Это уже известно. По-деревенски основательная Никулишна страдала от необязательности молодых Шумилкиных. Пообещают, а потом согласно русской поговорке, обещанного приходится три года ждать. Никулишне своим ходом до их дачного поселка не добраться – «отстроились за тридевять земель!», поэтому она не обращала внимания на ворчание хозяев, укладывая в багаж то, что считала нужным.

Спать этим вечером легли по-походному, поскольку настроение у всех было чемоданное. Варвара наревелась от души из-за расставания с другом Митей, и, уснула, горько всхлипывая. Даже от сказки бабушки Анны отказалась, и в сердцах назвала ее «бабкой».

Никулишна вздохнула, погладила девочку по голове. Прими Варвара ласку пожилой женщины, она бы нашла для нее слова особенные, такие, каких она в жизни своей маленькой никогда не слышала. Но Варвара недовольно дернула головой, уткнула нос в подушку, и пробубнила глухо:

– Уходи, плохая!

– Ну, плохая, дык, плохая, – Никулишна поднялась тяжело. – Спокойной ночи! Ангел с тобой!

Она, тяжело шаркая уставшими ногами, спустилась на первый этаж. На пороге сидел кот и смотрел на бабушку Анну своими умными глазами – просился на улицу.

– Ну, что, котенька, погулять хочешь? – Ласково спросила его Никулишна. – Не надо бы на ночь-то глядя… Но, видать, приспичило! Иди, милый!

И «милый» пошел, аккуратно выбирая на мокрой от дождя дорожке место посуше. Но это было не так просто сделать, и кот брезгливо тряс лапами. Дошел до конца тропинки, обернулся к Никулишне, будто что-то сказать хотел, но бабушка Анна уже скрылась из виду, дверь за собой затворила и задвинула щеколду на место – кот услышал, как за дверью железно лязгнуло. И тогда кот задрал хвост, и засеменил по дорожке мимо сарая и бани, в темноту, куда не добирался свет фонаря.

* * *

Утро уродилось на редкость яркое и красивое, сухое и солнечное. Никулишна выползла на крыльцо, и расстроилась: собрались уезжать, а тут погода пожаловала! Но на попятную не пойдешь – решение хозяевами принято.

– Кыс-кыс-кыс! – позвала Никулишна кота, но он не откликнулся. – Загулялся котенька!

Потом она раскочегарила самовар, опустошила холодильник. Делала все это Никулишна неспешно и четко, по-солдатски. Накрыла на стол для себя одной. Такой у нее был ритуал: пить первый чай в одиночку, пока все спят, в тишине, с толком и расстановкой, вприкуску с хрустким голубоватым сахарком, думая о своем.

Через час еще раз вышла на крыльцо и позвала кота, и он опять не откликнулся.

Около десяти часов утра вниз спустился троюродный внучок Генка и попросил у Никулишны кофе. Ему нравились эти утренние посиделки со старой няней. Они и не говорили-то ни о чем особенном, кроме погоды. Да еще Никулишна могла пожаловаться внучку на «ломотье в суставах», которое особенно одолевало ее в непогоду, и он обещал привезти ей мазь для натирания, и привозил, не забывал.

Генка сетовал ей порой на свои проблемы, связанные с бизнесом, но Никулишна в этом ничего не понимала, и посоветовать ничего не могла. А он и не ждал советов от нее. Просто у него был собеседник в ее лице, и этот собеседник выслушивал его терпеливо, и не раздражался, как жена, не психовал, как партнеры, а кивал, принимая каждое его слово.

Им и молчалось вдвоем уютно, потому что между ними были невидимые ниточки прошлого, в котором Генка путался в длинной бабкиной юбке, прятался за нее, когда удирал от обижавших его мальчишек. Бабка ходила по огороду с хворостиной и грозила ею пацанам, которые корчили ей рожи за забором.

– Вот я ужо задам вам! – хворостина рассекала воздух, и Генка за бабкиной спиной закрывал глаза от ужаса. Бабка-то ведь и его, когда надо, гоняла. Правда, все больше крапивой. Она срывала ее голыми руками за сараем и не обжигалась. Руки у нее были такие огрубевшие, что крапивные шипы не жгли кожу. А вот Генка подпрыгивал, теряя сандалии, когда бабка охаживала его по голым ногам.

Такое, конечно, не часто бывало, но запоминалось надолго. Раз за то, что Генка уволок из дома деньги, на которые накупил конфет и шоколада в деревенской лавке. Другой – когда он выучил слово матерное и, не смотря на запрет, упорно повторял его. Потом еще была не очень хорошая история. Соседские дети дразнили инвалида-ветерана дядю Васю, который пьяненько плакал, потеряв в большой луже узелок с деньгами и ключами, и Генка к ним, пересмешникам, присоединился. Так что, попадало ему не просто так, не под горячую руку, а по делу.

После крапивной прививки Генка рыдал, прячась в сарае, и ждал, когда Никулишна тяжело войдет по скрипнувшим половицам, и скажет ему:

– Генашка, хватит ужо рыдать. Урок получил. Больше не будешь озоровать.

– Не буду, – покорно отвечал Генка, хоть бабка вопрос ему не задавала. Она просто вывод делала. И он выводы делал. И не плохим человеком, между прочим, вырос. Ну, если не брать во внимание то, что он стеснялся своего рабоче-крестьянского происхождения, хоть в душе хорошо понимал и разделял поговорку «из псковских да витебских весь народ питерский».

Когда Генка был с Никулишной вдвоем, он без церемоний пил растворимый кофе с бабкиными «голенькими» конфетами или толстыми блинами. Все это его вполне устраивало. И между ними шел диалог без лишних слов.

Вот и этим утром они чаевничали в компании друг друга, но уже на скорую руку, без долгих посиделок. Настроение было чемоданное.

– Сейчас девчонки позавтракают, и будем двигаться к дому, – сообщил Генка Никулишне, отодвинув в сторону большую чашку с цветами.

«К дому… – Печально подумала бабушка Анна. – От дома, а не к дому! И котенька где-то блукает…», а вслух сказала:

– К дому, так к дому. Я готовая.

Кот не появился через час, и Никулишна не на шутку заволновалась. Она надела садово-огородные калоши, и, как Гулливер, большими шагами пересекла участок и скрылась за сараем. Там в заборе была калитка, через которую отдыхающие ходили к речке. За калиткой сразу развалилось поле, а за ним начинался лес. Маловероятно было, что кот ушел туда. Тогда куда?!

Вдоль забора была протоптана тропа, по которой можно было дойти до соседей, как в одну, так и в другую сторону. Возможно, что у соседей тоже были коты и кошки, и, скорее всего, котенька подался к кому-то в гости.

Никулишна долго торчала за забором, «кыская» котеньку. Чертыхнулась из-за того, что носатому-полосатому так и не дали имя. Сначала Варька не могла решить, как назвать малыша, а потом по примеру матери стала просто «кыскать». «А я что? А я ничего. Я бы как не назвала котеньку, им бы не понравилось, – вспоминала историю безымянного котенка Никулишна. – А теперь, не знаешь, как и крикнуть!»

И крикнула:

– Котенька!

– Никулишна! Вы котика потеряли? – Услышала бабушка Анна. Соседка, бабка-молодуха Митеньки высунулась из-за своего забора.

– Ну, да, – с досадой ответила Никулишна. – С вечера ушел гулять, и до сих пор нет! А мы уезжать собираемся!

И снова крикнула в отчаянии:

– Котенька!

Бабушка Анна вернулась к дому, и тяжело опустилась на мокрую скамейку под деревом.

– Никулишна! Наконец-то! – возмущенно окликнула ее Вероника. – Договорились же – едем после завтрака, а ты бегаешь где-то!

– Я никуда не поеду, – глухо уронила Никулишна. – У меня котенька потерялся!

И было столько боли в этом ее «котенька потерялся»!

Но Вероника была глуховата к чужим чувствам. Ей никакого дела не было до какого-то «котеньки», и ей смешны были эти бабкины страдания.

– Никулишна! Ты с ума сошла?! Не поедет она! Ген! Ты слышишь?!

– Не поеду! – упрямо повторила Никулишна. – Котенька у меня потерялся!

Геннадий вышел из дома с двумя огромными чемоданами. Остановился у машины и удивленно посмотрел на бабушку Анну.

– Никулишна, ты что? Как это не поедешь? А как же мы?

Он говорил какие-то лишние слова. Не те совсем слова. Уж сказал бы как есть: вот, старая карга архангельская дремучая, ты ехать отказываешься, а хоть бы подумала, как мы там, в городе, без тебя будем, с кем дочушка наша Варенька останется, если ты не поедешь? И как я свой бизнес буду делать, как денюшки на всех вас зарабатывать? И как фотомодель наша знаменитая, Вероничка, как она будет искать работу себе в кино, если ты тут останешься? И, вообще, кто тут тебя оставит-то?! Кто ты такая-то?! Дом этот наш. А твой дом в деревне архангельской, рухнул уж, поди, домик твой, а ты тут кочевряжишься!

Конечно, ничего такого Геннадий не сказал своей старой няне. Это ей с горя в голову пришло. Захлестнуло оно, горе это, волной соленой. Никулишна ведь любила! Всех их любила. И Вареньку, и Веронику, и Генашку своего, знамо дело, любила. И котеньку. Они же все вместе, семья! А в семье, как на войне: своих не бросают.

Никулишна подняла глаза на внучка своего троюродного Генку, которого нянькала маленьким и гоняла крапивой, и он в глазах ее бездонных, – он и не замечал никогда, какие они у бабки Анны красивые, голубые-голубые! – прочитал мольбу.

Геннадий присел рядом с Никулишной на влажную скамейку, и сквозь джинсы почувствовал неприятный сырой холод – бр-р-р!

– Няня, – как в детстве назвал бабушку Анну взрослый Генка Шумилкин. – Ты только пойми: не могу я оставаться! Мне вас отвезти домой, и скорее на работу надо. Давай, поедем сейчас, а завтра я сюда съезжу, и поймаю твоего котеньку, а?

Никулишна посмотрела на Генку, будто насквозь прожгла взглядом, и они все друг о друге поняли одновременно: он почувствовал, что она ему не верит, а она не сомневалась в том, что он завтра никуда не поедет искать котеньку. «Тебя не допроситься, чтоб ты картошку-то привез, а тут – котенька…», – подумала Никулишна, и тяжело поднялась со скамейки.

Она сковырнула с ног резиновые галоши с налипшей на них огородной глиной, обколотила их о камень у дорожки, вытерла тряпкой, и задвинула в нишу под крыльцом. Невидящим взглядом, полным глубокой, какой-то вселенской печали, посмотрела на мисочку, стоящую у крыльца под навесом. В ней оставались не съеденные с вечера зернышки сухого корма. «Голодненький котенька», – машинально подумала Никулишна, и едва заметно вздохнула. Она услышала, как внутри все заклокотало – слезы закипели. Так у нее бывало не часто. Пожалуй, так горько было ей лишь однажды, когда у нее, сорокалетней, умер единственный ее поздний сынок, младенчик Николаша, да когда забивала окна в своей старой избе. Слезы закипели, но не пролились.

Она умела сдерживать слезы и печали, и радости. Так воспитана была, словно крупной шкуркой-наждачкой прошлись по характеру родители. Никто не видел, что у нее внутри происходит. Ей свои переживания показывать даже стыдно было.

Никулишна на каменных ногах дошла до крыльца, хотела коробку с Варькиными вещичками поднять, и закачалась, села на ступеньку. Рука непроизвольно потянулась туда, где больно кольнуло под стеганой цветастой душегрейкой.

Геннадий подозрительно посмотрел на нее, потом на Веронику.

– Что делать-то с этим котом, а? – беспомощно спросил он.

– А ничего не надо делать, – откликнулась супруга. – Не хотела вам говорить, но кота я не собиралась в город везти. Он привык на воле жить, они, говорят, после этого в квартире гадить начинают. Да и брали его для дачи – крыс ловить. А он их и не ловил!

– Да ведь ушли крысы-то, – откликнулась Никулишна, как будто это было самое главное, что изрекла невестка.

Бабушка Анна закусила губу до крови. Помолчала, переваривая услышанное. И тут ее словно током ударило: главное-то, главное сказанное – не про крыс! А про то, что Вероника котеньку изначально и не собиралась осенью с дачи забирать! Это как?! Оставить его на зиму в дачном поселке, где ни одной живой души?! Да сюда, говорят, волки зимами-то приходят! Как же тут котеньке живому выжить? Как прокормиться?! И вообще, как же это??? Он же… родной…

– Ты, Верка, думала, что говорила-то? – тихо спросила бабушка Анна. – Ты, что же это, сразу решила, что бросишь его тут? Так чего ж и меня не бросить, а? От меня проку теперь ровно столько же, сколько от него. Бросьте!

– Никулишна, ну, что ты придумываешь? – Генке стыдно было за жену, прямолинейную, как трамвай. Он сделал ей страшные глаза – бабушка Анна видела это, да только ей, жене Генкиной, это все было, как слону – дробина. «Бесстыжая морда», – устало подумала про Веронику Никулишна, а вслух сказала:

– Оставляй меня, Генашка, тут до завтрева. Завтра приедешь и заберешь! Без котеньки не поеду!

Шумилкин забегал по двору, как лось подстреленный. Понятно, что про «завтра» он брякнул, чтоб старуха не дурила, но не факт же, что завтра и соберется. Да и не сможет он завтра: на работу выйдет, так не до бабки и ее котеньки ему будет. Нет, можно, конечно, выбраться сюда, но никак не завтра. А это значит, что Никулишну оставлять тут никак нельзя – кто в городе с Варькой сидеть будет?!

А Никулишна взгляд на Веронику перевела и уронила тяжело:

– Ну, а коль в городе котеньке места нету, отправляйте нас в деревню. Это мое последнее слово.

Ей на мгновение даже привиделась деревня ее, затерянная в лесах архангельских, на берегу речки Пинеги, и дом деревянный, изба родная, в которой места и ей, и котеньке хватит. А как ему вольно-то было бы там! Весной дух от земли такой, что голова кругом. И возле реки поляны голубые. Это сон-трава цветет. Цветки такие мохнатые: на серо-зеленом стебле один крупный колоколец голубой с сиреневым отливом. Утром стоит, как виноватый, головкой вниз, к земле. А как солнышко взойдет, он к нему оборачивается, и раскрывает душу свою – сердцевину нежно-желтую, будто нитки из новой кофты пушистой выщипаны. И весь, как есть, цветок в пушинках, будто шерсткой нежной покрыт. А пахнет как! Отродясь не нюхала Никулишна ничего вкуснее сон-травы. Ни одни духи «хранцузские» по запаху с цветком этим не сравнить. Талой водой и последним снегом, теплом будущим солнечным и пережившей зиму ягодой брусникой, что вытаивает из-под снега.

А летом трава в палисаднике поднимется до подоконника, да вся в цветах полевых: где василек прострочит голубым по зеленому, где ромашка, будто из шитья кружевного белого. И шмели гудят в траве, а то и в дом залетают. А как вольготно шнырять в этой траве, охотиться за мышками-норушками!

«И зима наступит, так не страшно, – додумала свою мысль бабушка Анна. – Печка-то русская на што?! То-то котенька и попробывал бы, что такое на печи спать, а то только и знает по рассказкам моим. Перезимуем! Нешто нам привыкать?! Картошки купим у деда Матвея, коль жив еще, старый пень! А хлебушек сами печь будем. И проживем. Пенсия-то у меня хорошая, да и наэкономила я, живя у Генашки…»

Всего на мгновение какое-то и отвлеклась от действительности, а чего только не привиделось: и сон-трава, по запаху которой скучала, и шмели пушистые в траве, и деда Матвея, и печь-матушку. «Ходит ли автобус-то до деревни, да по каким дням?!» – подумала машинально бабушка Анна, будто вопрос ее с отъездом в родную деревню был решен наверняка.

Никулишна поднялась, и покачнулась, схватилась за перила крылечка. Укол в груди под ребрами был таким, что вмиг в голове у нее просветлело, как после грозы. Сначала боль, а потом – легкость необыкновенная, будто одной ногой в раю. И почему-то пронеслось, как вздох облегчения: «А помирать-то совсем не страшно!»

И в ту же минуту Никулишна поняла, что не помирает, что отпустило, и не в раю она одной ногой, а на даче своего троюродного внучка Генки, который уже копытом бьет от нетерпения.

– Никулишна, ну, пойми ты меня: не могу я тебя тут оставить! Поехали в город! Ну, схожу к соседям, попрошу их посмотреть за котом, как вернется, а завтра съезжу за ним. Ну, правда, съезжу! Крайне – послезавтра! И ни в какую деревню не надо уезжать! Живите, с котенькой! Места хватит!

Никулишна не видела, как, обернувшись к Веронике, Генка усиленно подмигивал ей, как заговорщик. Вероника не дура была, она изобразила на лице неудовольствие, губки поджала, и полезла в машину.

Нельзя сказать, что бабушка Анна поверила родственникам безоговорочно, но, видя, как Генка козлом поскакал через огород к соседям, немного успокоилась. Она была доверчивой, как ребенок. Она была такой чужой в этом большом городе, в этой семье, в этом двадцать первом веке. Ей бы и, в самом деле, с котенькой в деревню архангельскую, в домик покосившийся, с низкими окнами, которые зимой заметает снегом, но где она сама себе хозяйка, и никто не может ей приказать ехать или не ехать, чай пить или хлеба печь.

– Никулишна! Все уладил! Смирновы покормят твоего котеньку, если что, а завтра я за ним съезжу. Слово тебе даю! Крайне – послезавтра! – повторил еще раз обещание Геннадий и рубанул ребром ладони по шее. – Все! Поехали! Я уже и так опоздал!

Никулишна тяжело поднялась по ступенькам в микроавтобус, и тут же за ее спиной уехала дверь, как в купе поезда, до щелчка. Она не успела поудобнее сесть в кресло, как машина сорвалась с места, пробежала по кривой улочке, и тяжело выкатилась на шоссе.

Никулишна не увидела, как через минуту после их отъезда со стороны огорода на дорожке показался котенька, в зубах которого болталась большая серая крыса. Кот крепко держал грызуна за шею зубами, и сквозь свою бесценную добычу довольно улыбался. Первая удачная охота, которая сделала из котеньки – кота. Ему хотелось похвастаться, хотелось, чтобы Никулишна погладила его по шубке. Он представлял, как удивится хозяин, как хозяйка взвизгнет и заберется на скамейку с ногами, а маленькая девочка нальет ему молока в миску у крыльца. А может и не нальет, потому, как ей на котеньку наплевать. Ну, да и ладно!

Он гордился тем, что, наконец, оправдал свое имя – «крысолов», которым наградила его Катерина Ивановна. Хуже нет – получать авансы! Авансы надо отрабатывать, обязательно надо! А как??? Как отрабатывать, если из их собственного подвала крысы ушли, а у соседей он не сразу разобрался с входом в подвал. Да и не это главное! Главное то, что, впервые встретившись один на один с крысой, котенька испугался. Инстинкты – инстинктами, но когда крыса чувствует опасность, она готова на все. Котенька сам не видел по молодости лет, но краем уха слышал, что порой крысы, загнанные в угол, запросто нападают на котов.

Котенька осторожничал, присматривался, принюхивался. Он часами сидел в засаде, зорко наблюдая за тем, как шустрые грызуны портят соседское добро. Его трясло от возбуждения и азарта, усы вибрировали, а лапы дрожали и подгибались. Он кидал хвост из стороны в сторону, как дикий тигр, беззвучно мявкал, и нюхал воздух. Крысиный запах котенька не назвал бы приятным. Это был чужой запах, враждебный. Не гастрономический – это точно!

Пару раз котенька разбегался и прыгал на крысака, который был к нему ближе. Не по-настоящему прыгал, пробно! Будто хотел примерить на себя ситуацию.

Он стал ходить в соседский подвал, как на работу, каждый день, изучал этих зверей целую неделю, и по истечении ее знал про них все.

Были они хитры и изворотливы, умно обходили капканы и кормушки с ядом, каким-то непостижимым образом передавали друг другу разную нужную информацию. Нет, котенька, встречаясь с соседскими кошками, тоже, конечно, многое узнавал от них. Иногда удавалось поговорить и с котами, которые, хоть и общались с котенькой-малолеткой брезгливо, через губу, но все же готовы были снизойти до разговора с ним из-за того, что других благодарных слушателей поблизости не было. Как у них это происходило, котенька не разбирался: подошли, понюхались, сказали «муррр!», и в этом «муррр!» было море всего. И привет с соседнего двора, и сплетни о кастрированном рыжем, и тайный шепоток про элегантную лысую кошку. Кошка, кстати, оригинальная, но недоступная: на улице не бывает, лишь иногда мелькает в окне богатого дома в конце улицы. Как-то котенька долго стоял под кустом, ждал, пока кошка появится в окне. И она появилась! Окно было открыто, но в проеме окна стояла сетка.