Текст книги "Занавес опускается"

Глава вторая
ОТЪЕЗД

I

Агате хотелось, чтобы Томас Анкред скорее попрощался и ушел – оставшись одна, она без помех насладилась бы тем заветным мигом, когда трогается поезд. Она очень любила путешествовать по железной дороге, и в эти первые послевоенные годы грех было жертвовать даже минутой радости, которую доставляли ей привычные дорожные неудобства. Но хотя все темы для разговора были исчерпаны, Томас по-прежнему стоял на платформе и, вероятно, как бывает в подобных обстоятельствах, изнывал от скуки. «Сто раз мог бы уже откланяться и уйти», – с раздражением подумала она. Но когда он перехватил ее взгляд и улыбнулся, в его улыбке было столько тревожной растерянности, что Агата сочла своим долгом его ободрить.

– Не могу отделаться от мысли, что наша семья приведет вас в ужас, – сказал Томас.

– Я же еду работать, так что это неважно.

– Да, вы правы, – согласился он с таким видом, будто у него камень с души свалился. – Знаете, многие актеры до того мне отвратительны, что и не передать, но когда я с ними работаю, то порой начинаю их даже любить. При условии, конечно, что они меня безоговорочно слушаются.

– А сегодня вы работаете? – спросила она и поймала себя на мысли, что дела и заботы людей, с которыми расстаешься на вокзале, почему-то утрачивают для тебя реальность.

– Да. У нас сегодня первая репетиция.

– Ну так зачем вам здесь ждать? Прошу вас, идите, – в четвертый раз повторила она, а он в четвертый раз ответил, что обязательно ее проводит, и посмотрел на часы.

Двери одна за другой захлопнулись. Агата высунулась в окно – сейчас поедем, наконец-то! Торопливо заглядывая в вагоны, в ее сторону пробивался сквозь толпу мужчина в военной форме.

– Найджел! – крикнула она. – Найджел!

– Вот ты где. Слава богу! – отозвался Найджел Батгейт. – Привет, Томас. Агата, держи! – Он кинул ей в окно пухлый конверт. – Я знал, что поговорить не успеем, и все написал.

Раздался гудок. Поезд с лязгом тронулся.

– До свидания, – попрощался Томас. – Они там будут очень довольны. – И, приподняв шляпу, исчез из виду.

Найджел быстро зашагал по перрону, держась вровень с ее окном.

– Ну и дела! – сказал он. – Посмеешься вволю.

– Это что, роман? – Агата кивнула на конверт.

– Прочти! Сама увидишь. – Поезд набирал ход, и Найджел побежал. – Я давно хотел… увидишь… А когда Родерик?..

– Скоро! – прокричала Агата. – Через три недели!

– Пока! Я больше не могу бежать. – И он пропал.

Агата опустилась на деревянную скамейку. В тамбур вошел какой-то молодой человек. Встав на пороге, он оглядел заполненный вагон и минуту спустя прошел внутрь. Слегка суетясь, с шумом перевернул свой чемодан «на попа», уселся на него и раскрыл модный иллюстрированный журнал. Агате бросились в глаза его зеленый нефритовый перстень на указательном пальце, необычно яркая зеленая шляпа и замшевые туфли. Остальные, ничем не примечательные пассажиры тоже уткнулись в газеты и журналы. За окном еще тянулись задворки лондонских окраин да изредка мелькали кучи булыжников. Агата сладко вздохнула – теперь, когда ее вынудили вновь заняться живописью, дожидаться возвращения мужа будет гораздо легче – и, немного помечтав, наконец распечатала письмо Найджела.

Из конверта выпали три страницы густого машинописного текста и записка, написанная от руки зелеными чернилами.

Сейчас 13.00 по Гринвичу, – прочла она. – Милая Агата, два часа назад Томас Анкред позвонил мне, вернувшись от тебя, и сообщил о своей победе. Ты, конечно, вляпалась, хотя творить образ Старейшины Английской Сцены будет одно удовольствие. Я давно до смерти хочу написать литературный портрет семейства Анкредов, но риск слишком велик – они, как пить дать, подадут на меня в суд за очернительство. Посему, желая потешить душу, я накропал лишь эту веселую безделицу, прилагаемую ниже. Надеюсь, она поможет тебе скоротать поездку. Твой Н. Б.

Рукопись была озаглавлена «Заметки о сэре Генри Анкреде, баронете Анкретонском, и о ближайшем его окружении».

«А стоит ли читать? – спросила себя Агата. – Найджел, конечно, прелесть, что все это написал, но у меня впереди целых две недели с Анкредами, да и комментарии Томаса были вполне исчерпывающими». Она разжала пальцы, и листки упали к ней на колени. Сидевший на чемодане молодой человек опустил свой журнал и пристально на нее посмотрел. Его внешность не понравилась Агате. В глазах у него сквозила ленивая наглость. Губы под тонкой щеточкой усов были слишком яркие и чересчур далеко выдавались над маленьким бледным подбородком. Весь какой-то утрированно элегантный, отметила Агата; этот тип мужчин не представлял для нее загадки, и она решила занять свои мысли чем-нибудь другим. Но он продолжал на нее смотреть. «Если бы сидел напротив, то уже пристал бы с глупыми расспросами, – подумала она. – Что ему надо?» И, взяв с колен заметки Найджела, принялась читать.

II

«Как вместе, так и в отдельности, – писал Найджел, – Анкреды, все, за единственным исключением, отличаются чрезмерной эмоциональностью. Об этом следует помнить любому, кто захочет описать или проанализировать их поведение, ибо, не будь Анкреды так эмоциональны, они вряд ли были бы Анкредами. Сэр Генри Анкред, пожалуй, самый тяжелый случай из них всех, но, поскольку он актер, друзья объясняют его способы самовыражения спецификой актерской профессии и, хотя порой испытывают в его присутствии неловкость, редко заблуждаются настолько, чтобы принимать его всерьез. Возможно, сэр Генри пленился своей женой (ныне покойной) именно потому, что обнаружил в ее характере аналогичную тягу к повышенным эмоциям, а может быть, леди Анкред научилась выражать свои чувства с не меньшей виртуозностью, чем ее муж, лишь под влиянием феномена супружеской акклиматизации – сейчас это уже не установить. Известно одно: своих чувств она не сдерживала. И умерла.

Их дочери, Полина (в 1896 году Анкред играл в пьесе «Полина и Клод») и Дездемона («Отелло», 1909 год), так же как и сыновья, Генри Ирвинг (Анкред играл эпизодическую роль в «Колоколах»[5]5
  «Колокола» – пьеса Л. Льюиса по роману Эркмана Шатриана «Польский еврей». Генри Ирвинг прославился исполнением главной роли в этой пьесе.


[Закрыть]) и Клод (близнец Полины), – все, хотя и в разной степени, унаследовали или приобрели привычку бурно выражать свои чувства. Исключение составляет только Томас (в 1904 году, когда родился Томас, Анкред отдыхал целый сезон). Томас и в самом деле на редкость уравновешенный человек. Может быть, потому-то отец, сестры и братья призывают его на помощь всякий раз, когда оскорбляют чувства друг друга, а скандалят они с завидной пунктуальностью два-три раза в неделю, но при этом каждую очередную ссору воспринимают с трагическим изумлением.

Полина, Клод и Дездемона, пойдя по стопам отца, избрали своим поприщем искусство. Полина поступила в театральную труппу на севере Англии, затем там же вышла замуж за местного богача, некоего Джона Кентиша – добиться признания в провинциальном обществе ей было намного легче, чем на сцене, – и родила Поля, а еще через двенадцать лет, в 1936 году, произвела на свет Патрицию (известную под именем Панталоша). Как все дети Анкредов, за исключением Томаса, Полина в молодости была чрезвычайно хороша собой и до сих пор прекрасно сохранилась.

Клод, ее близнец, получил образование в Оксфорде и, пользуясь связями отца, некоторое время играл романтических юношей в «Оксфордском театральном обществе». Он женат на Дженетте Кернс, состоятельной даме, которая, как он любит говорить, никогда его не понимала и не поймет. Дженетта – женщина умная и здравомыслящая. У них одна дочь, Фенелла.

Дездемона, четвертое дитя сэра Генри (к началу нашего повествования ей исполнилось тридцать шесть лет), стала хорошей характерной актрисой, но с трудом находит работу, потому что гладкие, пустые рольки, которые она изредка получает от очарованных ее красотой лондонских импресарио, под натиском ее эмоций, как правило, трещат по швам. Недавно она примкнула к одной модернистской студии и теперь играет в пьесках, написанных двумя сюрреалистами; все свои реплики она произносит с такой душераздирающей страстью, что даже ей самой они кажутся исполненными глубокого смысла. Дездемона не замужем, у нее было два неудачных романа, и оба раза она невыносимо страдала.

Старший сын, Генри Ирвинг Анкред, актер, игравший мелкие роли, женился на Милдред Купер, которую его отец незамедлительно переименовал в Миллеман (в честь одной из героинь пьесы «Законы высшего общества»[6]6
  Комедия знаменитого английского комедиографа Уильяма Конгрива (1670—1729), поставленная впервые в 1700 г.


[Закрыть] – как раз в то время сэра Генри пригласили участвовать в возобновленной постановке этого спектакля). С его легкой руки она носит это имя до сих пор. Незадолго до смерти мужа Миллеман родила сына, Седрика, о котором чем меньше будет сказано, тем лучше.

Твой приятель Томас – холостяк. Бесцветно сыграв пару ролей, Томас пришел к выводу, что актер он плохой, и занялся самообразованием с целью стать хорошим режиссером. Употребив значительные усилия, он добился своего и сейчас занимает солидное положение режиссера-постановщика в театре «Единорог». Он славится тем, что никогда не выходит из себя на репетициях, но, по свидетельствам очевидцев, оставаясь один в зрительном зале, порой хватается за голову и раскачивается из стороны в сторону. Живет Томас в холостяцкой квартирке в Вестминстере.

Все отпрыски Анкреда – и Полина, и Клод, и Дездемона, и Томас, – а также их дети и Миллеман представляют собой как бы детали узора, центральное место в котором занимает сам сэр Генри, известный в театральных сферах как Старейшина Английской Сцены (сокращенно С. А. С.). Принято считать, что С. А. С. очень привязан к своему семейству. Так по крайней мере утверждает бытующая о нем легенда, и находятся люди, которые в это даже верят. Со своими близкими он и правда видится довольно часто, но, вероятно, мы не ошибемся, сказав, что больше всего он благоволит к тем из них, кого в тот или иной произвольно взятый момент видит реже других. Допустимо предположить, что жену сэр Генри любил. Они никогда не ссорились и всегда выступали единым фронтом, стоило кому-либо из молодых Анкредов задеть их чувства. А не задевал их чувств только Томас, впрочем, в клане Анкредов он своей сдержанностью вообще являет исключение.

«Старина Томми! Чудной он парень! – нередко говорит сэр Генри. – Его никогда толком не поймешь. Тю!» Краткое, состоящее из одного выдоха «тю!» широко применяется всеми Анкредами (естественно, за исключением Томаса) для выражения бессильной покорности судьбе и горького разочарования. Произносят они это междометие всегда с пафосом, и его можно считать их характерной видовой особенностью.

Дворянство досталось сэру Генри отнюдь не за театральные заслуги: он – настоящий баронет; титул был унаследован им уже в почтенном возрасте, когда скончался его баснословно богатый троюродный брат. Происхождение титула окутано мраком, и, хотя титул подлинный, верится в это с трудом. Возможно, оттого, что сэр Генри, сам явно потрясенный свалившимся на него баронетством, любит рассказывать о своих норманнских предках, перечисляя при этом имена, звучащие так, будто он их позаимствовал из обязательной программы по литературе для лицеев с классическим уклоном: Сиур Д'Анкред и тому подобное. Герб Анкредов сэр Генри наляпал всюду, где только можно. Внешность у него благородная – вылитый аристократ, как говаривал его костюмер, – серебристо-седая шевелюра, орлиный нос, голубые глаза. Еще несколько лет назад он появлялся на сцене в салонных комедиях, прекрасно играя милых или, наоборот, вздорных стариков. Иногда он забывал текст, но с помощью отработанных эффектных приемов умудрялся обмануть публику, и той казалось, что слова перепутал не он, а его партнер. В шекспировском репертуаре он последний раз вышел на сцену в возрасте шестидесяти восьми лет, сыграв в день рождения великого драматурга роль Макбета. Затем, когда у него развилась хроническая болезнь желудка, сэр Генри оставил подмостки и обосновался в Анкретоне, родовом замке Анкредов, своей архитектурной экстравагантностью, возможно, напоминающем ему Дунсинан.[7]7
  Замок Макбета.


[Закрыть]

Там он живет и поныне, оберегаемый заботами Миллеман, которая после смерти мужа ведет у свекра хозяйство и, как подозревают остальные Анкреды, загодя вьет в Анкретоне гнездышко для своего богомерзкого сына Седрика, молодого человека нежных свойств. Все Анкреды (за исключением Томаса) при упоминании Седрика горько и многозначительно хмыкают, а еще они постоянно выражают недовольство тем, как бедняжка Милли обихаживает С. А. С. Но Милли женщина веселая и в ответ только смеется. Как-то раз она сказала Томасу, что, если его сестры того желают, она с радостью уступит свои обязанности любой из них. Это заявление заставило Анкредов прикусить язык, потому что, хотя все они часто наведываются в Анкретон, долго они там не выдерживают и всякий раз уезжают с громкими скандалами, оскорбленные и обиженные.

Но бывает, Анкреды смыкают ряды и действуют дружно. Так, например, в настоящее время они всей семьей объявили войну мисс Соне Оринкорт, посредственной актриске, с которой их семидесятипятилетний отец неожиданно закрутил роман. Этот взбалмошный старик привез указанную даму в Анкретон, и, похоже, она намерена остаться там навсегда. А началось все с того, что Соне, в прошлом обычной хористке, предложили попробоваться во втором составе на маленькую роль в «Единороге» (Соня подходила по внешним данным). Это предложение было сенсационным новшеством. Попасть в труппу «Единорога» почти так же престижно, как стать членом аристократического клуба «Будлз». Мисс Оринкорт была первой опереточной актрисой, оживившей своим присутствием знаменитые подмостки. Сэр Генри увидел ее на репетиции. Через три недели мисс Оринкорт доказала свою полную профессиональную непригодность, и Томас ее уволил. Тогда она разыскала его отца, в слезах кинулась ему на грудь, а затем в своей нынешней, достаточно определенной роли появилась в Анкретоне. Соня – блондинка. Полина и Дездемона утверждают, что она захомутала С. А. С. с четким прицелом на замужество. Томас полагает, что ее планы проще и скромнее. Клод прислал с Ближнего востока телеграмму, составленную в таких осторожных выражениях, что из нее ничего не понять, кроме того, что он в бешенстве. В связи с его отсутствием на семейный совет была призвана его жена Дженетта, женщина проницательная и остроумная, обычно воздерживающаяся от тесных контактов с родственниками мужа. Ее единственная дочь, Фенелла, считающаяся второй любимицей сэра Генри после Панталоши (дочери Полины), в случае женитьбы деда может передвинуться на задний план. Возникшая ситуация повергла в уныние даже веселую Миллеман. При отсутствии у сэра Генри несовершеннолетних детей ее отвратительный сынок Седрик как старший из внуков имеет преимущественные шансы стать основным наследником, но в последнее время сэр Генри, к тревоге Миллеман, начал намекать, что, мол, хоть он и стар, пороху у него еще хватает.

Такова нынешняя обстановка в Анкретоне. Кое-что я узнал, когда бывал там сам, многое мне рассказал Томас – он, как ты убедишься, парень разговорчивый, и скрытность не относится к числу его пороков.

Вот, примерно так, дорогая Агата, я начал бы задуманный роман, но приступить к нему не осмеливаюсь. И еще: насколько я понимаю, ты будешь писать сэра Генри в образе Макбета. Дочка Полины, знаменитая Панталоша, сейчас тоже находится в Анкретоне, так что у тебя под рукой будет заодно прекрасный типаж и для образа Кровавого младенца, можешь не сомневаться».

III

Дочитав, Агата вложила странички назад в конверт, на котором крупными буквами было написано ее имя. Следивший за ней молодой человек тотчас впился глазами в конверт. Она перевернула его надписью вниз. Журнал у молодого человека сполз с колен и висел, раскрытый на середине. Агата с досадой увидела там собственную фотографию.

Вон оно что. Он ее узнал. Наверно, от нечего делать малюет какие-нибудь акварельки, решила она. По его виду похоже. Если до Анкретон-Холта все выйдут и мы останемся в вагоне одни, он обязательно полезет знакомиться, и поездка будет испорчена. Вот черт!

За окном городские окраины сменились стремительно разматывающимся гобеленом на сельские темы: живые изгороди, кривые овраги, нагие деревья. Агата с удовольствием любовалась пейзажем. Теперь, когда она позволила задурить себе голову и согласилась взяться за портрет, в душе у нее воцарилось некое равновесие. Ей было радостно сознавать, что муж скоро вернется. Мучившие ее сомнения отступили, она больше не боялась, что трехлетняя разлука воздвигнет барьер между ней и Рори. Комиссар Скотленд-Ярда обещал, что за два дня до приезда Родерика ей об этом сообщат; ну а пока поезд вез ее в Анкретон, где она будет работать среди незнакомых, но по крайней мере занятных людей. «Хорошо бы, их семейные коллизии не мешали старику позировать, – подумала она. – Иначе будет паршиво».

Поезд подъезжал к узловой станции, все пассажиры, за исключением сидевшего на чемодане молодого человека, начали собирать вещи. Именно этого она и боялась. Достав корзинку с бутербродами, Агата открыла прихваченную из дома книгу. «Если я буду при нем есть и читать, он вряд ли пристанет», – решила она и вспомнила, как сурово порицал Мопассан людей, которые едят в поездах.

Колеса опять застучали. Агата жевала бутерброд и читала «Макбета». Первые же строки воскресили в ее памяти всю пьесу, а ведь она думала, что совсем ее не помнит, – так одно, самое первое слово, произнесенное старым другом после долгой разлуки, мгновенно помогает нам вспомнить знакомые интонации и догадаться, что мы услышим дальше.

– Ради бога, простите, что я вас отвлекаю, – раздался рядом высокий тенорок, – но я всю жизнь мечтал с вами поговорить, а тут такая, ну просто ва-а-лшебная возможность.

Молодой человек успел соскользнуть с чемодана на скамейку и сейчас сидел напротив Агаты. Томно склонив голову к плечу, он улыбнулся.

– Умоляю, не думайте, что мною движут какие-либо опасные намерения. Вам не придется дергать за стоп-кран, уверяю вас.

– Ни минуты не сомневаюсь, – сказала Агата.

– Ведь вы Агата Трои, да? – суетливо продолжал он. – Не мог же я настолько ошибиться. Но какое, право, потрясающее совпадение! Сижу я себе на чемодане, читаю журнальчик и вдруг – надо же! – вижу эту вашу абсолютно ска-а-зочную фотографию. А рядом вы сами. Это же чудо! Если у меня вначале и были какие-то, совсем микроскопические сомнения, они развеялись, едва я увидел, что вы читаете этот жуткий опус.

Агата оторвалась от книги и подняла на него глаза.

– Вы про «Макбета»? Боюсь, я не совсем вас понимаю.

– Но ведь все сходится, – пробормотал он. – Ах да, конечно, я вам еще не представился. Седрик Анкред.

– Вот как, – помолчав, сказала она. – Начинаю понимать.

– Ну и наконец, в довершение,– ваше имя на конверте! Я, наверно, очень нахально на вас пялился, да? Но мне даже не верится, что вы будете писать портрет нашего Старца во всех его перьях и блестках! Костюм у него – просто ужас какой-то, вы представить себе не можете! А этот его чепчик!.. Будто из железа скроен. Старец – мой дедуся. Я сын Миллеман Анкред. А моего отца звали – только никому не рассказывайте – Генри Ирвинг Анкред. Представляете?!

Не зная, что сказать в ответ на этот монолог, Агата откусила кусок бутерброда.

– Так что, понимаете, я обязан был вам представиться, – продолжал он тоном, который Агата про себя определила как «игриво-обворожительный». – От ваших картин я просто умираю! Когда я понял, что смогу с вами познакомиться, то весь прямо затрепетал.

– Откуда вы узнали, что я буду писать сэра Генри? – спросила Агата.

– Вчера вечером я звонил дяде Томасу, и он мне рассказал. Понимаете, мне велели явиться пред очи Старца в Анкретон, а это выше моих сил, и я хотел отказаться, но тут, конечно, поменял все свои планы. Видите ли, – Седрик произнес это с такой ребячливой непосредственностью, что Агату передернуло, – дело в том, что я и сам немножко рисую. Я художник-модельер в фирме «Понт-э-Сье». Сейчас, конечно, вокруг сплошной аскетизм и занудство, но мы в нашей фирме потихоньку выкарабкиваемся из этой скуки.

Агата внимательно оглядела его: серебристо-зеленый костюм, бледно-зеленая рубашка, темно-зеленый пуловер и оранжевый галстук. Глаза у него были довольно маленькие, подбородок – мягкий и круглый, с ямочкой посредине.

– Осмелюсь сказать несколько слов о ваших работах, – продолжал щебетать он. – В них есть одна безумно импонирующая мне черта. Как бы точнее выразиться… У вас рисунок согласуется с предметом. В том смысле, что художественное решение выбирается не произвольно, не в отрыве от изображаемого предмета, а, наоборот, неизбежно вытекает из его сути. Оттого-то ваши картины всегда так гармоничны. Может, я говорю чепуху?

Нет, кое в чем он был прав, и Агата неохотно это подтвердила. Но она не любила обсуждать свои работы с посторонними. На минуту замолчав, Седрик пристально поглядел на нее. У Агаты возникло неприятное чувство, что он догадался о впечатлении, которое произвел. Следующий его ход был полной неожиданностью.

Пробежав пальцами по волосам – они у него были светлые, волнистые и на вид чуть влажные, – он вдруг воскликнул:

– Боже мой! Ах, эти люди! Только послушать, что они иногда говорят! Пробиться бы сквозь эту трясину, как пробились вы! Боже мой! Ну почему жизнь такая непроглядная мерзость?

«Господи помилуй!» – взмолилась про себя Агата и захлопнула корзинку с бутербродами. Седрик смотрел на нее в упор. Похоже, он ждал ответа.

– Я не берусь судить о жизни столь обобщенно, – сказала она.

– Да-да. – Он глубокомысленно закивал. – Конечно. Я с вами согласен. Вы совершенно правы, разумеется.

Агата украдкой посмотрела на часы. «До Анкретона еще целых полчаса, – подумала она, – но он все равно едет туда же».

– Я вам надоел, – громко заявил Седрик. – Нет-нет, не отрицайте! О боже! Я вам надоел. Тю!

– Я не умею поддерживать подобные разговоры, только и всего.

Седрик снова закивал.

– Вы читали, а я вас оторвал, – сказал он. – Отрывать людей от чтения нельзя ни в коем случае. Это преступление против Святого духа.

– Что за чушь! – не выдержала Агата. Седрик мрачно засмеялся.

– Продолжайте! – воскликнул он. – Прошу вас. Читайте же дальше. На мой взгляд, это чудовищно плохая пьеса, но раз уж вы начали, то читайте дальше.

Ей было трудно читать, сознавая, что Седрик сидит напротив и, сложив руки на груди, наблюдает за ней. Она перевернула страницу. Через минуту он начал громко вздыхать. «Явно ненормальный», – подумала Агата. Внезапно Седрик рассмеялся, и она невольно подняла глаза. Он все так же смотрел на нее в упор. В руке он держал раскрытый нефритовый портсигар.

– Вы курите?

Она поняла, что, если откажется, он опять разыграет какой-нибудь спектакль, и взяла сигарету. Нагнувшись к ней, он молча щелкнул зажигалкой, потом снова отодвинулся в свой угол.

«Все же надо как-то найти с ним общий язык», – подумала Агата.

– Вам не кажется, что в наше время художнику-модельеру очень трудно нащупать верное направление? – сказала она. – Ведь какие раньше были моды! Коммерческое искусство – это, без сомнения…

– Проституция! – перебил Седрик. – Самая настоящая. Но при этом довольно веселое занятие, если, конечно, вас не шокирует первородный грех.

– А для театра вы что-нибудь делаете?

– Вам это интересно? Как мило с вашей стороны! – ядовито сказал он. – Да, дядя Томас иногда кое-что мне заказывает. Если честно, то я мечтал бы работать для театра. Когда есть такая мощная поддержка, как Старец, казалось бы, должны быть открыты все двери. Но, к сожалению, меня он нисколько не поддерживает, в том-то вся и пакость. У него на первом месте не я, а наша малютка изверг. – Седрик чуть приободрился. – Конечно, когда я вспоминаю, что я старший из его внуков, меня это немного утешает. В минуты душевного подъема я внушаю себе, что он не посмеет целиком вычеркнуть меня из завещания. Только, не приведи бог, чтобы он завещал мне Анкретон. Когда я вижу во сне этот кошмар, то просыпаюсь от собственного крика. Хотя, разумеется, пока не решен вопрос о Соне, может случиться что угодно. Вы уже знаете про Соню?

Агата замялась, и Седрик продолжал:

– Соня – это маленький каприз нашего Старца. Сногсшибательно декоративная штучка. До сих пор не могу ее раскусить: то ли она невероятно глупа, то ли совсем наоборот. Боюсь, что наоборот. Все наши настроены против Сони и готовы сожрать ее с потрохами, но я думаю, мне имеет смысл с ней дружить – на тот случай, если Старец действительно на ней женится. Как вы считаете?

«Может быть, привычка поверять свои секреты чужим людям свойственна всем Анкредам мужского пола, – подумала Агата. – Но не могут же они все до одного быть как Седрик. Не зря ведь Найджел Батгейт написал, что Седрик отвратительный тип, да и Томас намекал…» Она поймала себя на мысли, что в сравнении со своим племянником Томас кажется ей теперь очень милым человеком.

– Но умоляю, скажите, – трещал Седрик, – как вы собираетесь его писать? Сплошь мрак и темные тона? Впрочем, у вас в любом колорите получится изумительно. Вы позволите мне иногда забегать и подглядывать или у вас на этот счет строгие правила и вы будете шипеть?

– Боюсь, что буду шипеть.

– Я так и думал. – Седрик посмотрел в окно и трагическим жестом схватился за голову. – Приближается! Каждый раз готовлю себя к этой минуте и каждый раз жалею, что нет обратного поезда, а то бы немедленно с воплем умчался назад в Лондон. Сейчас увидите. Я этого не вынесу. О боже! За что мне такие страшные испытания?!

– Да что случилось?

– Смотрите! – закричал Седрик и закрыл глаза. – Смотрите, вон он! Домик-пряник!

Агата выглянула в окно. В двух милях от путей на холме высился Анкретон.