Текст книги "Маяк Чудес"

– Я просила по-хорошему, – говорит она ровным тоном, словно сообщает прогноз погоды.

– Эльза, какого черта? Что ты творишь? – перекрикиваю я грохот.

Она щелкает пальцами и исчезает. Я уже не первый год бываю в Меркабуре, но никак не могу привыкнуть к таким вот исчезновениям. Слишком реальным здесь все выглядит, в этом мире. Каждый раз впадаю на некоторое время в ступор, пока не соображу, что это нормально, и я не сошла с ума.

– Пална, давай сваливать, – кричит мне Илья.

Он снова достает из кармана коммуникатор, нажимает кнопку с ножницами, держит ее некоторое время и вскоре исчезает вслед за девчонкой. Без цифр и кнопок он в Меркабуре не способен ни на что, как художник без красок или карандаша. Я тоже пытаюсь вернуться – закрываю глаза и жду привычного легкого головокружения. Через некоторое время наступает тишина. Снова открываю глаза и ничего не понимаю – передо мной по-прежнему мое Простоквашино, только пол перестал качаться под ногами, и все опять стоит на своих местах: дверца печи закрыта, за ней уютно потрескивает огонь, чайник по-прежнему на столе, посуда в целости и сохранности – на полках.

И тогда я совершаю самое нелепое действие, какое только можно себе представить, – распахиваю дверь и выбегаю наружу, под дождь. Мечусь по дорожкам небольшого садика, рубашка намокает и прилипает к телу, холод пробирается внутрь, босые ноги скользят по грязи. Руки дрожат, в голове – ни одной мысли. Я дергаю дверцу калитки, но она не открывается. Как в компьютерной игре, здесь нельзя выбежать за пределы прорисованного пространства.

Как это называется – меркабуроклаустрофобия?

Неужели меня больше нет в реальном мире?

Я никогда не задумывалась, как я это делаю – выхожу из Меркабура. Просто закрываю глаза – и готово, даже не успеваю сформулировать намерение. Пробую еще раз, но ничего не выходит. Черт, я что, застряла здесь?! Неужели мы торчали тут слишком долго? Быть такого не может, я бы почувствовала. И потом, ладно Эльза, но Илья ведь тоже вернулся! У меня противно сосет под ложечкой, когда я напоминаю себе, что благодаря Илье двое замечательных людей однажды едва не остались навсегда в Меркабуре. Что, если они с Эльзой сговорились? Бред, быть этого не может. Илья прекрасно знает, что после такого он никогда не сдаст экзамен Магрину.

Дождь прекратился, а небо приобрело странный оттенок. Высота, спрятанная за неплотными низкими облаками, стала насыщенно синего цвета. Вот только не разобрать, то ли это голубое дневное небо, то ли густые ярко-фиолетовые тучи.

Надо успокоиться. Я глубоко дышу и медленно считаю цветы на клумбе. На девятом цветке слышу, как наверху что-то скрипит, словно открывается ржавая дверца. До меня не сразу доходит, что источник звука – флюгер на крыше моего домика. Никогда его раньше тут не видела. Откуда он взялся? Тоже Эльзины штучки? Стрелка флюгера указывает налево. Вместо «оперения» на хвосте у нее раскрытые ножницы, а посередине красуется кораблик с надутыми парусами. На гордо поднятом флажке вырезана буква «М». Чуть покачиваясь из стороны в сторону, флюгер издает протяжный скрип.

Моя рубашка уже высохла – есть в меркабурских мирах свои преимущества. Я иду в том направлении, куда указывает флюгер. Там, где раньше была ограда садика, где виднелось поле и лес вдали, теперь стоит плотная зеленая стена из высоких, ровно подстриженных кустов, посреди которых открывается проход. Несколько шагов – и я оказываюсь за пределами садика. Босыми ногами приятно ступать по мягкой и теплой, чуть влажной траве, пахнущей летним утром. Спустя десяток метров зеленый коридор разделяется на два, потом еще на два, потом я утыкаюсь в перекресток из трех направлений. Вокруг меня бесконечный лабиринт, колючие стены из кустарника, сквозь которые не пролезть и по которым нельзя вскарабкаться наверх. Я пытаюсь вернуться назад по своим следам, но примятая трава слишком быстро распрямляется, возвращаясь к своей заданной форме – идеального газона. Я пришла из левого коридора или из правого? Можно бродить здесь часами, не находя выхода и не оставляя следов. Что за глупые шуточки?

Не хочу играть в чужую игру. Наверняка это все Эльзины штучки, а я не хочу играть по ее правилам. Я ложусь в траву, смотрю в небо и пытаюсь разгадать секрет синего оттенка. Небо заключено в прямоугольник из зеленых стен. Синее – в зеленой рамке. Я думаю о том, что все это – ненастоящее. Нелепая фантазия, игра чьего-то ума. Мне вспоминается картинка из детского журнала: нарисованный лабиринт, в центре которого желтый сырный кружок, а где-то с краю сидит мышка. В детстве я много раз видела такие картинки и карандашом рисовала дорожку от мышки к сыру. Не знаю, что за приз меня ждет, если выберусь отсюда, но надеюсь, что это – возвращение в реальный мир. Я не готова к тому, чтобы жить в Меркабуре. Жаль, нет никого, кто мог бы взять карандаш и нарисовать для меня дорожку.

Елки-палки, но я ведь скрапбукер! И нахожусь внутри собственной визитки! Фонарик все еще у меня в кармане, и в этом мире у него никогда не закончатся батарейки. Я поспешно встаю и достаю фонарик. Луч света скользит по кустам. Сначала представляю себе, как он прорезает в зеленой стене проход, будто лазер в фантастическом фильме. Потом воображаю, что кусты растворяются в пространстве, словно кто-то выключил проектор, который транслировал изображение. Потом мысленно рисую картинку: листья стремительно опадают, и сквозь голые ветки я вижу правильную дорогу.

С кустами ровным счетом ничего не происходит.

Я подставляю под луч света раскрытую ладонь и пытаюсь поймать знакомое ощущение: то, что испытываю в реале, когда делаю открытку. Представляю, что свет фонарика преломляется через ладонь, как луч солнца сквозь цветное стекло, но вижу только ровное круглое пятно на своей руке. Фонарик высвечивает переплетение линий на ладони и синеватые прожилки вен. В сердцах я зашвыриваю его далеко в траву. С тихим щелчком луч гаснет.

Почему поток меня не слушается?

Тоже проделки той Твари? Нет, я бы заметила. Я – скрапбукер исключительной чувствительности, в этом и моя награда, и мое наказание. Лучше всего я умею воспринимать поток, различать его оттенки, ловить его лучи, угадывать его тайные желания.

К волосам легонько прикасается ветер, будто кто-то большой и невидимый тихо-тихо дышит мне в затылок. Никто, кроме меня, не смог бы заметить это безмолвное, едва уловимое движение воздуха. Лучше всего я умею…

Я бросаюсь вперед, к ближайшему перекрестку. Делаю шаг в один коридор – теплый ветер продолжает дуть мне в спину. Двигаюсь назад, сворачиваю в другую сторону, верчусь и так и эдак, но вокруг царит полный штиль – ни малейшего дуновения. Тогда я возвращаюсь туда, где слышно знакомое дыхание, и устремляюсь за ветром.

Это я – фонарик, и я – карандаш, который рисует единственно верную линию в хитросплетениях лабиринта. Не знаю, кто или что двигает мной, но уверена: все, что я сейчас должна делать, – это вслушиваться как можно более внимательно и выполнять то, что чувствую, как можно более точно. Чем дольше я бегу, тем яснее ощущаю ветер, словно в каждом следующем коридоре стоит вентилятор большей мощности. Ветер пахнет солнцем. Что-то заставляет меня обернуться, и я вижу позади себя четкий след босых ног.

Смеюсь – и снова бегу вперед. Облака над головой расступаются, как театральный занавес, а на сцене за ними – голубое небо. Мне становится беспричинно, необъяснимо хорошо, как в детстве, когда бежишь за воздушным змеем, которого тебе все равно не поймать.

Наверное, все дело в том, что эта игра – моя собственная, а не та, в которую пыталась заставить меня играть Эльза. Может быть, девчонка здесь вообще ни при чем?

Стоит мне об этом подумать, как очередной коридор внезапно обрывается, и я выбегаю на просторную круглую поляну, окруженную зеленой стеной. Судя по тому, что отсюда ведут не меньше десятка выходов, я попала в самый центр лабиринта.

В серединке поляны устроилась Эльза. Вид у нее такой, будто она пришла на пикник: сидит на плетеной циновке, любуется небом и пьет воду из пузатой синей бутылки. Серебристая бабочка на смуглом плече поблескивает в солнечных лучах. Рядом стоит корзинка и аккуратно сложен клетчатый плед.

Я пытаюсь отдышаться. Мне хочется высказать Эльзе все, что я о ней думаю, но что-то меня останавливает. Может быть, внезапный порыв ветра, а может быть, то, что я не вижу на ее лице ни тени злорадства или ухмылки. Я молча усаживаюсь рядом. Ее королевское величество изволит обратить на меня внимание.

– Так я и думала. Ты не принадлежишь себе, – говорит она. – Ты принадлежишь ему, просто еще не знаешь об этом. А я – нет. Я не принадлежу.

Вот здрасьте! То «Софья Павловна», а теперь она мне тыкает. Но в ее тоне – только констатация факта, в нем нет ни издевки, ни упрека, ни даже обычного высокомерия.

– Что ты имеешь в виду? Кому это – ему?

– Что ты знаешь о своей специализации? – отвечает она вопросом на вопрос.

Я не обязана отвечать, но мне любопытно, к чему она клонит. В горле пересохло. Делаю несколько глотков из синей бутылки – вода вкусная и свежая, будто из родника.

– Я открываю чужие тайны.

– Открой свою собственную. – Эльза прикрывает глаза.

Ну вот как она умудряется быть такой противной? Дразнит меня, водит за нос, понимает, что я скорее проглочу собственные ножницы, чем примусь ее расспрашивать. Никак не могу понять, то ли она решила надо мной поиздеваться, то ли в самом деле знает обо мне что-то такое, чего я сама не знаю. Уф, как же с ней сложно!

Перевожу разговор на другую тему:

– Эльза, разве я разрешала хозяйничать в моей визитке? Я только дала тебе поиграть с дверью, а ты тут все вокруг перекроила! Как такое вообще могло получиться?

– Умеющий шагать сам выбирает, оставлять ли за собой следы. – Она улыбается и щелкает пальцами.

Следы моих ног, которые до сих пор хранила трава, на глазах исчезают. Все до единой травинки выпрямляются, и спустя несколько секунд уже невозможно разобрать, из какого коридора я пришла.

– Черт, как ты это делаешь? – вырывается у меня само собой.

– Я договорилась. Я не принадлежу ему – говорила уже тебе.

– Кому это – ему?

– Неважно. Ты сама поймешь. Отдай мне открытку самоубийцы – и я тебя выпущу.

– Это шантаж.

Очень хочется добавить: «Что скажет твой отец?!» – но это звучит глупо, ведь я же не ее школьная учительница. И слава богу, представляю, как с ней намучились учителя!

– Я просила по-хорошему. – Эльза срывает травинку и задумчиво жует ее.

В ее голосе нет ни малейших признаков эмоций, словно она читает вслух скучную книгу.

– А как же Кодекс? Взять и запереть человека в открытке, разве «не навреди» к этому не относится?

– Кодекс написан для таких, как ты, а не для таких, как я.

Я даже не возмущаюсь, мне просто смешно. Интересно, в ее возрасте я тоже была такой дурочкой? Больше всего о подростковом максимализме знают спасатели и врачи скорой помощи. «Это ограничение скорости не для такого классного водилы, как я», «я крутой спортсмен, я переплыву эту речку», «запрещающие таблички для дураков, а мы осторожненько».

– Кодекс написан для всех, – говорю я.

Эльза бросает на меня взгляд, который заставляет меня вздрогнуть. В ее черных глазах прячется безумная глубина: в них сразу и азарт, и восторг, и любопытство, и что-то еще – не от Меркабура и не от нашего мира. Она словно увидела живого дракона, который к тому же готов ее слушаться, как служебная собака. Спустя мгновение она прикрывает глаза, и я снова вижу лишь холодную маску Снежной королевы, но этого мгновения достаточно, чтобы я ей поверила. По спине пробегает холодок, будто Эльза вот-вот обернется гремучей змеей, и я напоминаю себе, что она просто девчонка пятнадцати лет, которая слишком много о себе возомнила, и к тому же дочь Магрина – человека, чья специализация – гарантировать безопасность.

– Время идет, – говорит Эльза. – Помнишь второе предупреждение Кодекса? «Не увлекайся». К тебе это относится.

И она мне еще напоминает! И еще подчеркивает вот это «к тебе» таким тоном, каким взрослые говорят маленьким детям: «Вымой руки перед едой».

– Эльза, что ты собираешься делать с этой открыткой?

– Мне нужно лучше узнать Тварь.

– И ты не боишься?

Она пожимает плечами и продолжает жевать травинку. «Я все сказала», – читаю в ее королевском взгляде.

Солнце прячется за облаками, становится холодно, в дыхании ветра появляется ледяной оттенок. Я разворачиваю плед и закутываюсь в него. Эльза по-прежнему сидит в одной маечке на лямках и отстраненно смотрит перед собой. Что, если она заодно с Тварью? Почему Эльза такая: всегда в черном, всегда замкнутая, сама по себе, «душа в потемках»? И откуда она столько знает о Твари?

Я разглядываю худенькую фигурку, смуглые гладкие плечи, рисунок бабочки, на крыле у которой инь сливается с ян, тонкие пальцы, длинные ногти, покрытые перламутровым лаком. Потом закрываю глаза и пытаюсь ощутить их обеих: Эльзу и Тварь, странную девчонку и черную шкуру, обжигающий взгляд и искореженное, вывернутое наизнанку пространство. При воспоминании о последнем по телу пробегает дрожь. Нет, здесь что-то не то. Может, и есть между ними что-то общее, но Эльза не может действовать в интересах Твари.

Я смотрю в небо, словно жду от него подсказки. Облака стремительно меняют формы – одна картина причудливее другой, хоть в музей не ходи. Солнце заигрывает с небом: то запустит в него лучик, словно рукой пригладит вихрастые тучи, то спрячется, втихаря подсвечивая их изнутри. Озноб отступает, в теле появляется легкость. Собственно, почему я так не хочу отдавать Эльзе эту открытку? Ах да, самоубийца… Вчерашний день кажется похожим на сон. Было это на самом деле или не было? Думать совсем не хочется, хочется запустить руки в траву и вдыхать ее запах – горьковатый, но приятный, с цветочными нотками, будто кто-то только что чай заварил. Я провожу рукой по траве. На кончиках пальцев остается зеленая пыль – знакомая картинка… Где я ее видела? Силюсь вспомнить, но не могу. Или это тоже было во сне?

– Я думаю, пять минут, – говорит Эльза. – Или около того.

– А? Что?

– У тебя еще пять минут.

Ее ровный голос отрезвляет меня. Реальный мир становится похожим на сон – верный признак того, что ты вот-вот застрянешь в Меркабуре.

– Хорошо, – говорю я. – Забирай открытку.

Ты можешь считать себя трусом или героем, но все это не имеет никакого смысла, пока не окажешься в горящем доме. Никто не знает заранее, как он поведет себя в такой ситуации. Мне все становится ясно в один миг. Не было у меня никакого выбора с самого начала. Ну не могу я остаться в Меркабуре! Не могу – и все тут!

Меня накрывает волна двойного облегчения. Ужасно неприятно признаться себе, но я рада избавиться от этой чертовой открытки. Одновременно просыпается тревожное чувство, будто я бросила подругу одну в темном переулке наедине с хулиганами.

– Не переживай. Он не возражает, – говорит Эльза.

– Кто – он? Твой отец?

В ответ она лишь щелкает пальцами, и спустя секунду ее уже нет на поляне. Я закрываю глаза, а изнутри меня тихонько щекочет страх: вдруг опять не получится? Ожидание заставляет сердце замереть. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем мир откликается привычным головокружением. Может быть, ощущение потери пространства длится чуть дольше обычного, но только и всего. Я открываю глаза в своей комнате, заранее зная, что там увижу.

На полу валяются конверт и наполовину выпавший из него диск. Зеленые буквы на конверте складываются в слово «Амаркорд». Инга мне говорила, как оно переводится с итальянского, но я отчего-то не могу вспомнить. Надо будет посмотреть в словаре. Хотя, какая, к черту, разница?! Чего мне этот «Амаркорд» сдался? Как все-таки по-дурацки устроен наш ум: готов думать о всякой ерунде – лишь бы не о важном, только бы не о больном.

Елки-палки, Магрин меня убьет! Да я со стыда провалюсь, если придется с ним после такого встретиться лицом к лицу! И ведь не объяснишь ему, что не могла поступить иначе. Назовет махровой эгоисткой – и будет прав.

Я поднимаю конверт, на нем написано карандашом:

«Со мной все будет в порядке. Эльза».

Эта маленькая ведьма читает мои мысли. Вот откуда, спрашивается, она узнала, что открытка именно там, в «Амаркорде»? Она всего один раз была у меня дома, и то случайно, когда однажды в мастерской отключили свет, и мы занимались в моей квартире. Окно распахнуто, а когда я отправлялась на встречу в визитку, оставляла его на вертикальном проветривании. Как она влезла на второй этаж? И когда успела добраться до моего дома? Наверное, входила в визитку откуда-то поблизости. Заранее все продумала.

Ладно, пусть я отдала открытку, но кто-то ведь должен знать, что вообще происходит? Приходится перебирать по новой все визитки, все номера телефонов. Глухое молчание, «абонент недоступен», длинные гудки, мертвые карточки… «Мертвые» – ну как я могла такое подумать?! Просто их владельцы не хотят сейчас никому отвечать. Скрапбукеры – люди тонкие, интуиция у них работает на порядок лучше, чем у всех остальных, значит, затаились и ждут развития событий. Представляю, какие сейчас ходят слухи в городе! «Открытка-убийца» – отличный повод вообще забыть о том, что ты v.s. скрапбукер.

Но я-то еще не забыла. И забывать не собираюсь. Остается только одно: достаю свой альбом скрапбукера. Квадратные листы, заключенные в плотную обложку, соединяют большие кольца из тусклого металла – их украшают такие же крохотные бабочки, как мои ножницы (я делала их на заказ). В этом альбоме мало страниц. Я открываю его с конца и разъединяю кольца.

Впечатления последних двух дней накладываются одно на другое, и за каких-нибудь пятнадцать минут рождается новая страница. Фоном служат наклеенные как попало вырезки из газеты, которые я замазываю сверху белым акрилом так, что прочесть текст нельзя, хоть и видны строчки. Сушу страницу феном и добавляю в правую нижнюю четверть несколько элементов: деталь пазла, нарисованную доминошку, символический кроссворд с крохотными клеточками, ребус, и поверх всего этого рисую матрешку черной гелевой ручкой с тонким стержнем. Чего-то не хватает. Руки тянутся к коробке с алфавитными штампами. В противоположном углу сама появляется надпись из четырех букв:

«GAME»[8]8
  Игра (англ.).


[Закрыть]

Игра. Это мое ощущение того, что происходит? Или поток хочет мне что-то подсказать? Вот попробую сейчас войти в альбом – и наверняка опять ничего толком не узнаю.

Впору счесть себя мазохисткой, если я снова и снова берусь делать новые страницы. Из-за альбома иногда чувствую себя неполноценным скрапбукером. Как-то раз я пыталась пожаловаться на это Магрину, но без особого успеха. Он сказал, что, во-первых, альбом – это очень личное, и не надо никому об этом рассказывать, даже ему, а во-вторых, Меркабуру виднее, у кого и что должно быть в альбоме.

Многие из скраперов никому не рассказывают о своих хранителях. Каждый был бы рад похвастаться, что в альбоме у него хранителем работает ушедший на покой Сальвадор Дали, но большинству достаются субъекты не менее странные, однако не настолько привлекательные в своем безумии. Инга вот, например, никогда и словом не обмолвится о своем, а спросишь – переводит разговор на другую тему. У меня же дела обстоят еще интереснее.

Мой альбом пуст.

Каждый раз, открывая новую страницу, я надеюсь, что встречу там наконец-то своего хранителя. И каждый раз надежда оказывается напрасной.

Альбом – это и азбука, и дневник, и кабинет психотерапевта, и первая помощь для v.s. скрапбукера, а хранитель – его главный советчик. Когда-то, еще в моем первом альбоме, хранителями у меня были Надежда Петровна и ее муж, и они меня многому научили. Я скучаю по тем временам, хотя, конечно, рада, что эти милые люди вернулись в реальный мир.

Может быть, сегодня у меня наконец-то появится новый хранитель? Сейчас мне больше не у кого попросить помощи или совета.

Я вставляю страницу в альбом, защелкиваю кольца и закрашиваю карандашом бок нарисованной матрешки. Штриховка – мой любимый способ входа в альбом, но место закрашивания всегда выглядит по-разному – как придет в голову. В одно мгновение все вокруг неуловимо меняется. Теперь я нахожусь одновременно в потоке и в реальном мире. Я не проваливаюсь ни в один из миров Меркабура, как это было с прежним альбомом и как это бывает у других скрапбукеров, но пространство вокруг меня преображается. Словно я смотрю сквозь волшебные очки, которые во много раз усиливают мои способности видеть поток в реальном мире.

Вокруг моего рабочего стола светится разноцветная аура. Ровный золотой свет излучает мой маленький «музей» – стеклянный шкафчик, где я храню дорогие мне вещи. Пылесос источает темно-синее свечение – это в нем обрезки скопились, наверное. Новенький коврик возле балкона не светится совсем – сделан на заводе, без всякого участия потока. Но если я буду работать с открытками, сидя на нем, у него тоже появится цветная аура. Вот, к примеру, столешница сияет вся целиком – я сделала за этим столом столько открыток, что не осталось ни миллиметра неиспользованной поверхности.

Осматриваю комнату сверху донизу и заглядываю во все углы, но не вижу вокруг ничего нового и никого нового. Только пространство продолжает играть светом. Правда, есть одна вещь, которую я всегда обхожу стороной, когда работаю с альбомом, – это зеркало.

В альбоме, на границе двух миров, мое тело выглядит весьма странно. Когда я первый раз вошла в альбом и увидела свои руки, то жутко испугалась. Наверное, не удивилась бы, стань они полупрозрачными, как у привидения, или светящимися в потоке, словно моя коллекция цветных карандашей. Но все обстоит иначе. У людей в реальном мире не бывает такого цвета кожи, как у меня сейчас, к какой бы расе они ни принадлежали.

Я напоминаю себе тролля, который обратился в камень, встретив рассвет. Мои кисти, пальцы и ногти словно сделаны из плотной серой тени, а прожилки вен и линии на ладонях выточены из мрамора. Такого же цвета и вся одежда, что на мне надета, сохранились только фактура ткани и ощущение от ее прикосновения. Мне странно видеть, как двигаются эти руки – ненастоящие, не похожие на руки живого человека, и не просто двигаются, а слушаются меня. Со временем я привыкла, но ни разу не смотрелась в зеркало будучи в альбоме. Меньше всего на свете мне хочется увидеть в таком цвете собственное лицо.

Но сегодня что-то не так, как обычно. Что-то изменилось. В кончиках пальцев чувствую покалывание, какое бывает, если очень замерзшие руки опустить в горячую воду. Я некоторое время разглядываю оттенки темноты на ладонях, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, провожу рукой по стене. Поток оставляет на обоях такой же след, как самолет в небе, только не белый на голубом, а золотистый на белом. На кончиках пальцев остается золотистая пыль, словно я окунула их в пудру. Я отряхиваю руки, но пыль не исчезает. Кажется, что светится сама кожа.

След на стене напоминает мне стрелку. Там, чуть дальше, над туалетным столиком, висит зеркало. В нем отражается стул, и баночки с кремом, и футболка, висящая на стуле. А что случится, если я взгляну на себя? Что в этом страшного?

В детстве, когда родители смотрели детективы, я всегда зажмуривалась и закрывала лицо руками, если показывали покойника. «Впечатлительная натура», – говорила мама. «По крайней мере не захочет стать врачом», – довольно замечал отец.

Но я же не покойника в зеркале увижу! Ну, подумаешь, лицо цвета памятника Ленину, что в этом такого?

Я собираюсь сделать шаг к зеркалу, но вместо этого закрываю глаза и выхожу из альбома.

Когда открываю их снова, комната обретает свои привычные цвета. Стол залит солнцем, руки выглядят как самые обычные руки, кожа снова стала светлой, не считая дорожки рыжих веснушек, рассыпавшихся вверх от запястий.

Белые обои кажутся совершенно чистыми. Я снова провожу рукой по стене, и на коже остается золотистый солнечный след. Что это значит? Подсказка потока? Тогда что он хотел мне сказать? Я прикладываю к стене лист бумаги, но он остается прежним. Прислоняю обе ладони и смотрю на них – никаких надписей, только едва заметные золотистые блестки. Легче мне от этого не становится. Хватит с меня на сегодня Меркабура – так недолго и с ума сойти.

Я захлопываю альбом, переодеваюсь и выхожу на улицу. По дороге срываю несколько травинок с газона и растираю их в ладонях. Я вдыхаю запах травы – пыльной, городской, вобравшей в себя выхлопы. Для меня важно, что она настоящая, что в ней нет того одурманивающего чайного аромата, какой источает трава в лабиринте Меркабура.

Есть два адреса, по которым, возможно, меня ждут. В дом Инги я даже не захожу – почерневшие от пожара стены и разбитые окна видны издалека. Бабки у подъезда охотно докладывают мне, что их соседка жива и здорова, и даже кошаков спасли обоих, а вот квартира сгорела дотла – «наверное, утюг забыла выключить или ейный хахаль сигарету в постели оставил». Интересно, что еще за хахаль? Не припомню, чтобы Инга в последнее время с кем-то встречалась. Больше всего беспокоюсь, уцелела ли картина с Мартой.

Я мчусь по последнему адресу, где бываю очень редко, но всегда с удовольствием. Слава богу, хоть здесь нет никаких следов пожара. На мои долгие звонки в дверь никто не отвечает – ни Надежда Петровна, ни ее муж и отец Инги – Иннокентий Семенович, хотя он работает дома и почти никуда не выходит.

Когда я возвращаюсь домой, то обнаруживаю на своей двери записку, вокруг которой струится поток. Листок бумаги скрепляет знакомый вензель из состаренной бумаги в виде двух сплетенных букв «И» и «С» – наша с Ингой защита от чужих глаз и рук. Я отрываю вензель, разворачиваю записку и сразу узнаю почерк Инги – крупный, с ровными круглыми буквами и завитками.

«Наша Марта в огне не горит и в воде не тонет».

Уф, спасибо Меркабуру! Мне сразу становится легче. Ладно, про «нашу Марту» все понятно, а вот вторая фраза оказалось столь чудной, что я так и застыла на пороге с запиской в руках:

«Берегись советских грузчиков, даже если они женщины».

Инга – самая приземленная из всех моих знакомых скрапбукеров, насколько вообще может быть приземленным человек, который имеет дело с потоком. У нее всегда все логично, практично и разложено по полочкам. Она выражается очень конкретно и всему дает четкие определения. Я бы ни в жизни не поверила, что она написала это сама, но поток не ошибается – не только почерк и защита говорят мне о том, что это записка Инги. След потока очень знакомый, почти родной. Инга мне – как сестра, которой у меня никогда не было.

Кто такие «советские грузчики» и что в них страшного? Может быть, это именно они делают открытки с Тварью?

Я хлопаю себя по лбу. Кто сказал, что открытка самоубийцы – единственная?

Я иду в ларек и скупаю все местные газеты за последнюю неделю. Включаю компьютер и открываю сайты всех городских сообществ и форумов. Просматриваю новостные ленты, потом вдруг вспоминаю, что на моей магнитоле есть радио, и ловлю первую попавшуюся радиостанцию. Просматриваю заголовки криминальной хроники, стараясь особо не вдумываться в их смысл, иначе меня начнет тошнить.

Я нахожу то, что искала, на последней странице «вечерки». С фотографии на меня смотрит знакомое лицо.

«25 мая в лесопарковой зоне обнаружена женщина без документов, которая не помнит своего имени и адреса. На вид около пятидесяти лет, полного телосложения, волосы рыжие. Особые приметы: отсутствуют два верхних передних зуба, слегка шепелявит. Была одета в вязаную зеленую жилетку и черную юбку. Женщина спрашивала прохожих, где найти ножницы. Если вы знаете ее, просим позвонить по телефону…»

Длинные гудки еще никогда не казались мне настолько длинными. Спустя десять минут я уже мчусь по названному адресу на такси. По дороге заезжаю в лучшую кондитерскую города и покупаю столько пирожков, что хватило бы на целую армию.

Дверь мне открывает грузная и громогласная тетка в халате.

– Я по объявлению.

– Ну слава тебе господи! Нашлись родственники, что ли?

Я молча киваю, скидываю туфли и прохожу в большую комнату, бедно, но довольно уютно обставленную.

– Я ведь в парке дворником работаю. Я ее и нашла. Они хотели ее в приют увезти, для бездомных. Полиция-то. А я смотрю: женщина ухоженная, одета хорошо, и так прям жалко ее стало! Ну куда в приютто – с бомжами вонючими? Дай, думаю, пусть у меня поживет, пока родственники не найдутся. Ведь я же знала, что найдутся! – тараторила хозяйка. – Так-то она ничего, тихая, спокойная, только в еде уж очень капризная – почти ничего не ест. И все время ищет какие-то ножницы. Я поначалу думала, что у нее крыша маленько того, но в остальном она вроде нормальная.

Вслед за хозяйкой прохожу из большой комнаты в другую, поменьше. Я с трудом узнаю женщину, которая сидит за столом у окна. Она очень сильно похудела, щеки ввалились, только рыжие вихры все так же торчат в разные стороны, как у мальчика из мультфильма «Рыжий, рыжий, конопатый». На столе перед ней лежат несколько ножниц: маникюрные, большие старые портновские, обычные канцелярские с пластмассовыми ручками. Она перебирает их, вздыхает и бормочет:

– Куда я задевала ножницы? Пуфф… должны быть где-то здесь. Ножницы мои, ножницы.

– Тетя Шура, – тихонько зову я.

Она оборачивается и с подозрением смотрит на меня.

– Девушка, вы мои ножницы не видели?

На самом деле никакая она мне не тетя. Просто она очень любит, чтобы все вокруг ее звали именно так. У нее даже на визитке так и написано: «т. Ш.». Она очень талантливая, одна из лучших v.s. скрапбукеров города, хотя по ее внешнему виду ни за что этого не скажешь.

– Тетя Шура. – Я улыбаюсь ей, как маленькому ребенку. – Хотите пирожков?

Я выкладываю их на стол один за другим – ароматные и румяные. И перечисляю вслух:

– Пирожок с картошкой жареный, ваш любимый. Пирог с яблоком и корицей. Пирожок с рыбой и рисом. Лимонник. Слойка с творогом. Все самое свежее из вашей любимой кондитерской. Угощайтесь, пожалуйста.

Она смотрит на выпечку, потом на меня и снова спрашивает:

– Девушка, вы не видели мои ножницы?

Мама дорогая! Я сейчас расплачусь. Тетя Шура не хочет пирожков! Это самое необъяснимое явление мира. Все равно, как если бы снег пошел задом наперед, обратно в облака. «Главное, чтобы было что покушать» – неизменный девиз и любимая фраза тети Шуры, которую я слышала миллион раз. Но это именно она, не может быть никаких сомнений. Я много раз видела в ее визитке эту яркую зеленую жилетку. Смотреть на растерянную и похудевшую тетю Шуру так же невыносимо, как видеть любимого актера, который ходит под себя и пускает слюни, словно грудной младенец.