Текст книги "Я тебе верю"

Галина Лиманова
Я тебе верю

Поезд поскрипывал и покачивался на стыках, было душно, тесно, неуютно и никак не удавалось задремать хотя бы на полчасика. Алексей в который раз чертыхнул себя за дурацкую ностальгическую затею ехать из Бухареста, где проходил симпозиум кардиологов, до Кишинева поездом через Унгены, те самые, что когда-то для всех советских людей, выезжающих в юго-восточную Европу, были чем-то вроде порожка, переступив который путешественник оказывался в настоящей и такой вожделенной Европе. Впрочем, молодой человек об этом вовсе не задумывался, ибо в силу своего возраста не застал те далекие времена. Нынче же съездить в любую страну старушки-Европы стало так же просто, как крестьянину на мельницу, чтобы смолоть зерно и засветло вернуться домой. Здесь, в Унгенах, меняли то ли колеса, то ли колесные оси вагонов, – Алексей точно не знал этого – словом, отсюда поезд должен был следовать уже по другой колее, которая на восемь с половиной сантиметров шире принятой во всей Европе. Об этом он читал, но никак не мог понять, зачем было прокладывать рельсы без учета общепринятой нормы? Может, это и есть то самое, о чем принято говорить: у России свой, собственный путь, подумал он, усмехнувшись про себя. Вот и сиди, кукуй тут целых полтора часа, пока Россия двинется дальше по единственному, непохожему ни на кого, собственному пути!

Две соседки по купе, румынки, дамы почтенного возраста, не проронившие за все время пути ни единого слова ни по-русски, ни по-румынски, мирно посапывали во сне, никак не реагируя на грохот и громкие голоса, доносившиеся в открытое окно купе.

Половина шестого утра, самое время для вкусного утреннего сна, но, делать нечего, Алексей, отчаявшись продолжить прерванный сон, оделся и вышел на перрон. Вдохнул полные легкие свежего утреннего воздуха, чуть попахивающего речным ветерком. «Откуда бы?» – удивился он и тут же вспомнил, что город стоит на притоке Дуная, реке Прут. Сразу же в голову пришел незамысловатый стишок, которому еще в школьные годы обучила его бабушка, уверяя, что в свою очередь знает его со слов своей бабушки: «Тиса, Сава, Драва, Прут – все они в Дунай текут». Похоже, что в этом пустячке отразилась та пресловутая преемственность поколений, о которой так настойчиво и непрестанно твердила мать с самого его детства. Вообще, увлечение биографиями предков, перечнем их заслуг и регалий, поисками фактов, подтверждающих знатность рода Киселевых, и бесконечные начертания генеалогического древа из простого хобби, как нынче принято говорить, постепенно переросли у нее и, как считал Алексей, деформировались в настоящий фанатизм. Частые разговоры на эту тему порой до такой степени раздражали его, что он не мог сдержаться, срывался, и тогда следовал неизбежный конфликт, выяснение отношений, долгое примирение, словом, чистое занудство. И это при том, что Алексей всегда был внимателен к матери, даже гордился ею, хотя и не испытывал большой сыновней любви. Он часто корил себя за это, но тут уж ничего не поделаешь – старая история…

«И чего это в голову лезет всякая ерунда с утра пораньше? – подумал он. – Наверняка от недосыпа». Алексей тряхнул головой, словно от этого дурные мысли должны были рассыпаться по платформе пограничного городка с забавным названием Унгены, и пошел вдоль поезда. Сновали пограничники, постукивали своими молоточками, как и сто лет назад, железнодорожники, работала какая-то незнакомая техника, извлекая из-под вагонов одни металлические детали, заменяя их другими.

У хвостового вагона неподвижно стояли, обнявшись, две молодые женщины, словно слившись в единую фигуру скорби. Очень хотелось подойти поближе, рассмотреть их – до такой степени это неподвижное объятие показалось необычным, пожалуй, даже тревожным. Но Алексей тактично не стал этого делать и пошел в противоположном направлении. Дойдя до электровоза, он постоял, с любопытством разглядывая мощную машину, что было совсем неудивительно – кроме пригородных московских электричек и мчавшихся без остановки вдоль дачных платформ поездов дальнего следования, он толком-то никогда так близко не видел современных электровозов, поскольку обычно передвигался по миру на самолетах. А в этот раз решил по пути домой заехать к своему институтскому другу Сереже, с которым шесть лет проучился в медицинском в одной группе. Отец Сергея, офицер, после выхода в отставку вернулся в Кишинев, откуда был родом, и где у семьи была квартира, и Сергей, получив диплом врача, тоже уехал и обосновался в Молдавии. С тех пор прошло восемь лет, и все это время молодые люди не виделись, а только переписывались – сначала посылали друг другу письма, позже стали общаться по электронной почте. Алексею никак не удавалось собраться и поехать к другу, а Сергей несколько раз приезжал в Москву в командировку, но так уж получалось, что Алексей в это время либо сам был в командировке, либо в отпуске. Правда, в декабре 1999 года, собираясь в Москву на международную конференцию, Сергей решил предварительно созвониться с бывшим однокурсником, чтобы заранее обговорить время встречи. Тогда к телефону подошла домработница и сообщила, что академик Пастухов с тяжелым инфарктом лежит в клинике, и Алексей Иванович днюет и ночует в палате отца. Прошло совсем немного времени, наступил долгожданный двухтысячный год, и когда весь мир все еще праздновал миллениум, Сергей узнал из газет о смерти академика. И вновь встреча не состоялась…

Наконец весной этого года, когда Алексей сообщил другу, что летит в Бухарест, тот пригласил его на обратном пути остановиться на недельку в Кишиневе и пожить у него. Вот так и оказался он в этом небольшом молдавском городе, на этой станции, у этого электровоза, который сейчас с интересом созерцал. Стараясь как можно дольше затянуть осмотр – не только и не столько из любопытства, сколько из желания хоть как-то убить время, – Алексей поймал себя на мысли, что все время думает о двух странных женщинах, стоявших в скорбном объятии у последнего вагона. Ему нестерпимо захотелось вернуться, чтобы снова увидеть их. Он повернулся и медленно зашагал вдоль состава обратно, к концу поезда. Шел и думал: что, собственно, особенного в том, что на вокзале обнимаются два человека? Так всегда бывает: кого-то встречают, кого-то провожают, обнимаются, целуются. Но эта пара показалась ему загадочной – тут не было ни обычной радости встречи, ни грусти расставания, а какая-то безутешность и, похоже, истовое желание остаться здесь, не разжимая объятий, навсегда…

Дойдя примерно до середины состава, где стоял его вагон, Алексей увидел тех самых женщин, понуро бредущих навстречу. Обе волокли за собой по чемодану на колесиках. Теперь он мог лучше их разглядеть. Сначала показалось, что они сестры – так велико было сходство, но, присмотревшись, он пришел к заключению, что та, которая повыше, – дочь, а вторая – мать.

– Позвольте, я помогу вам, – произнес он, подойдя к ним.

– Спасибо… зачем… не стоит беспокоиться, – смущенно возразила старшая.

– Это совсем не тяжело, – добавила дочь.

– Нет уж, разрешите мне, – настоял Алексей и перехватил ручку чемодана. – Какой у вас вагон?

– Вот этот, – указала старшая женщина.

– Прекрасно, – улыбнулся Алексей. – Я как раз тоже еду в этом вагоне. – Он подтащил чемодан к ступенькам, легко поднял его и поставил в тамбур.

Проводница, наблюдавшая за его действиями, продвинула чемодан вглубь, освобождая место для второго.

– Вот и все, – продолжая улыбаться, заключил он, забрасывая следующий чемодан. – Если нужна помощь – обращайтесь. Меня зовут Алексей, я еду в третьем купе.

– Ой, я тоже… – сообщила девушка и почему-то смутилась. Ее бледное лицо сразу же залила краска.

– Вот и хорошо! – неожиданно для себя обрадовался Алексей и тотчас подумал: «А чего это я радуюсь?» – Потом добавил: – Но в нашем купе только одно свободное место.

– Едет только Юля, – пояснила ее мать. – Я просто провожаю ее.

– Юля? – переспросил Алексей. – А я Алексей. Так вы заходите, устраивайтесь, а я еще поброжу.

Он подал руку матери, помог ей подняться в вагон, а сам пошел дальше по перрону…

Медленно и бесцельно вышагивая метр за метром, минуя вагон за вагоном, чтобы убить время до отправления поезда, Алексей мысленно возвращался к странному ощущению, возникшему у него при первом же взгляде на мать и дочь. Какое-то несоответствие, может даже неправдоподобие, читалось во всем их облике. Мать, моложавая яркая брюнетка, с огромными печальными глазами, с явной тревогой беспрерывно поглядывала на дочь, словно оберегая ее от всякой случайности, а дочь, совсем еще девочка, лет семнадцати-восемнадцати, смотрела грустными, потухшими глазами куда-то в сторону, и взгляд ее скользил по разгуливавшим пассажирам, по окнам вагонов, ни на чем не останавливаясь. То ли вокзальная суета, то ли внутренняя тревога словно сковывали ее и, в то же время, волновали, отчего она вдруг останавливалась на мгновение, свободной рукой откидывала со лба черные вьющиеся волосы и вновь продолжала двигаться, подтаскивая за собой чемодан.

Какая худенькая, подумал Алексей и сразу же уточнил – тоненькая. Именно тоненькая – это слово больше подходило ей – тоненькая и невесомая, будто плывущая по асфальтированной платформе, не замечая ее шероховатостей, ранней утренней туманности, покрикивания и постукивания железнодорожных рабочих…

Алексей не заметил, как вышла из вагона мать Юли, как, утирая слезы, покинула вокзал. Когда он вернулся в свое купе, обе его соседки оживленно беседовали с Юлей на румынском или, правильнее сказать, на молдавском языке. По интонации речи можно было предположить, что они расспрашивали о чем-то девушку, а та сдержанно, но вежливо отвечала.

Странное дело, подумал он, всю дорогу молчали, даже между собой словом не перекинулись, а теперь вдруг затараторили. Видимо, девушка обладает некой притягательной силой.

Алексей молча взобрался на свою верхнюю полку и, полуприкрыв глаза, стал наблюдать за Юлей. Лицо ее с каждой минутой успокаивалось, она уже не просто отвечала на вопросы, а о чем-то рассказывала, чуть жестикулируя. Ее длинные пальцы мягко перебирали складки легкой ситцевой юбки, то замирая, то ускоряя движение, словно жили своей собственной жизнью, никак не связанной с мыслями и настроением своей хозяйки, и если Юля демонстрировала само спокойствие, то руки выдавали ее истинное состояние. На безымянном пальце правой руки мелькнуло золотое обручальное кольцо, что показалось Алексею странным – совсем еще девчонка, а уже замужем. Приглядевшись, он вдруг заметил, что колец на пальце целых два. Обычно так делали вдовы и вдовцы, оставляя себе кольцо умершего супруга. Но эта девочка?! Почему-то стало неловко: он тут с холодной наблюдательностью изучает незнакомого человека, словно подопытного кролика, а она, возможно, пережила страшное горе. Он подумал, что стоит поближе познакомиться с новой соседкой по купе, спрыгнул вниз и, извинившись, спросил, обращаясь ко всем трем женщинам:

– Можно присоединиться к вам, а то лежать до Кишинева еще целых два часа?

– О, да! Пожалуйста, – неожиданно по-русски ответила одна из женщин.

– Вы говорите по-русски? – не удержался от заведомо глупого вопроса Алексей.

– Как видите, – заметила собеседница.

– Вернее, как слышите, – уточнила вторая со смехом.

– Просто мы не спали три ночи подряд, очень устали и, как говорит мой десятилетний внук, вырубились, – объяснила первая.

Обе женщины доброжелательно улыбались, демонстрируя явное намерение продолжить разговор.

Юля молчала.

Алексей с готовностью принял предложенную форму вагонного общения случайных попутчиков, как правило, ни к чему не обязывающую.

– Можно полюбопытствовать, чем же занимались три ночи почтенные дамы, нарушая режим? Учтите, я спрашиваю не из праздного любопытства, а по праву врача, – добавил он, делая нарочито серьезное лицо.

– О-о! – воскликнула первая дама. – Мы очень давно не видели наших близких и без конца ходили в гости, высиживая длинные застолья и после них – еще более длинные разговоры, расспросы, объяснения. А в нашем возрасте, доктор, сами понимаете, после такого количества новых впечатлений заснуть почти никогда не удается.

– Ну что ж, вы прощены, – улыбнулся Алексей и добавил: – У вас такой замечательный русский язык, который и в Москве-то не всегда услышишь.

– Так мы ведь обе преподаем в средней школе русский язык и литературу, я – в одной, моя подруга – в другой.

– Значит, вы молдаванки, а я, было, подумал, что вы румынки, – заметил он и поглядел на Юлю, втайне надеясь разговорить и ее.

– Почему россияне думают, что румыны и молдаване – две разные национальности? Вы же не считаете москвичей и, скажем, рязанцев или нижегородцев разными национальностями, хотя они отличаются и выговором, и характером друг от друга? – вступила в разговор Юля.

– Вы совершенно правы, – согласился Алексей. – Просто я имел в виду скорее местожительство, нежели национальность. А скажите, пожалуйста, почему название города Унгены звучит как множественное число? А если попробовать произнести его в единственном числе, то получится Унген?

Он явно пытался если не разозлить, то хотя бы раззадорить девушку. В свои тридцать пять лет Алексей был не только великолепным кардиологом, но и очень хорошим психотерапевтом, хотя на первый взгляд, это разные специальности. Мать, известный кардиолог, профессор, всегда говорила, что, занимаясь сердечными болезнями, нужно обязательно быть и психотерапевтом. Алексей всегда считался с профессиональным мнением и авторитетом матери, справедливо полагая, что понятие школы в медицине – одно из важнейших составляющих успешного освоения специальности. Будучи третьим звеном в поколении врачей, он как губка впитывал и опыт, и навыки, которыми владели покойная бабушка, невропатолог, мать и, разумеется, отец, знаменитый хирург Пастухов. И сейчас, как опытный психотерапевт, понимал, что лучшее средство отвлечь человека от грустных мыслей, растормошить, вывести из состояния аморфного безразличия к окружающему – это попробовать чуть-чуть поддразнить его, задеть, противореча ему и увлекая в спор.

Выпад с названием города возымел успех: Юля залилась краской и в первый раз подняла на Алексея глаза. Он ждал ее реакции, но она сделала паузу, видимо, сдерживаясь, и, взяв себя в руки, уже спокойно возразила ему:

– Слово Унгены вовсе не множественное число, а искаженное русифицированное название нашего города. По-молдавски оно звучит чуть смягченно – Унгень. И никакого множественного числа!

Обе учительницы согласно закивали.

Алексей не унимался:

– Простите, я понял мою ошибку. Видимо, название происходит от слова «унгула», что по-латыни означает «коготь» или «»копыто». Я прав? – Он незаметно для Юли подмигнул дамам.

Они мгновенно приняли игру и промолчали, хитро улыбнувшись.

Молодцы, старушки – сразу усекли, вот что значит настоящие педагоги, подумал Алексей.

Юля, как и следовало ожидать, распалившись, ответила с ноткой презрения в голосе:

– Вы, как врач, конечно, знаете латынь, но медицинская терминология здесь ни при чем…

– Если бы я хотел воспользоваться медицинской терминологией, я сказал бы «унгвентум», то есть мазь. Но это слово по смыслу никак не подходит, поэтому скорее коготь, так сказать городок с коготок, – перебил ее Алексей.

– А вот и нет! – совсем уж рассердилась Юля. – Если хотите знать, название Унгень произошло от слова «унгюл», то есть угол, потому что здесь река Прут делает поворот под углом. Кстати, и по-латыни «ангулюс» означает угол, и на итальянском «анголо» – тоже угол.

– Не сердитесь, Юлечка, я пошутил, хотел вас развеселить, а то глазки у вас грустные-грустные, – произнес Алексей, протягивая руку. – Мир? Я прощен?

Она улыбнулась:

– А я и не сердилась, – и тоже протянула руку.

Рукопожатие неожиданно оказалось уверенным и крепким, что никак не вязалось со всем обликом девушки и уж тем более с таким нежным, изысканным рисунком ее узкой, изящной кисти.

– Хотите, я покажу вам герб нашего города? – спросила она и, не дожидаясь ответа, раскрыла сумочку, извлекла оттуда ключ с брелоком, на котором был изображен эмалевый герб с латинской надписью. – «Virtus et aeternitas» – прочитала она вслух.

– Добродетель и вечность, – перевел Алексей. – Почему на гербе эти слова? – удивился он, – они как-то связаны с историей города или какими-то событиями?

– Не знаю, я никогда не задумывалась над этим. Может быть, здесь какая-то параллель с девизом Рима – «Вечный город»? – предположила Юля.

– Так сказать, желание маленького города приобщиться к славе Рима? – выдвинул свою версию Алексей.

– Возможно. Хотя мне в итальянской литературе ничего об этом не встречалось.

– А вы, Юля, знаете итальянский? – спросила пожилая дама.

– Да, я на курсы ходила, мне очень нравится итальянский язык. Я с детства мечтала об Италии, много читала об истории страны, об искусстве Возрождения, хотелось поездить по стране, походить по музеям, посмотреть все своими глазами и чтобы без гида, без переводчика… – Она вздохнула так горько, так обреченно, что у Алексея мурашки побежали по спине.

– Еще поедете… – проговорил он неуверенно, сам понимая, что сморозил глупость.

Действительно, слова его прозвучали, как утешение безнадежному больному, когда доктор с постным лицом уговаривает пациента не отчаиваться, надеяться на скорейшее выздоровление и лучшие времена, которые не заставят себя долго ждать и обязательно настанут, в то время как и он, и сам больной хорошо знают, что это всего лишь утешение.

Алексей с надеждой взглянул на своих попутчиц, как бы в поисках их поддержки.

– Почему бы и нет – у вас вся жизнь впереди, – в два голоса бросились они на подмогу Алексею.

Юля грустно улыбнулась и промолчала…

До самого прибытия в Кишинев беседа не прерывалась, перескакивая то на педагогические, то на медицинские темы. Юля оказалась настолько интересным человеком, что Алексей не выдержал и поинтересовался:

– Скажите, Юля, вы уже окончили школу?

Она искренне удивилась:

– Разве я произвожу впечатление второгодницы? Мне двадцать один год! А школу я окончила в семнадцать лет, – потом помолчала и грустно добавила: – Между прочим, с золотой медалью…

– А почему так грустно? Это же ваша победа, радоваться надо! – не удержалась учительница русской литературы.

– Потому что… – начала было Юля, но осеклась, заплакала и быстро вышла из купе.

– Я что-то не так сказал? – растерянно спросил Алексей, когда девушка закрыла за собой дверь.

– Нет, нет, что вы! Это я по своей учительской привычке влезла некстати в разговор.

– Мне кажется, у девочки случилась какая-то беда, это я еще на платформе заметил, поэтому и решил как-то отвлечь ее и разговорить.

– Да-а-а… недаром говорят: чужая душа – потемки…

Юля вернулась, и все тактично заговорили о том, что скоро Кишинев, надо собирать вещи.

– Юлечка, а вас кто-нибудь встречает? – спросил Алексей.

– Нет.

– Как же вы доберетесь? Давайте, я помогу вам. Меня должен встретить старинный друг на машине, мы можем подвести вас, куда скажете.

– Спасибо вам большое за готовность помочь, но я еду дальше, в Москву. Так что мне нужно просто пересесть на поезд Кишинев – Москва.

– Тогда я помогу перетащить ваши чемоданы, – тоном, не допускающим возражений, заявил Алексей, полез в боковой кармашек своей дорожной сумки, извлек карточку и протянул Юле. – Вот, возьмите мою визитку. Здесь служебный и домашний телефоны. Лучше звонить на домашний – в клинике меня сложно поймать. Не стесняйтесь, звоните, если нужна будет помощь.

– Спасибо, – ответила Юля, рассматривая визитку и пряча ее в сумочку. – Надеюсь, она мне не понадобится: я не собираюсь болеть.

– Потрясающе! Ну причем тут болезнь? – рассердился Алексей. – Мало ли какие проблемы могут возникнуть у новичка в чужом городе, да еще в таком сумасшедшем, как Москва!

– Откуда вы знаете, что я впервые еду в Москву? Я же вам этого не говорила.

– А это секрет?

– Нет, конечно, просто интересно.

– Юлечка, у вас это на лице написано, – улыбнулся Алексей.

– Как? – растерялась она и провела ладонью по щеке, словно хотела стереть невидимую информацию.

Этот трогательный жест рассмешил всех.

– Нет, правда, почему вы догадались? – совсем как маленький ребенок, спросила Юля.

Алексей взглянул на часы, улыбнулся:

– Об этом, и еще о многом, что я успел прочитать на вашем лице, расскажу в Москве, когда вы мне позвоните. Надеюсь, в Москве-то вас встретят?

– Не уверена, – растерянно замялась девушка, но тут же спохватилась и, боясь показаться беспомощной, добавила: – У меня есть адрес. Возьму такси – довезут.

– Погодите, вы хотя бы представляете, куда вам надо ехать? – забеспокоился Алексей. – Покажите-ка мне этот адрес.

Юля извлекла из сумочки листок, протянула Алексею.

Он взглянул и ахнул:

– О Господи! Это же ближний свет – улица Знаменские Садки! Бутово, конечная станция линии метро.

– Ну если вы знаете, где это, то таксисты и подавно знают, – уже совсем уверенно заключила она.

– Ничего не поделаешь, придется довериться им, но только не хватайте первого попавшегося – вокзальные таксисты жуткие рвачи. Лучше сдайте вещи в камеру хранения, а сами пройдите чуть в сторону от вокзала и там уж ловите машину. Не спешите, внимательно разглядите водителя. Желательно, чтобы это был немолодой мужчина, а еще лучше – женщина. Ну да ладно, ничего не поделаешь. Пора на выход. Где ваш багаж, синьорина?

Антонина Ивановна взглянула на часы – пора бы уже «несушке» появиться. Обычно она приходила не позже двух, а сейчас уже четвертый час…Что могло случиться?

Вера Ильинична, работник районного центра социальной службы, почти десять лет дважды в неделю приходила сюда, в семью академика Пастухова, а после его смерти – к Антонине Ивановне, покупала и приносила продукты, очень пунктуально выполняя все заказы. За это время она ни разу не подвела, не опоздала, покупала со строгим отбором все свежее и лучшего качества, иногда даже проявляла инициативу и неожиданно извлекала из своей необъятной сумки что-нибудь вкусненькое, приобретенное на свое усмотрение, старалась порадовать свою подопечную. Сделать ей приятное. Антонина Ивановна в шутку называла ее «несушкой» – она ведь носит продукты, – а Вера Ильинична, милая, интеллигентная женщина, не обижалась. «Слава Богу, – говорила Антонина Ивановна, – у вас, Веруся, чувство юмора не в рудиментарном состоянии, как нынче наблюдается у большинства народонаселения».

Бывали дни, когда «несушка» выполняла дополнительные поручения: сходить в сберкассу, оплатить счета, отправить письмо или записать на прием к врачу. Но сегодня поручений не было, а если бы кто-нибудь из десяти ее подопечных попросил куда-то сходить, она обязательно предупредила бы.

Антонина Ивановна дважды звонила на ее сотовый, но никто не отвечал.

Наверняка с Верусей что-то произошло…

Неожиданный звонок в дверь прервал тревожные мысли Антонины Ивановны. Она посмотрела в глазок – на площадке стоял молодой человек, сосед с верхнего этажа, поддерживая обмякшее тело Веры Ильиничны, – и резким движением распахнула дверь.

– Неси ее в комнату! Быстро! Вон туда, – распорядилась она, не задавая лишних вопросов, и сама пошла вперед, указывая на широкую тахту.

– Лифт был занят… я пошел пешком… – начал рассказывать сосед.

Антонина Ивановна прервала его:

– Потом, Володя, потом… Укладывай ее. Осторожно… придерживай… я сама… Вот так… Веруся, вы меня слышите?

– Да… – прошептала женщина.

– Я вызову «Скорую», – сказал Володя, но Антонина Ивановна остановила его.

– Погоди. Теперь рассказывай, что случилось.

– Я сам толком не знаю. Она лежала на площадке вашего этажа без сознания. Я узнал ее – видел прежде, когда она заходила к вам, вот и решил…

– Правильно решил, молодец, спасибо тебе большое. Если не очень торопишься, помоги мне.

– Да, конечно…

К счастью, Антонину Ивановну хорошо знали в доме. Она много лет, можно сказать, всю жизнь проработала операционной сестрой в клинике и только в шестьдесят лет ушла. Но пока были силы, продолжала работать в поликлинике, что располагалась в соседнем доме. Кажется, не было ни одного человека в округе, кто хотя бы раз не обратился к ней за помощью или с просьбой. Если в поликлинике работала другая смена – приходили домой, знали, что Тоня – так обращались к ней пожилые люди, знакомые с ней еще с младых ногтей, – не откажет: посоветует, посмотрит, перевяжет, сделает укол, измерит давление… Да мало ли чем может помочь такая опытная хирургическая сестра, которая была не только женой академика Пастухова, но почти всю жизнь проработала вместе с ним. Правда, некоторые досужие соседи сплетничали, что у Ивана Алексеевича была и другая, настоящая жена, от которой и родился Алексей-солнышко, красивый, как принц из волшебной сказки, за что и получил свое прозвище «солнышко». Одного не могли понять сплетники – отчего это Алексей живет с отцом и неродной матерью, которую называет мама Тоня. Но кому какое дело до чужой жизни…

Вскоре после смерти мужа Антонина сломала ногу. На ровном месте. Дома. На ею же самой натертом до зеркального блеска паркете – терпеть не могла лаковое покрытие, сама натирала специальной мастикой старинный паркет, категорически отказавшись менять полы, когда ЖЭК производил эти работы во всем доме.

После операции она уже не вернулась на работу, ходила с палочкой, пользовалась помощью социального работника, перестала выезжать на дачу, пуская туда на лето дачников, дни проводила в чтении. «Нет худа без добра, – говорила она своим подругам, – наконец я могу засесть за книги, а то ведь все времени не хватало. У меня столько непрочитанного накопилось, нужно наверстывать».

Внимательно осмотрев Веру Ильиничну, она пришла к заключению, что у нее ушиб головы, сотрясение мозга и небольшие ссадины. Бедная женщина кое-как сумела рассказать, что в парадном на нее напал какой-то парень, ударил по голове и выхватил мобильник, который вместе с очками висел на шее на шнурочке. Она кричала, но никто не вышел. С огромным трудом вошла в лифт, поднялась на седьмой этаж, вышла на площадку, а дальше ничего не помнит. Так и пролежала, пока ее не обнаружил Володя.

– Что будем делать, Антонина Ивановна? – спросил Володя.

– Будем лечить.

– Вы сказали – сотрясение мозга… Наверно, надо в больницу?

– Не надо, – категорически заявила она. Ей нужен постельный режим, уход и инъекции, которые я сделаю получше, чем в больнице. Дома у нее никого нет – все на даче, я знаю. А мне навещать ее не с руки, вернее, не с ноги.

– Может, все-таки лучше в больницу, Антонина Ивановна? Там постоянное наблюдение, уход… – попробовал возразить Володя.

– Не смеши меня, мальчик! Может, ты знаешь такую больницу, где существует постоянное наблюдение? И о каком уходе ты тут мне толкуешь? Лучше присядь на пару минут, пока я составлю список всего необходимого, с которым тебе придется сбегать в аптеку. Не возражаешь?

– Слушаюсь и повинуюсь, – улыбнулся Володя, мысленно восторгаясь решительностью и собранностью старой женщины.

– Вот и прекрасно.

Она села записывать названия лекарств, а Вера Ильинична слабым голосом стала протестовать, говоря, что лучше дозвониться дочери на дачу, не брать на себя обузу и все в таком же роде.

– Веруся, помолчите, пожалуйста, вы сбиваете меня, я могу пропустить что-нибудь. И вообще, сейчас вам нужно лежать и желательно не разговаривать. – Потом протянула листок Володе. – Обязательно купи капельницы с физраствором с запасом, чтобы не бегать лишний раз в аптеку.

– Да вы не волнуйтесь, Антонина Ивановна, я буду заходить к вам, все, что нужно, вы записывайте и звоните мне.

Так Веруся осталась у Антонины Ивановны…

Две недели строгого режима и идеального ухода, разумеется, сделали свое дело – Вере Ильиничне стало намного лучше. Тем не менее Антонина Ивановна настояла на консультации невропатолога, который, как известно, обычно не выезжает на дом, но под ее натиском сдался и навестил пострадавшую.

Молоденький доктор, осмотрев Верусю и проверив лекарства, которыми ее пользовала Антонина Ивановна, подтвердил и диагноз, и лечебную тактику:

– Вы и без меня прекрасно со всем справились, зря только отругали меня по телефону.

– Я и сейчас могу вас отругать, так сказать, лицом к лицу.

– За что же, уважаемая Антонина Ивановна? – с иронией в голосе спросил он.

– А за то, что пройти из поликлиники в соседний дом вы сочли для себя чуть ли не подвигом.

Врач смутился, хотел что-то возразить, но она решительно остановила его, не дав даже раскрыть рот:

– Дискуссия отменяется. Спасибо. Я провожу вас.

Дождавшись, когда за доктором закроется дверь, Вера Ильинична смущенно заметила:

– А не очень ли строго вы с ним? Все-таки врач…

– Врач? – возмутилась Антонина. – Знаешь, чтобы стать настоящим врачом, ему надо еще ртом посрать!

Лицо Веруси вытянулось.

– Господи, что вы такое говорите, Антонина Ивановна! Уж от вас-то я такого выражения не ожидала.

– Это не мое выражение, как ты изволила сказать, а лишь цитата. Я на авторство не претендую. Эти слова вместе с анатомическим пинцетом швырнул в меня хирург во время операции. Давно это было…

– Хирург?

– Ну да, я тогда только что окончила училище. Направление получила в клинику. Проработала всего-навсего три месяца, но была очень уверена в себе – еще бы: красный диплом, преподаватели хвалили, все у меня получалось быстро, споро, стояла на разных операциях у нескольких хирургов, никто не жаловался, никаких претензий, даже отмечали на пятиминутках отличную квалификацию. А тут вернулся из отпуска Пастухов…

– Академик, простите… ваш муж? – перебила ее Веруся.

– Ну, тогда он еще не был ни моим мужем, ни академиком, просто ассистент, даже без кандидатской. Защитился только через полгода.

– Боже, неужели Иван Егорович мог так выражаться? Никогда не поверю!

– А вы, Верочка, поверьте. После фронта, госпиталя, всего, что ему пришлось пережить, он мог и не такое подпустить порой. Правда, очень редко, но, как говорится, метко.

– За что же он так?

– Я ему вместо зажима подала пинцет.

– Всего-то? Каждый может ошибиться, – недоумевала Вера Ильинична.

– Это не всего-то, а серьезный промах. Понимаешь, он протягивает руку, не глядя, а я ему сую в ладонь вместо одного инструмента другой. Он рассердился. Мне бы промолчать, а я возьми да и тявкни в свое оправдание какую-то чушь, вроде того, что сама знаю, потому как вполне квалифицированная хирургическая сестра, не в первый раз… и все в таком духе. Вот тогда-то он и сказал мне эти слова и швырнул пинцет. Запомнила на всю жизнь.

– Ну надо же… А как вы могли после этого с ним работать?

– Могла. С тех пор он без меня никогда не оперировал. Сорок лет, как один день… – Антонина на мгновение задумалась, потом тяжело, опираясь на палку, поднялась и бодрым голосом объявила: – Вечер воспоминаний окончен. Пора ужинать.