Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга третья"

Вельяминовы. Время бури
Книга третья
Нелли Шульман

© Нелли Шульман, 2015

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Часть одиннадцатая
Концентрационный лагерь Дахау, декабрь 1938

Глубокий, мягкий снег лежал на откосе холма, пахло соснами. Издалека доносился лай собаки. Полдень был теплым, Макс снял вязаную шапку. Взяв палки от лыж, он весело крикнул: «Отто, лови меня!». Солнце играло на светлых, хорошо подстриженных волосах, ветер бил в лицо. Оказавшись внизу, Макс выдохнул:

– Видишь, я остался неплохим лыжником. Конечно, здешнее катание не сравнить с Берхтесгаденом… – зимнее шале семьи фон Рабе стояло по соседству с домами других видных нацистов. Рядом возвышалась резиденция фюрера, Бергхоф, и недавно построенный чайный домик Гитлера, Кельштайнхаус, подарок НСДАП к юбилею вождя нации. Отто погладил овчарку:

– Пока я не уехал, я поработаю над твоей техникой. А меня ждут Гималаи… – голубые глаза восторженно блестели. После Рождества брат улетал, через Стамбул и Багдад, в Калькутту. Оттуда ему предстояло отправиться на север. В Тибете Отто присоединялся к экспедиции общества «Аненербе».

Медицинский блок лагеря был готов. Отто, с доктором Рашером и представителями вермахта, ездил в Берлин. Рейхсфюрер СС утвердил программу исследований, Отто получил звание оберштурмфюрера, старшего лейтенанта.

Они пошли к мерседесу, на обочину деревенской дороги. Тор, овчарка Отто, скакал вокруг. Собака ринулась вперед, распугивая голубей. Макс, и Отто были в баварских, замшевых куртках, с кашемировыми шарфами. Штурмбанфюрер, открыв багажник, убрал лыжи:

– Конечно, развлечений у вас мало. Но рядом Мюнхен, можно съездить в кино, на танцы… – он подмигнул Отто. Мюнхен, действительно, был в получасе от Дахау. Здесь, в тишине, и аромате хвои, не хотелось думать о суете большого города. Отто запрещал себе выбираться из лагеря. В Дахау он вел себя осторожно. Рядом работал доктор Рашер и другие коллеги. Отто не мог привлекать внимания, выбирая кого-то из заключенных, как он говорил, для консультации. Он предполагал, что в Мюнхене есть места, где собираются подобные ему люди, но это было еще более опасным:

– Надо излечиться, – напоминал себе Отто, – надо избавиться от порока. Поехать в Мюнхен, найти женщину… – он, правда, не представлял, где такое делают. Проституцию запретили. Конечно, в больших городах, она существовала, но Отто не знал, где искать такие кварталы. Женщины на улицах не стояли. Все происходило за дверями квартир, в бедных районах. Отто, в любом случае, брезговал проститутками:

– Может быть, в Тибете… – думал он, – если мы найдем арийские корни тамошних жителей, Привезу в Берлин девушку, чистого происхождения… – он покосился на брата. Макс устроился за рулем. Отто, аккуратно, спросил: «Есть какие-нибудь… – врач помолчал, – успехи?».

Брат, не отвечая, открыл заднюю дверцу. Запрыгнул на сиденье, пес, от души, отряхнулся. Макс расхохотался:

– Отлично, старина. Мы приедем в Дахау мокрые, с ног до головы… – он повернул ключ в замке зажигания, машина заурчала. Макс, внезапно, спросил:

– Тор из того же помета, что и Аттила? Три года ему? – Отто, гордо, кивнул:

– Я сам его воспитывал, как и всю свору… – брат ухаживал за овчарками и доберманами, жившими на лагерной псарне.

– И хорошо воспитывал… – Макс разогнал мерседес, – отличные собаки. Генрих, с его мягкостью, испортил нашего пса. Овчарка должна ненавидеть чужих, и защищать хозяев. Он из Аттилы сделал какого-то… – Макс поискал слово, – комнатного любимца. Лижет всем руки, ласкается… – они ехали в Дахау обедать.

Отто велел себе: «Нельзя об этом говорить, такое подозрительно…». Он, все равно, не выдержал: «А как герр Петер?». Отто редко видел его, с тех пор, как уехал в Баварию. Доктор фон Рабе, возвращаясь в Берлин, иногда сталкивался с герром Петером на семейных обедах. Он старался не смотреть в лазоревые глаза, отводил взгляд, чувствуя, что краснеет. Ночами Отто просыпался, тяжело дыша, в поту:

– Нельзя, нельзя. Не думай о нем, не думай о профессоре Кардозо. Тем более, он еврей… – Отто получил письмо из Харбина. Полковник Исии сообщал, что им не удалось испытать новые штаммы чумы во время атаки у озера Хасан. Японцы не теряли надежды опробовать их, при следующем конфликте. Исии писал о предполагаемой стычке на границе Маньчжурии и Монголии:

– Профессор Кардозо в Харбине, участвует в наших исследованиях… – читал Отто, – его помощь неоценима. Он лучший специалист по чуме, из ныне живущих врачей. Если он создаст универсальную вакцину, доктор фон Рабе, то одна прививка избавит миллионы людей от заражения и мучительной смерти. Думаю, Нобелевская премия ему обеспечена. Что касается наших разработок, то профессор Кардозо умный человек. Он понимает, что наука должна двигаться вперед. Посылаю последние данные об изучении процесса обморожения… – Отто, вместе с Рашером, занимался похожими опытами. Кроме ледяной ванны и мощного рефрижератора, в медицинском блоке стояла барокамера. Люфтваффе и моряки были заинтересованы во влиянии низкого давления на организм человека. Отто напомнил себе, что перед отъездом надо составить список заключенных, отобранных для экспериментов, и перевести их в отдельный барак.

– В Гималаях я излечусь, – твердо сказал себе Отто, – у меня не будет времени думать о подобном… – брат, закурил американскую сигарету:

– Герр Петер процветает. Хочется, наконец-то, увидеть его заводы в Германии… – Макс помолчал: «Мы понимаем, что это дело не одного дня, но прошло два года. Впрочем, – он остановил машину на замощенной булыжником, главной площади городка, – я уверен, что к войне его предприятия будут готовы».

Штурмбанфюрер повернулся к Тору:

– Ты останешься здесь. Мы тебя чем-нибудь побалуем… – собака зевнула, показав острые клыки. Пес жалобно посмотрел на Отто. Хозяин пообещал: «Получишь кости, от айсбайна».

Городок украсили к Рождеству. На главной площади, у ратуши, поставили пышную, свежую елку, с нацистскими флагами, и вырезанными из фанеры орлами. Полуденное солнце блестело на украшенных свастиками стеклянных шарах. Они нашли ресторанчик на боковой улице, где горел камин. Бросив куртку на скамью, Макс расстегнул пуговицы на вороте кашемирового свитера: «Согреемся. Но ты не будешь пить… – он просматривал винную карту, забросив ногу на ногу. Штурмбаннфюрер, как и Отто, надел на прогулку горные ботинки, с вязаными гетрами, и брюками грубой шерсти.

– Не буду, – согласился брат:

– Что касается холода, в Гималаях меня ждет настоящая зима. Температура в минус тридцать градусов… – Макс щелкнул зажигалкой, хохотнув: «Как в твоей ледяной ванне, дорогой мой».

Отто подвинул стол ближе к огню в большом, высоком камине: «Война будет в Чехии?»

Макс, презрительно, выпустил ароматный дым:

– Ручаюсь, что в Чехии мы даже одного выстрела не сделаем. Объявим о создании протектората Богемии и Моравии, восстанавливая исконно немецкие территории. Чехи будут нам служить, как положено славянам. Запад не вмешается, Чехия, и Польша их не интересуют. Польшу мы разделим. Бросим кость Сталину, обманем варвара… – Макс взял для Отто бутылку минеральной воды Gerolsteiner, а себе бокал белого сильванера, прошлогоднего урожая. Макс любил французские вина, но здесь, в провинции, их было не найти:

– Только в Мюнхене… – попробовав вино, он кивнул, – впрочем, наши, немецкие вина тоже бывают хорошими…

Они пообедали картофельным салатом. Макс заказал жареного поросенка, а Отто ел тушеную капусту и голубцы с лесными грибами. За кофе Макс попросил десертное меню. Выбрав шоколадный торт с абрикосовым кремом, штурмбанфюрер велел хозяину, как следует, его упаковать.

Прислонившись к машине, Максимилиан покуривал, держа коричневый, бумажный пакет. Часы на ратуше пробили два. Отто ждал, пока собака расправится с костями от поросенка. Он указал на десерт: «Долго все будет продолжаться? Не понимаю, Макс, зачем ты с ней церемонишься?»

Брат, молча, выбросил окурок в медную, покрытую изморозью урну:

– Поехали. Ты говорил, что не хочешь опаздывать на совещание.

Машина спускалась по узкой дороге на плоскую, унылую равнину. Городок, с белыми, аккуратными домами, со шпилями церквей, с черепичными крышами, остался позади. Нажав кнопку радио, Макс поймал Берлин. Диктор, восторженно говорил, о визите министра иностранных дел фон Риббентропа в Париж:

– Франция считает Восточную Европу зоной влияния Германии, – вспомнил Макс голос рейхсфюрера СС, – очень хорошо. Теперь у нас развязаны руки. Впрочем, Франция тоже долго не протянет… – дорога расширялась, появились машины, и грузовики. Отсюда была хорошо видна ограда лагеря. У парадных ворот, со свастикой, скопилась небольшая очередь: «Сегодня приемный день… – вздохнул Отто, – высади меня у служебного входа».

Тор выпрыгнул наружу, солдаты в будке вытянулись. Макс не выключал двигатель:

– Мне может понадобиться свора, Отто. Я позвоню… – брат кивнул, скрывшись в кованой калитке, Тор бежал впереди. Помахав охранникам, Макс поехал дальше.

С одной стороны дороги поднималась высокая, в три человеческих роста, окутанная колючей проволокой, ограда Дахау, с другой лежало заснеженное, голое поле. На горизонте виднелась ферма, окруженная вековыми деревьями, и каменным, серым забором. Солнце ушло, небо стало мутным, белесым. Сеял мелкий снег. Мерседес, разбрызгивая грязь, свернул к ферме. Макс остановил машину рядом с воротами, индустриального железа. Вышек охраны здесь не ставили, ограду подключили к электрическому кабелю. Затрещал звонок, створки распахнулись. Отдав ключи от мерседеса солдату, Макс подхватил пакет. Он прошел по чистому булыжнику на каменные ступени дома.

На посте охраны, двое эсэсовцев играли в шахматы. Один, завидев Макса, вскочил:

– Хайль Гитлер! Во время вашего отсутствия… – Макс отмахнулся:

– Ничего не случилось. Кофе сварите, пожалуйста… – он кивнул на лестницу, ведущую вниз.

Макс достал из кармана куртки связку ключей. В подвальном коридоре стояла мертвенная тишина. Он шел мимо мощных дверей, с номерами, с крохотными окошечками. Пахло хвойной эссенцией для ванн и хорошим табаком. Штурмбанфюрер открыл последнюю дверь справа. Стоя на пороге, он смотрел на узкую спину, в простой, хлопковой блузке, на коротко стриженые, рыжие волосы:

– Я принес подарок, фрейлейн Кроу, – улыбнулся Макс, захлопнув за собой дверь.

Комендант лагеря Дахау, оберфюрер СС Ганс Лориц принимал посетителей по записи, каждый вторник, перед обедом. Вход в комнаты оберфюрера охранял адъютант, унтерштурмфюрер Кёгель, в безукоризненной, отглаженной форме.

Кабинеты начальства располагались в двухэтажном здании серого камня, стоявшем слева от парадных ворот лагеря, по соседству с гаражами, пекарней, и почтой. Крематории убрали подальше, в конец территории. Разумеется, посетителям не разрешали заходить в лагерь. Между бараками для заключенных, медицинским блоком, и служебными зданиями возвели ограждение. С тщательно расчищенного двора, с деревянными скамейками, с медными пепельницами на высоких ножках, виднелся только верх забора.

Погода, с утра солнечная, испортилась. Черный лимузин оберфюрера загнали в гараж, начистив его до блеска. Лориц любил машину, шофер тщательно за ней ухаживал. Кёгель зевнул, пожалел, что курение в кабинетах запретили. Надо было каждый раз накидывать зимнюю шинель и выходить на крыльцо. Кёгель, все равно, с удовольствием, предвкушал чашку хорошо заваренного кофе и сигарету. В лагере были конюшни, однако зимой лошади отдыхали. Офицеры проводили время в гимнастическом зале. В клубе поставили бильярд, и показывали новые фильмы. Из Мюнхена часто наведывались гастролеры, для охраны лагеря устраивали концерты. В фойе клуба поставили красивую елку. Дерево привезли на грузовике, офицеры сами его наряжали. Баварцы, из персонала лагеря, уезжали на праздники к семьям.

– Отто в Берлин отправится, а после Рождества, в Индию… – вдоль газонов тянулись аккуратные сугробы. Летом в лагере все цвело. Комендант, как и рейхсфюрер СС, любил возиться с землей. Кёгель, юношей, работал проводником в Баварских Альпах. Они устроили каменную горку, и заказали в ботаническом саду Мюнхена редкие растения. Посещая лагерь, рейхсфюрер одобрительно сказал:

– Отлично. Сразу чувствуешь себя, как дома. Очень красиво… – Гиммлер наклонился, рассматривая через пенсне лиловые, яркие клумбы с первоцветом. Доктор фон Рабе обещал коллегам привезти семена из Гималаев:

– И не боится он по горам бродить… – Кёгель, рассеянно, просматривал, список сегодняшних посетителей, – в Гималаях ветра, морозы. Хотя Отто отличный спортсмен, пловец, любит пешие походы. Жаль, кстати, что у нас нет бассейна. Летом здесь жарко. Можно было бы насыпать песок, поставить шезлонги. Или теннисные корты сделать… -адъютант посмотрел на часы. До начала приема оставалось пятнадцать минут, у него оставалось время на сигарету. Комендант лагеря не курил. В гражданской жизни, оберфюрер трудился пекарем и кондитером. Он баловал офицеров баварскими сладостями, и делал отличный штрудель. На пекарне Лориц учил солдат готовить деревенский, сладкий хлеб с изюмом, заплетенный косичкой.

– Хала, – вспомнил Кёгель еврейское слово:

– Они украли исконный хлеб немцев. Проклятая нация, ничего своего у них нет. Правильно фюрер учит, евреи паразиты. Они всегда сосали кровь из честных рабочих, крестьян. Взять хотя бы нас, офицеров. Оберфюрер пекарем был, я на мебельной фабрике работал. Отто и Макс из богатой семьи, однако, их отец все отдал стране, национализировал заводы, шахты. Так и надо поступать, – адъютант дружил с братьями фон Рабе. Кёгель, покинувший школу в четырнадцать лет, благоговейно относился к людям с дипломами. В провинции, в СС почти не было офицеров с высшим образованием. Адъютант расспрашивал Отто об университете, восхищенно смотрел на его хирургические инструменты и белый халат.

По поручению начальства, Кёгель занимался доставкой оборудования в медицинский блок. Доктор фон Рабе показал офицерам, как действует барокамера. Отто предложил:

– Возьмем двух заключенных, все равно кого. В будущем придется проводить анализы, отбирать наиболее стойкие организмы, но сейчас мы устроим демонстрацию.

Кёгель потянулся за шинелью:

– Я говорил, что у нас нет бассейна. У врачей есть. Мы с Отто шутили, что летом, в жару, техника окажется очень кстати, – вода в большой, оцинкованной ванной охлаждалась электричеством. Отто заметил:

– Все равно, придется приносить лед. Такой температуры недостаточно, – он погладил борт ванны, – речь идет о спасении моряков, летчиков. Требуется, как можно более точно повторить природные условия, – фон Рабе объяснил, что для этого им и нужен рефрижератор. Во время опыта они стояли у окошечка барокамеры. Отто начертил Кёгелю и другим офицерам схему происходящего. Он развел руками:

– Мы врачи, привыкли к аутопсиям, но я знаю, что не всем здесь подобное по душе…

Коллеги зашумели, врач поднял руку:

– Поэтому послушайте, какие процессы происходят сейчас в организме подопытного экземпляра… – он взял указку. Барокамера была наглухо задраена, крики персонал не беспокоили.

На крыльце легкий ветер завевал снежок. Начальник пошел на псарню. Оберфюрер любил животных. Лориц никогда не упускал случая покормить собак, или поиграть со щенками.

Адъютант курил, глядя на пустынный, ухоженный двор. Альпийскую горку очистили от сугробов. Каждое утро солдаты из хозяйственной обслуги убирали административный квартал. Заключенных сюда, разумеется, не пускали. Кёгель вообще избегал посещать основной лагерь, предпочитая заниматься документами. От него ходить в бараки и не требовалось. Он полюбовался белой изморозью на мхах, покрывающих камни:

– Макс приглашал меня в шале, в Берхтесгадене. Надо найти время, прокатиться туда. Придется ждать отпуска… – штурмбанфюрер фон Рабе работал в так называемом «Блоке Х». Документы по закрытому подразделению лагеря вообще не попадали в приемную коменданта. Тамошняя охрана появлялась на офицерских вечерах и в спортивном зале. Сдержанные, вежливые люди, они говорили с берлинским акцентом. Эсэсовцы, служившие в основных блоках, шептались, что персонал «Блока Х» отбирает сам рейхсфюрер Гиммлер. Тем, что происходило в здании бывшей фермы, никто предпочитал не интересоваться.

– Тоже, наверное, какие-то исследования… – Кёгель, аккуратно, потушил окурок:

– Хотя Максимилиан заканчивал юридический факультет… – адъютант, иногда, ловил себя на подражании небрежным, изысканным повадкам старшего графа фон Рабе. У Макса были кашемировые свитера, итальянская ароматическая эссенция, парижские саквояжи. Весной он появился в Дахау с легким, красивым загаром. Приятель привез Кёгелю освященные четки из собора святого Петра в Риме. Адъютант, как и все баварцы, был католиком,

Вспомнив о мессе, Кёгель поморщился:

– Почему его святейшество не хочет поддержать фюрера? Есть лояльные священники, но стоит зайти в бараки для служителей церкви, и увидишь, что на нарах, каждый второй, католик… – Кёгель не собирался отказываться от своей веры, но ему было неловко перед лютеранами. Некоторые католические соборы украшали нацистские флаги, но за поведение папы, с его энцикликами, приходилось краснеть. Католики Германии пока не создали государственной церкви, как протестанты.

Кёгель поправил серую фуражку, с черепом и костями, эмблемой подразделения «Мертвая голова», охранявшего лагеря. Комендант шел через двор, в сопровождении доктора Отто фон Рабе.

– Отто любит собак, всегда с ними занимается… – вернувшись в приемную, Кёгель повесил шинель в гардероб орехового дерева. Кабинеты и казармы в лагерях всегда обставляли хорошей мебелью. Рейхсфюрер настаивал, что людям, на службе, вдалеке от семей, необходим уют. Кёгель посмотрел в окно:

– Должно быть, Отто ему щенков показывал. Недавно помет родился… – собак тренировали на особом полигоне, приводя заключенных. Отто фон Рабе гордо, говорил: «Ни в одном лагере Германии нет подобной своры, господа». Кёгель взял список посетителей, с пометками:

– А на каком языке с ним говорить? – он склонил голову набок, шевеля губами:

– Жаль, Максимилиана здесь нет. Он и французский язык знает, и английский… – дверь открылась, Кёгель вытянулся. Оберфюрер улыбался:

– Отличные щенки, доберманы. Я даже думаю, не взять ли одного… – сняв шинель, начальник отряхнул фуражку: «Что у нас?».

Оберфюрер читал мелкий почерк адъютанта, рядом с первой строкой в списке. Лориц хмыкнул:

– Утверждает, что брат его по ошибке попал в лагерь. Их послушать, они все здесь по ошибке оказались. У нас нет французов… – Кёгель согласился:

– Никак нет, герр оберфюрер. Евреи, немцы, предатели Германии, австрийцы, чехи появились. А французов нет… – впрочем, среди двадцати тысяч заключенных, сложно было за всеми уследить:

– Может быть, уголовник… – Кёгель задумался, – но вряд ли. Он бы не стал сидеть в Германии, потребовал бы экстрадиции домой. Или он здесь по чужим документам…

– Зови, – оберфюрер прошел в большой, теплый кабинет, с официальными портретами Гитлера и Гиммлера, над столом, с нацистским флагом, в углу. Он пригладил редкие волосы на лысине. Кёгель, по телефону, заказал из буфета две чашки кофе и печенье. Адъютант попросил принести кофе и для него. Второй звонок он сделал на пост охраны, у главных ворот лагеря. Кёгель велел привести в комендатуру герра Александра Мальро.

В детстве Констанца любила сладости. За месяц до Рождества тетя Юджиния начинала вымачивать в бренди сушеную вишню, с изюмом. На большой, подвальной кухне особняка Кроу упоительно пахло цедрой и ванилью. Дети собирались вокруг стола, передавая друг другу деревянную ложку. Каждый должен был помешать тесто для рождественского пудинга, и загадать желание. Констанца всегда улыбалась: «Я в приметы не верю». Желание девочка, все равно, загадывала. Обычно она думала о какой-нибудь математической задаче. Констанца принималась за ее решение на следующий день после Рождества, и все сходилось.

В пудинг, и в рождественский торт запекали серебряные монетки. Торт делали в шотландской манере, пропитывая тесто отличным виски с островов, украшая глазурь миндалем. Покойная жена его светлости родилась в Шотландии, ее семья и семья нынешней королевы дружили. Леди Элизабет научила тетю Юджинию тамошним рецептам. Констанца заранее рассчитывала, в тетрадке, каким должен быть рисунок. Она сама занималась тортом. Девочка выкладывала из орешков спирали, конусы, пирамиды и кубы.

Рождество они отмечали вместе. Дядя Джованни с Лаурой приносили миланский кекс, панеттоне. Тетя Юджиния готовила шоколадное полено и русские пряники. На елке блестели игрушки, сверкала глазурь, гудел огонь в камине. Дядя Джон брал гитару:

 
– I saw three ships come sailing in,
On Christmas day, on Christmas day,
I saw three ships come sailing in,
On Christmas day in the morning…
 

Дети подпевали, его светлость подмигивал: «Хотите ваш любимый гимн?»

 
– Silent night, holy night
All is calm, all is bright…
 

Пахло хвоей, вином, переливались бронзовые гирлянды на елке.

– Это немецкая песня, – вспомнила Констанца.

Тетя Юджиния пекла торт с финиками и патокой, с ванильным кремом, или американский ореховый десерт, по рецепту бабушки Марты. Летом, в Банбери, дети собирали ревень. На ужин каждый получал кусок пирога. Констанца почувствовала свежий, сладкий вкус:

– Словно марсала. Я должна была догадаться, должна… – Этторе рассказывал, что на Сицилии, в Рождество, каждая семья ставит у дома маленький вертеп. Девочкой Констанца ходила, с Лаурой и Тони, в Бромптонскую ораторию. В соломенном хлеву, среди зажженных свечей, они гладили маленького ослика. Квохтали куры, младенец Иисус лежал в разукрашенной колыбели.

– Это кукла! – сердитым шепотом сказала Констанца: «Тони, это кукла!»

Лаура рассмеялась:

– Не будут сюда класть новорожденного ребенка. Здесь холодно… – девочки были в кашемировых пальто и капорах:

– Побежали, – велела Лаура, – монахини сладости раздают.

В освещенном нефе собора пахло ладаном. Детская ладошка сжимала скользкий, шелковый мешочек с печеньем и конфетами, с засахаренным миндалем.

– Нам пять лет было с Тони… – шоколадный торт стоял перед ней на картонной тарелке, – а Лауре десять. Она в школу ходила. Когда мне десять лет исполнилось, я сладости разлюбила. Начала у дяди сигареты таскать. Интересно, кто у Тони родился, мальчик, или девочка… – спокойно отодвинув тарелку, она взяла пачку хороших, американских сигарет. Спичек ей не давали, зажигалки тоже. Констанца не спорила. Она вообще, большую часть времени молчала.

Она очнулась в транспортном самолете. Гудели моторы, голова болела. Констанца лежала на койке, укрытая шерстяным одеялом. Она попыталась приподняться:

– Что случилось? Я помню, мы пили марсалу, задремали у меня в каюте… Где Этторе? – Констанцу удерживали ремни безопасности. Она подумала, что паром потерпел крушение, и пассажиров эвакуируют самолетами на сушу:

– Бабушка Марта погибла на «Титанике». Тогда авиация еще не была развита. Впрочем, «Титаник» затонул в середине Атлантики, а мы близко от берега. Но где Этторе, что с ним? – в свете тусклой лампочки она увидела наглухо задраенную, железную дверь. В отсеке самолета она была одна. Констанца попыталась открыть замок:

– У меня даже шпилек нет. Медальон на шее… – она положила руку на знакомое, теплое золото, – и часы… – Констанца носила простые, стальные швейцарские часы, на потрепанном, кожаном ремешке. Она могла дотянуться до запястья пальцами. Констанца медленно ковырялась колышком в замке ремня:

– А если меня привязали для моей безопасности? Если я ранена… – кроме головы, у нее ничего не болело:

– Похмелье… – невольно, улыбнулась Констанца, – сколько раз я его у Тони видела. Этанол распадается в печени, превращаясь в уксусную кислоту, организм обезвоживается. Но мы немного выпили… -Констанца поднялась, пошатываясь, накинув на плечи одеяло. Она застучала в дверь: «Кто-нибудь? Помогите, я пришла в себя!». Вокруг царила тишина, до нее доносился шум двигателя. Констанца осмотрела серые, холодные стены, раскладную койку, ощупала одеяло. Девушка не нашла ничего, указывающего, на происхождение самолета. Машина вильнула, пол затрясло, лампочка замигала. У нее заложило уши: «Снижаемся, идем на посадку». Дверь в отсек, медленно, открылась.

Макс не отводил взгляда от ее тонких, костлявых пальцев. Фрейлейн Кроу аккуратно разминала сигарету. Он, предупредительно, щелкнул зажигалкой. За комнатой и ванной следили круглыми сутками. Здесь не держали ни одного предмета, который можно было бы хоть как-то, обратить против себя. Штурмбанфюрер сказал ей, что принесет письменные принадлежности, когда фрейлейн Кроу согласится работать на благо рейха.

Глаза цвета жженого сахара внимательно осмотрели его, с ног до головы. Фрейлейн Кроу отчеканила:

– Никогда подобного не случится. Я вам говорила, и повторяю еще раз. Я гражданка Великобритании, вы удерживаете меня насильно. Я требую вызвать сюда консула моей страны, и сообщить мне, что с мистером Майорана, – замолчав, она отвернулась.

Макс ей не представлялся, а девушка его именем не интересовалась. Кофе ей приносили охранники, в картонном стаканчике, и на такой же посуде подавали еду. Готовили для блока Х в офицерской столовой. Охранники, по звонку, подавали фрейлейн Кроу зажигалку. Макс привез монографии по физике и математике, материалы работ группы Гейзенберга и Отто Гана. Фрейлейн Кроу, за полгода, ничем не поинтересовалась. Книги, она, правда, читала. Тома просматривали на предмет пометок, но ничего не нашли. Комнату и ванную обыскивали, каждый день. Проверяли и саму фрейлейн Кроу. В блоке Х, кроме нее, содержалось еще несколько женщин. Макс выписал из Берлина надежных работниц, с опытом службы в тюрьмах. Он внимательно следил за кадрами наблюдения из ее комнаты. Макс избегал называть помещения камерами.

– Здесь не барак, – говорил он сотрудникам, – не концентрационный лагерь. Это просто… – штурмбанфюрер щелкал пальцами, – временная мера. Для их удобства… – он кивал в коридор: «Тишина, покой, время для научной деятельности… – некоторые камеры пустовали. Людей, давших согласие работать на рейх, увозили в особые лаборатории. Однако Майорана, как и фрейлейн Кроу, упрямился. Макс не ходил к итальянцу, с ним работали коллеги. Штурмбанфюреру было неприятно думать, что Майорана и фрейлейн Кроу, могли не дождаться официальной церемонии брака.

Рейхсфюрер Гиммлер обещал, что свидетельство почетной арийки, для фрейлейн Кроу, подготовят на днях. Бумагу, фельдсвязью, пересылали в Дахау. Макс, невольно, вздохнул:

– Может быть, тогда фрейлейн сменит гнев на милость… – он посмотрел на бледные щеки девушки. Заключенным, согласившимся работать на рейх, предоставляли прогулки. Паек здесь полагался отличный, офицерский, с колбасами, и вином. Фрейлейн Кроу почти ничего не трогала. Ковыряя картонной вилкой в тарелке, она съедала бутерброд, и грызла яблоко. Хлопковая блузка не поднималась на плоской груди. Она сидела, закинув ногу на ногу. Туфли она носила черные, школьные, с перепонкой. Фрейлейн Кроу обхватила острое колено пальцами. Макс представил, как он снимает серые, простые чулки:

– Даже если я буду не первым, – твердо сказал себе штурмбанфюрер, – она выбросит из головы Майорану, обещаю. Она станет моей женой, графиней фон Рабе, начнет работать в группе Отто Гана… – напечатанные на машинке листы лежали в центре стола.

Констанце не надо было просматривать материалы. Она отлично знала, что группа Гана близка к расщеплению атомного ядра. Она кинула взгляд на верхнюю страницу:

– Пальцем не пошевелю. Нельзя предавать свои убеждения, что бы ни случилось… – в картонном стаканчике дымился кофе, она затягивалась сигаретой:

– Я требую вызвать сюда британского консула, – монотонно сказал Констанца, – требую встречи с мистером Майорана, требую, чтобы нас немедленно отпустили. Вы совершаете уголовное преступление, и пойдете под суд… – она вскинула глаза цвета жженого сахара.

Констанца привыкла к его лицу. Сначала он пытался заговорить с ней по-английски. Девушка, холодно, отрезала:

– Не утруждайтесь. Я владею немецким языком.

Констанца слышала его берлинский акцент:

– Как у Лео, Силарда. Хорошо, что Лео в Америке. И Ферми, наверное, в Стокгольме… – церемония вручения нобелевских премий проходила в начале декабря. У Констанцы не было календаря, но девушке он и не требовался. Она знала, что сегодня седьмое число. Констанца помнила день, когда они сели на паром. Остальное оказалось просто. Ей нечем было делать отметки, но Констанца пользовалась памятью. Она, отчего-то, подумала:

– У меня здесь даже цикл не сбился. Здоровый организм. Через две недели все начнется, перед Рождеством.

Она запомнила наизусть записи группы Отто Гана. Констанца могла бы воспроизвести заметки на бумаге, с формулами:

– Но я такого не буду делать, разумеется, – девушка, молча, курила, – если, то есть когда, вернусь домой. Подобное противоречит научной этике.

Мужчина пристально смотрел на нее, голубыми глазами. Хорошо подстриженные, светлые волосы играли золотом. Он был высокий, выше шести футов, изящный, но Констанца поняла, что он спортсмен. Замшевую, пахнущую морозом куртку, он кинул на спинку стула. Мебель здесь привинтили к полу.

– Погода отменная… – к торту она не прикоснулась, как и ко всем сладостям, что Макс ей приносил. Подарки съедали охранники:

– Мы могли бы прогуляться, фрейлейн Кроу, съездить на ужин, выпить шампанского… – Констанца давно поняла, где она находится. Вспомнив карту, она рассчитала время полета из Неаполя или Палермо, и прибавила время переезда на машине. Черный лимузин подогнали в ангар, где стоял самолет. Ее охранники тоже говорили с берлинским акцентом, но, когда Констанцу, с одеялом на голове, в наручниках, сажали в машину, она прислушалась. На аэродроме язык звучал по-другому. Ее привезли в Баварию, в Дахау.

Констанца ждала, пока мужчина закончит распространяться о шампанском. Она отпила хорошего кофе:

– Вас осудят, – продолжила Констанца, – и приговорят к расстрелу, или повешению. Я с удовольствием посещу вашу казнь… – Макс, увидел, опасный огонек в безмятежных глазах:

– У нее нет оружия, головой отвечаю. Однако она физик, инженер, она могла… – картонная тарелочка полетела через комнату. Дернув головой, он медленно стер с лица растекшуюся глазурь. Абрикосовый джем падал на кашемировый свитер, куски бисквита валялись на каменном полу. Констанца потушила сигарету. Девушка нарочито тщательно вытерла пальцы бумажной салфеткой:

– Убирайтесь, и в следующий раз привезите мне консула.