Текст книги "Адвокат революции"

– А по окончательному приговору – сколько из них осуждено?

– Осуждены к тюрьме и каторге двадцать пять человек, остальные оправданы.

– Включая, насколько я слышал, и вашего подзащитного?

– Совершенно верно, – вздохнул присяжный поверенный. За дальним столиком все та же компания передовой молодежи принялась самозабвенно, на весь зал кондитерской, торговаться с официантом по поводу счета за чай и пирожные.

– На чем вы строили защиту, Владимир Анатольевич? – скорее из вежливости, чем из профессионального интереса, спросил земский деятель, в прошлом юрист.

– Не важно, – поморщился Жданов. – Намного важнее, милейший мой Виктор Андреевич, что уже в ходе судебного следствия появились вполне обоснованные подозрения, будто погром в Кишиневе был подготовлен и организован непосредственно Охранным отделением в лице ротмистра барона Левендаля. В ином случае отчего это будущие активные погромщики вдруг заволновались и как по команде стали собираться вместе? Неужели стихийно, и никто им заранее не указал ни времени, ни места, ни цели сбора? Во всяком случае, все это явно готовилось заранее, изо дня в день, на виду у губернатора, у жандармов, у местной полиции…

Кажется, молодежь все же наскребла по карманам какую-то мелочь и заплатила по счету. Во всяком случае обе девицы в сопровождении своих кавалеров вышли из-за стола, чтобы гордо проследовать к выходу. Остающихся в зале посетителей, включая Жданова и его собеседника, они не удостоили даже прощального взгляда.

Присяжный поверенный между тем продолжал:

– Адвокаты, участвовавшие в судебном процессе, не согласились ни с выводами и содержанием обвинительного акта, ни с решением суда. Они считали, что основные подстрекатели и участники погрома так и не были привлечены к суду, а количество осужденных не соответствовало масштабам преступления. Они требовали назвать виновниками погрома высокопоставленных царских чиновников, которые либо бездействовали, либо открыто помогали погромщикам. Потому что такая дьявольская затея, как погром, никогда не имела бы места, если бы она не была задумана в Департаменте полиции и не выполнялась по приказу оттуда.

– Ну, на это при нашем самодержавном режиме надеяться просто наивно, – покачал головой Виктор Андреевич.

– В конце концов из всех чиновников от должности отказался только губернатор. И, конечно же, господин прокурор нашел все обвинения против жандарма Левендаля несостоятельными, а про явного провокатора Крушевана и вовсе не вспомнил! Защита потерпевших пыталась сослаться, к примеру, на текст письма министра внутренних дел Плеве к кишиневскому губернатору. Но правительство только и нашлось, что отмахнуться лаконичным небрежным опровержением. Да и то лишь на девятый день после сенсационной публикации этого письма в «Таймс». А вместо следствия о распространении «заведомой фальшивки», которого следовало бы ожидать, и привлечения виновных в клевете к ответственности, просто выслало английского корреспондента за границу. Но, по моему мнению, это и не суть важно – писал что-то Плеве или не писал. Он вполне мог все, что требовалось, и по телефону сообщить. Вон, даже в обвинительном акте сказано было: «По телефону вызывали военные наряды».

– Значит, и вы все-таки допускаете, что к организации погрома было прямо причастно правительство?

– Нет, пожалуй. – Прежде чем ответить на этот вопрос, Владимир Анатольевич выдержал довольно длительную паузу. – Во всяком случае в ходе судебного следствия этому не было обнаружено прямых доказательств. Поэтому я лично полагаю, что речь должна идти скорее о наступившем параличе существующей власти, о ее политическом безволии. О постыдной недееспособности самодержавия защитить своих подданных. Вины правительства вполне достаточно уже и в том, что оно не справилось вовремя.

– Ну, мой друг, вам, конечно, должно быть виднее.

Жданов сразу почувствовал некоторое отчуждение в голосе собеседника и поторопился продолжить:

Знаете, дорогой мой Виктор Андреевич, я ведь ничуть не жалею, что принял участие в этом процессе. Я столько понял для себя про наше российское правосудие, я познакомился с такими адвокатами… Гольдштейн, Зарудный, Кальманович, сам Карабчевский, Сахаров – это же выдающиеся судебные ораторы, цвет адвокатского сословия, люди высочайшей профессиональной культуры. Это подлинные защитники правды и справедливости! Как вы сами, наверное, понимаете, они натолкнулись на такие трудности со стороны суда, которые лишали их почти всякой возможности свободно и по совести защищать интересы своих клиентов. Но, тем не менее, эти люди выстояли до конца, и никто не осмелится упрекнуть их в обратном…

* * *

Всего несколько дней назад по Неве прошел последний, запоздалый лед из ладожского озера.

«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы…»

Владимир Анатольевич поправил поднятый воротник пальто и перевернул страницу.

«…Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».

Присяжный поверенный Жданов закрыл книгу, достал из портсигара папиросу, после чего попытался прикурить. Удалось это ему не сразу – сырой ветер с Ладоги погасил подряд несколько спичек, пока, наконец, Владимир Анатольевич не выпустил изо рта первую порцию ароматного дыма.

Мощные башни крепости, выстроенной в самом истоке Невы, видны были издалека. И еще лучше с пристани виден был водораздел между Ладожским озером и вытекающей из него рекой, которую остров и крепость делили на два мощных, не замерзающих даже зимой рукава.

– Ну, и где же обещанная переправа, любезнейший? – недовольно поинтересовался Жданов.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. В скором времени будет, – заверил его полицейский урядник, дежуривший весь этот день на берегу. – Папироской не угостите?

– Прошу, прошу, любезный… Угощайтесь.

Про Шлиссельбургскую крепостную тюрьму с достоверностью мало что было известно. Да и те небогатые сведения, которые можно было почерпнуть из трудов по истории и художественных произведений, относились ко временам, удаленным от нынешних на вполне безопасное для царского правительство расстояние.

За свою многовековую историю крепость много раз переходила из рук в руки, однако с возведением Петропавловской цитадели и со значительным удалением северо-западных границ империи ее военное значение постепенно утратилось. Зато старинный замок стал идеальным местом для того, чтобы российские самодержцы могли надежно упрятать в нем врага или соперника, и в это же время держать его под рукой. В свой черед в Шлиссельбурге находились в заточении царевна Мария Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича, и Евдокия Федоровна Лопухина, первая жена Петра I. При Бироне в государевой тюрьме пытали и казнили четвертованием князей Долгоруких, при Елизавете Петровне здесь были заточены раскольники, а потом и сам Бирон с семейством, и, наконец, совершенно безвинный, несчастный государь Иоанн Антонович.

После событий на Сенатской площади так называемый Секретный дом шлиссельбургского замка стал местом заточения декабристов – Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, братьев Бестужевых, Александра Поджио и других. Три года провел здесь кумир бунтующей молодежи Михаил Бакунин, много больше – участники польских восстаний. Однако уже в 1869 году все содержавшиеся в крепости политические заключенные были вывезены и распределены по центральным тюрьмам России. Шлиссельбург превратился в военно-исправительные арестантские роты, а еще через десять лет – в дисциплинарный батальон.

А в начале восьмидесятых решено было вновь вернуть Шлиссельбургу утраченный статус. Взойдя на престол после смерти отца, убитого террористами, император Александр III распорядился построить в Шлиссельбурге Новую тюрьму со строжайшим режимом, закрытую для какого-либо посещения. Это узилище, ставшее местом заключения особо важных политических преступников, стали сравнивать с Сахалином, о котором тогда говорилось: «Кругом море, а посередине горе». Здесь казнили народовольцев, убивших Александра II, и участников первого, неудачного, покушения на Александра III…

– Вон, идет, ваше благородие… видите? Вон, идет…

– Да, вижу, вижу…

Приглядевшись в том направлении, куда указывал урядник, Владимир Анатольевич не без труда разглядел нечто вроде парового баркаса, показавшегося из-за большой круглой Головиной башни, будто врезавшейся в Неву.

Открыв портфель, присяжный поверенный убрал в него книгу, которую перед этим читал.

Из нелегальной литературы, которая время от времени проходила через руки Владимира Анатольевича, можно было узнать, что условия тюремного содержания в Шлиссельбурге постоянно менялись – в зависимости от настроений, которые господствовали в правительстве в тот или иной момент. Однако всякий раз эти условия оставались такими, что не надо было никаких пыток в духе испанской инквизиции. Камеры были выкрашены в черный цвет, а предметы мебели – в темно-зеленый. Окна, закрытые решеткой из дюймовых полос железа, почти не пропускали дневного света через матовые стекла, и нельзя было бросить через них взгляд на волю. В камере неизменно царила такая сырость, что белье, несколько дней пролежавшее в ней, полностью покрывалось плесенью. Ни книг, ни письменных принадлежностей узникам крепости не давали, койка в камере даже у больных открывалась только ночью, днем спать запрещалось не только на полу, но даже сидя за столом. Все без исключения заключенные страдали самыми разнообразными заболеваниями; общим уделом были туберкулез, ревматизм и цинга, неизбежная при постоянном недоедании. Однако самым страшным было повальное безумие, которое в той или иной степени, в той или иной форме овладевало заключенными. И сколько доведенных до сумасшествия было замуровано в этих камерах! Одна из характерных особенностей Шлиссельбурга в том и заключалась, что здоровых и больных держали вместе. Лиц, «нарушающих тишину и порядок», вместо лечения били смертным боем – для того, в первую очередь, чтобы, глядя на сумасшедших, здоровые люди предвидели свою ужасающую судьбу. За нарушение тюремного режима заключенных могли поместить в карцер «с содержанием на хлебе и воде, с наложением оков», применить розги, лишить матраца на койке, обеда, ужина или чая. Личные данные заключенных держались в тайне и не выносились за стены крепости. Даже память об этих несчастных должна была умереть. В рапортах запрещалось упоминать фамилии и имена узников, которые фигурировали только под номерами, и лишь комендант крепости знал, кто есть кто. Сами же заключенные представления не имели о том, что происходит в мире за тюремными стенами. Прибавьте к этому однообразную отвратительную пищу и невозможность общаться с кем-либо – неудивительно, что многие узники подчас добровольно выбирали смерть…

Спустя час с небольшим Владимир Анатольевич уже высаживался на острове. Небольшая пристань, как две капли воды похожая на ту, с которой он только что покинул невский берег, встретила его почти у самой стены тюремного замка. В сопровождении местного стражника присяжный поверенный проследовал к прямоугольной Государевой башне, которая, как оказалось, имела определенную особенность. В отличие от большинства средневековых замков, куда можно попасть с перекидного моста напрямик, проход внутрь этой башни был развернут под углом в девяносто градусов – чтобы штурмующие не имели возможности пользоваться тараном.

…Так называемая Новая тюрьма на острове представляла собой двухэтажное здание, в котором оборудовали сорок одиночных камер. В качестве образца был взят проект американских мест заключения – коридор проходил сквозь оба этажа, а вдоль верхних камер по периметру тянулись галереи для круглосуточного надзора. Однако мест для узников здесь периодически не хватало, и часть из них стали размещать в переоборудованных помещениях гарнизонной казармы, которые именовались «нумерами». При этом камеры старинного «секретного дома», ставшего теперь Старой тюрьмой, использовались как карцер – и сюда же переводили из Новой тюрьмы заключенных, лишившихся рассудка. Здесь также проводили свои последние дни особо опасные государственные преступники, приговоренные к смертной казни.

– Портфельчик не изволите открыть?

– Да, конечно. Пожалуйста.

Защита обвиняемых по уголовным делам никогда не считалась в Российской империи занятием прибыльным или престижным. Взять хотя бы необходимые посещения арестантов: за последние годы присяжный поверенный Жданов столько раз побывал с этой целью в «казенных домах», что суровые правила, заведенные здесь, уже начали для него превращаться в привычку и почти не вызывали более внутреннего протеста против нарушения личных прав.

– Ничего недозволенного?

– Вот, пожалуйста, немецкое перо, чернила, бумаги по делу…

– Это что? – тюремный служащий наметанным взглядом выделил из содержимого адвокатского портфеля небольшой плотный сверток.

– Это курительный табак, совсем немного… конфеты… он любит, знаете ли…

– Не положено.

– Но, быть может, в порядке исключения… – Ни малейшей надежды на то, что из уговоров получится толк, у Владимира Анатольевича не было.

– Не положено! – повторил неумолимый сотрудник тюремного ведомства, однако вслед за этим указал на подоконник:

– Оставьте здесь. Я доложу по команде. Чем черт не шутит, могут потом разрешить…

– Спасибо. Я готов. – Сердясь на самого себя и одновременно испытывая какое-то неясное смущение, Владимир Анатольевич щелкнул замками портфеля.

– Тогда пойдемте, милостивый государь. – тюремщик встал и отстегнул от пояса тяжелую звонкую связку ключей. – Нет, не туда – вот в эту дверь, по лестнице. Да подождите вы, сейчас открою!

…Одиночная камера, в которой содержался приговоренный к повешению за террор социалист-революционер Каляев, имела одну сажень[5]5
  Приблизительно три шага.


[Закрыть] в ширину и две сажени в длину. На удивление чистые белые стены с темной широкой полосой внизу подпирали белый же потолок. На значительной высоте находилось окно, замазанное темной краской и зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами. Возле окна стоял зеленый столик крохотных размеров с принадлежностями для письма, при нем того же цвета табурет и стул. У стены – обыкновенная деревянная лежанка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом, а в углу, возле двери, – классическая параша. Солнце, кажется, никогда не заглядывало сюда, и все в камере было насквозь и навечно пропитано сыростью.

– Приветствую, иван!

– Владимир! Здравствуй, друг мой дорогой, здравствуй, здравствуй…

Едва успела захлопнуться за тюремщиком кованая корабельным железом дверь, особо опасный государственный преступник и его адвокат заключили друг друга в объятия – после чего трижды, по обычаю, расцеловались. Ни для кого, включая следователя и агентов охранного отделения, не являлось секретом, что присяжный поверенный Жданов хорошо знал своего подзащитного еще по Вологодской ссылке, куда тот приезжал из Ярославля в гости к Борису Савинкову.

– Как добрался? Как чувствуешь себя? Как здоровье?

Владимир Анатольевич даже не сразу нашел, что ответить:

– Да все благополучно – вот, доехал…

Иван Каляев, двадцати восьми лет от роду, за время пребывания в тюрьме практически не изменился – такой же худой и бледный, как и на воле, с немного оттопыренными ушами и с пронзительным взглядом больших, чуть навыкате, глаз.

– Веришь ли? Я действительно нахожусь на волне радости, что задуманное совершил, и жду смерти без унизительного страха. На днях меня повесят. И по ночам я сплю, а ты сам знаешь, что спокойный сон возможен только при исполнении желания – человек перестает спать, когда нет ответа и когда он бессилен что-то изменить. Может быть, сейчас я самый счастливый человек на свете…

Следовало бы признать, что Боевая организация социалистов-революционеров очень тщательно выбирала объекты для своих террористических актов. В первую очередь устранялись прагматики и профессионалы, способные своими действиями если и не спасти правящий режим, то отсрочить на долгие годы падение самодержавия. По этой причине эсерами были убиты министры Боголепов, Сипягин, Плеве, за которыми в начале 1905 года в мир иной должен был последовать генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович.

Боевики нового поколения считались в революционной среде прямыми продолжателями дела народовольцев. Они даже заимствовали у них формы и методы исполнения терактов – хотя за четверть века технологии убийства стали значительно совершеннее. Появились и пулеметы, которые вполне можно было установить на безопасном расстоянии, и разрывные гранаты армейского образца, однако эсеры оставили прежний, самый рискованный способ ручного метания самодельных бомб.

Сознательно избранный ими, этот способ практически не оставлял шансов выжить самому метальщику и превращал террористический акт в нечто вроде жертвоприношения, искупления собственной смертью греха человекоубийства.

«Убивший да убьет себя!» – провозглашала новая заповедь боевиков.

Второго февраля 1905 года в Большом театре должен был состояться спектакль в пользу склада Красного Креста, находившегося под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны. Великий князь не мог не посетить театра в этот вечер, на который и было назначено приведение в исполнение приговора, который вынесла Сергею Александровичу партия социалистов-революционеров.

Террористка Дора Бриллиант, остановившаяся в гостинице «Славянский базар» на Никольской, еще днем приготовила бомбы – одна из них предназначалась Каляеву, известному членам Боевой организации под конспиративными кличками Поэт и Янек. Было неясно, в котором часу великий князь поедет в театр, поэтому решили ждать его от начала спектакля, то есть приблизительно с восьми часов пополудни.

В семь часов на Никольскую пришел Борис Савинков, встретился с Дорой и забрал у нее обе бомбы. В условленном месте Иван Каляев забрал у Савинкова свою бомбу и занял позицию на Воскресенской площади, возле здания московской городской Думы. От Никольских ворот Кремля великому князю было только два пути в Большой театр, на одном из которых дежурил Каляев, а на другом, в проезде Александровского сада, – боевик Куликовский. Оба метателя были одеты крестьянами – в поддевках, картузах и высоких сапогах; бомбы их были завернуты в ситцевые платки. Стоял сильный мороз, подымалась февральская вьюга, однако Иван терпеливо ждал на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот показалась карета великого князя – Каляев тотчас же отличил ее по ярким белым огням фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте боевику показалось, что он узнает кучера Рудинкина, всегда возившего именно великого князя. Тогда, не колеблясь, он бросился наперерез и уже поднял руку, чтобы метнуть смертельный снаряд… в карете, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидал великую княгиню и детей великого князя Павла – Марию и Дмитрия. Террорист опустил бомбу и отошел.

Карета остановилась напротив подъезда Большого театра. Иван Каляев поспешил сообщить о случившемся Савинкову:

– Я думаю, что поступил правильно, – разве можно убить детей?

От волнения ему было тяжело говорить. Каляев понимал, как много по собственному усмотрению поставил на карту, пропустив такой исключительный для убийства случай – он ведь рискнул не только собой, он рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение пришлось бы надолго отложить…

Было все-таки решено дожидаться конца театрального представления. Террористы надеялись, что, быть может, великой княгине подадут ее собственную карету, и великий князь уедет один. Однако расчеты эти не оправдались. Иван Каляев вернулся к Савинкову и передал ему обратно свою бомбу. Узнав о случившемся, Дора Бриллиант произнесла только:

– Поэт поступил так, как должен был поступить…

Как бы то ни было, спустя два дня на территории Кремля член Боевой организации эсер Иван Каляев все-таки исполнил партийное поручение. Как и в прошлый раз, получив на Ильинке взрывное устройство, он через Красную площадь направился к часовне Иверской Божией Матери. Оттуда медленно двинулся к Никольским воротам, вошел в Кремль, заметил едущую ему навстречу от великокняжеского дворца карету. У здания судебных присутствий роковая встреча все-таки произошла.

В этот раз великий князь ехал один…

Иван бросил бомбу с расстояния четырех шагов, не более, с разбега, в упор. Он был объят вихрем раскаленного воздуха, видел, как разрывалась карета, – поддевка его была истыкана щепками, висели клочья материи, вся она обгорела. С лица бомбиста обильно лилась кровь, и Каляев отчетливо осознал, что ему не уйти, хотя и прошло несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг…

Когда полицейские вытащили террориста из набежавшей толпы, он все еще размахивал руками и кричал: «Свободу! Всем свободу!». Останки великого князя собрали на чью-то шинель, несколько офицеров подняли эту шинель и понесли ее во дворец. Площадь оцепили, удаляя народ. Одна из женщин, покидая ужасное место, увидела вдали, за оцеплением, что-то красное – это оказался оторванный мизинец…

Судили Каляева той же весной.

Владимир Анатольевич на всю жизнь сохранил в памяти первый день процесса, проходившего в особом присутствии Правительствующего сената:

– Подсудимый Иван Каляев, вы получили обвинительный акт?

– Прежде всего фактическая поправка: я не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы – две воюющие стороны. Вы – представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я – один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов… Суд, который меня судит, не может считаться действительным, ибо судьи являются представителями того правительства, против которого борется партия социалистов-революционеров!

– Подсудимый, я запрещаю вам продолжать! Секретарь, огласите список свидетелей…

Адвокаты заявили ходатайство о предоставлении десятиминутного перерыва для совещания с подзащитным.

Председательствующий ответил отказом и велел увести подсудимого. Защитник Жданов немедленно заявил, что в таком случае он считает свое нахождение в зале бесцельным – и удалился вслед за Каляевым. Так же поступил и второй защитник, Михаил Львович Мандельштам…

После чтения обвинительного акта подсудимому задан был вопрос, признает ли он себя виновным.

– Признавая, что убийство Сергея Александровича совершено мною, виновным себя не признаю по мотивам нравственного содержания, – ответил Каляев. – В деле этом личность моя не играет никакой роли, не имеет никакого значения. Я исполнил свой долг и думаю, что и впредь бы исполнял его.

Государственный обвинитель был умен, образован и убедителен.

В своей речи он сделал акцент на нравственной стороне дела, заключавшейся в том, что руководители партии социалистов-революционеров, отличаясь самомнением и отсутствием каких-либо моральных критериев, легко жертвуют жизнями таких вот «каляевых», стремясь к разрушению государственности. Все цивилизованные страны борются против подобных преступников, на Женевском конгрессе даже удалось договориться об их международной выдаче…

– Нет сомнения, что правительство само толкает людей на террор, ибо своим деспотизмом и жестокостью разжигает в стране всеобщее недовольство! – возразил обвинителю Мандельштам.

– В этом тяжелом процессе совершенно неинтересна фактическая сторона деяния, – согласился с коллегой присяжный поверенный Жданов. – Слишком она очевидна. Я обращаюсь лишь к выяснению нравственной стороны события, его мотивов, ибо для многих они остаются темной загадкой и, да простит мне Каляев, вверивший нам, защитникам, честь свою и судьбу, если не хватит у меня ни душевных сил, ни слов, чтобы остаться на высоте своей задачи. В тяжелые минуты пришлось вам, господа сенаторы и сословные представители, разбираться в этом тяжелом деле. Безмерный административный гнет, полное экономическое разорение, полное банкротство военной системы, этого единственного оправдания современного политического строя, привели в брожение всю Россию. Волнуются все окраины, сотнями гибнут рабочие на улицах столицы, в дыме пожаров помещичьих усадеб ищет разрешения гнетущих вопросов крестьянин, и безумно страдает, мучась и умирая за всех, наша интеллигенция. Столкнулись две великие силы: старый, веками утвержденный строй, и новая, так страстно стремящаяся к свободе Россия. Теряется надежда на мирный исход этой борьбы, и все ближе надвигается чудовищный призрак гражданской войны. И в летописях этой борьбы Боевая организация социалистов-революционеров пишет страницу самую яркую, самую ужасную, ибо пишет ее кровью своей и кровью тех, кого считает врагом народа. Видя в народных массах, в их воле единственных вершителей судьбы страны, они не дожидаются их движения и с безоглядной смелостью бросаются в борьбу с громадной правительственной организацией. Избрав политическое убийство как средство, револьвер и бомбу как оружие, они путем террора пытаются ускорить политическое освобождение России. Это не убийство из-за угла. Изменились условия жизни – изменились и способы борьбы. Они видят невозможность, при современном оружии, народным массам с вилами и дрекольями, этим исконным народным оружием, разрушать современные Бастилии. После девятого января они уже знают, к чему это приводит; пулеметам и скорострельным ружьям они противопоставили револьверы и бомбы, эти баррикады двадцатого века. Они – беспощадные враги современного строя, но они не ищут пощады и себе. На смертный приговор они смотрят как на смерть за свои убеждения с оружием в руках. Они не щадят чужой жизни, но с дикой роскошью расточают и свою. Они губят, но гибнут и сами. Погибнет и он. Но и вы отнеситесь к нему не как к преступнику, но как к врагу после сражения. И, свершая свой суд, помните, что в грядущие дни, кровавая заря которых уже виднеется на небосклоне, на чаше весов, коими будет мериться все прошлое, не последнее место займет и ваш приговор. Не отягчайте этой чаши. Крови в ней без того достаточно…

Полный текст выступления Жданова рукописными копиями распространялся в революционной среде и в кругах политической эмиграции – что, конечно же, принесло молодому московскому адвокату известность и составило ему репутацию непримиримого судебного оратора.

…В последнем слове подсудимый заявил, что признает единственный суд – суд истории. Он верит, что деятельность партии увенчается успехом, видит грядущую свободу России и гордо умирает за нее…

Как и следовало ожидать, террориста Ивана Платоновича Каляева приговорили к смертной казни через повешение.

– Я счастлив вашим приговором, – подчеркнул Каляев, – и надеюсь, что вы исполните его надо мною так же открыто и всенародно, как я исполнил приговор партии. Учитесь мужественно смотреть в глаза надвигающейся революции!

И вот теперь обитатель единственной в крепости камеры смертников по-приятельски предлагал посетителю табурет:

– Ты присаживайся, присаживайся… вот сюда! А я – здесь, на постели…

– Иван, знаешь, я пытался тебе пронести, передать кое-что, но они…

– Да пустое все это, Владимир! – отмахнулся Каляев. – Обойдусь. Тем более, ведь не так уж и много осталось.

– Ты имеешь в виду…

– Конечно же, именно это я и имею в виду! Неужели же что-то еще? Как раз именно это… – Осужденный вскочил с кровати, на которую перед тем только-только присел, и рукой описал вокруг собственной шеи невидимую петлю. – Я же ведь отказался просить, ты знаешь!

– Да, но, может быть, Иван…

Собственно, присяжному поверенному Жданову было позволено навестить своего подзащитного только с тем непременным условием, что он попытается склонить смертника к написанию на высочайшее имя прошения о помиловании. Поговаривали, что государь император Николай II, узнав, что кассационная жалоба отклонена, дал секретное указание директору Департамента полиции всеми способами добиться покаянного письма. И что тот командировал нынешнего главного военного прокурора, с которым террорист был знаком по Московскому университету, в Шлиссельбургскую крепость – без какого-либо, впрочем, успеха.

– Оставь, Владимир! Они уже много кого подсылали ко мне с этим, вон третьего дня даже тюремный поп заходил. Между прочим, на удивление развитый и порядочный человек. Представляешь? Мы с ним очень славно поговорили, он пообещал еще зайти… перед самым концом.

– Значит, решение твое окончательное?

– Я хочу и должен умереть, моя смерть будет еще полезнее для дела, чем гибель Сергея Александровича. – Иван с улыбкой посмотрел на своего судебного защитника. – Знаешь, друг мой, если я уж перед великой княгиней устоял…

В официальных газетах о встрече вдовы великого князя с убийцей ее мужа писали по-разному – в основном, со слов самой Елизаветы Федоровны. Насколько было известно Жданову, они действительно виделись в тюрьме, седьмого февраля, спустя несколько дней после кровавого террористического акта.

– Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых, – рассказывал потом иван Каляев об этой встрече своим адвокатам. – Я – случайно, она – по воле организации, по моей воле… Она принесла мне евангелие. Я сказал, что готов читать его, если она прочтет записки о моей жизни. Чтобы она поняла, почему я убил ее мужа. Она отказалась смотреть то, что я написал. И пообещала молиться за мою душу. Я тогда поинтересовался, почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство? Ведь если бы даже теперь я пришел к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, ведь меня бы посадили в сумасшедший дом или, что вернее, бросили бы в тюрьму, как бросают тысячи людей, страдающих за свои убеждения… А так она сама пришла ко мне – и она была бессильна в ничтожестве своего развенчанного величия перед лицом карающего рока! Впервые член императорской фамилии склонил перед народным мстителем свою голову, отягченную преступлениями династии…