Текст книги "Море в глубине вселенной"

– Давай, Дэн! Поцелуй ее, Дэн!

Так он и сделал: прижал меня к себе и засосал. Я была так пьяна, что даже забыла, переходили ли мы в зону №2 или же сразу оказались в сортире. Когда мы зашли, в глаза ударил едкий грязный оранжевый свет галогенных ламп. Вонь от говна, курева и секса стояла страшная. Вдали, у окна, толпа ребят что-то активно обсуждала. Дэн открыл первую кабинку: какой-то парень нюхал порошок с толчка. Дэн его выгнал, а я встала на колени и положила голову на крышку унитаза, вздернула юбку, приспустила стринги, оголив перед ним попку, и он приступил к делу. Пара сильных толчков в киску, я только начала заводиться, как вдруг у меня скрутило живот, и он заорал. Я повернулась и увидела, что его конец был в крови… «Блядь, месячные!» – прокричала я в голове.

Его лицо перекосилась, челюсть съехала, нос сморщился, а брови поднялись вверх. Не успела я ничего сказать, как дверь открыла Рита. Я увидела, что она заржала, подбежали дружки этого парня и сквозь хохот заорали:

– Фу-у-у! У нее месячные! Фу-у-у! Дэн закраплен! Фу-у-у!

Это было фиаско… В слезах я убежала из клуба. Пасть еще ниже было бы безумием. Слезы капали на песчаную тропинку, меня трясло, кровь стекала по ляжкам, я медленно шла к мосту на пустыре, заползла под мост и, отмыв в речке ноги от крови, достала из сумочки прокладку. Скрутившись калачиком на песке, закурила. Скука, пустота вновь настигли меня, но в этот раз они сдавили мне грудную клетку, заползли в глотку и не давали дышать. Что же я делаю со своей жизнью? Какая я жалкая… Возможно, я такая из-за отца, что вечно лупил нас с братом. А может, во всем виноват этот чертов город. Детогря… Помойка…

О чем бы я ни думала, другой голос в голове перебивал: «Виновата только ты». Всхлипы, слезы, затяжка дымом – так круг за кругом. Если бы Марк узнал, кем я стала, наверное, никогда бы со мной не заговорил. Мир – сложная штука, а я обычная деревенская шалава. Я бы могла написать сборник стихов, но вместо этого разрушала себя изнутри: вино, сигареты, клуб, ложь, прокрастинация – и вот щелчок. Когда-нибудь мне стукнет двадцать, и сердце остановится. Марк меня возненавидит, у мамы случится инсульт, а папа лишь убедится в своей правоте. Он всегда говорил маме: «Она вырастет шлюхой при твоем воспитании!» Боже, если я хочу вырваться из этой помойки, мне надо взяться за голову, учиться и писать, а не общаться с этой тупой сукой Ритой. Надеюсь, однажды Марк снимет квартиру и заберет меня отсюда. Я проверила телефон – сообщение брат так и не прочел. Обещаю себе, я больше никогда не пойду в этот клуб. Я вылезла из-под моста, как какой-то тролль, и посмотрела в звездное небо. Звезды уже не танцевали, они скорее замерли в пустоте. Вытирая глаза от слез, я стала зачитывать стих, что пришел мне в голову от всего этого абсурда.

 
Однажды понесся
Мир жалким клубком,
Катился на черное и белое он.
Порой во тьме
Не слушала себя,
Порой во тьме
Лишь тьма и тьма.
А в жизни смерть
Скелетом катит,
Даже при виде Бога
Все плачут…
Мы плачем, плачем,
А душа смеется,
Кода мы все
Ругаемся на образ.
Мы умираем,
Когда рождаемся на свет!
Мы живем,
Когда в мире света нет!
 

«Это был бы неплохой первый стих в сборнике», – подумала я, плетясь на рассвете домой. Подойдя к окну, я сняла туфли и закинула их в комнату, забралась на трубу и залезла в дом. Легла на кровать, скрутившись калачиком. Обнимая себя, я отрубилась.

Последующие дни я старалась быть прилежной девушкой: пыталась бросить пить, не ходила в клуб, писала стихи, занималась с репетитором, помогала маме, перестала общаться с Ритой. Выучила наконец-то «спрос и предложение» по этому сраному обществознанию. Мама сказала, что я посвежела. Для вдохновения я ходила гулять по лесу, познавая природу. Но, по правде говоря, одно оставалось неизменным: алкоголь. Как бы я ни хотела, но бросить пить у меня не получалось. Я прибухивала и днем и ночью, и всегда одна. Я прятала бутылки от мамы. К репетитору ходила пьяной. Побороть свою зависимость я не могла; алкоголь успокаивает, он держит. Иногда я напивалась в одиночестве, приходила в лес и исписывала свою тетрадку стихами. Наутро я была не способна понять ни строчки. Вроде как все и налаживалось, но где-то на дне бутылки я знала, что это не так. И, как это бывает, однажды все пошло по пизде. Мы узнали, что Марк пропал. Он никому ничего не сказал, просто исчез. Отца так часто не бывает дома, что он заметил отсутствие моего брата только спустя семь дней после последнего звонка маме. Марк не брал трубку. Отец обзвонил все ментовки и морги; мы с мамой впали в острое и обжигающее ожидание. Спустя еще день отец узнал, что у него пропали деньги из сейфа и пистолет. Это напугало маму еще больше, но не меня. Тогда я подумала: может быть, отец наконец-то заебал Марка, и тот сбежал в другой город, возможно, открыл свою выставку картин и зажил счастливо, тогда моя боль поутихла. Но через какое-то время я задумалась, а почему он не взял меня или хотя бы не сообщил о планах. Это не очень было на него похоже. И страх за брата вновь вернулся, а вместе с ним и желание бухать по-черному…

Я не выдержала и, купив бутылку водки, направилась к мосту. Темное небо покрывало мой разум. Куда мог сбежать Марк? Зачем ему такая сумма и папин пистолет? Что могло произойти? Я даже представить не могла. Я смотрела на речку, скидывая камушки с моста, и думала, что я как эти камушки, которые лежат на краю обрыва, а невиданная сила тянет их на дно.

 
Как сказать «стоп»,
Когда жизнь – петля?!
Виляет она
От конца до конца.
Запутавшись, выпьет,
Поплачет слегка.
Она ведь не знает,
Как жизнь хрупка.
Слегка потанцует,
Слегка попоет,
И вот все нормально,
И жизнь так пройдет.
 

Я произносила эти строки, как вдруг позади меня послышался мужской голос:

– Грустновато звучит.

Я, слегка испугавшись, обернулась. Парень, не старше меня, смотрел с удивлением и улыбался. В руках у него была бутылка пива.

– Да. Но они все такие… – грустно выдала я.

– Ты сама пишешь стихи?

– Да.

– Прости, а что ты делаешь одна в три часа ночи на мосту с водкой в руках? – спросил он.

– Пытаюсь расслабиться.

– Думаю, слезы этому не очень помогают, – подловил.

– Правда? Блин… Значит, я зря время потратила. Могу у тебя спросить то же самое.

– Я просто отдыхаю, а ты явно грустишь. Расскажешь, что случилось?

– Я даже не знаю, как тебя зовут.

– Матвей.

– Кристина, – неохотно выдала я.

– Расскажешь, что с тобой?

– Да все нормально, правда.

– Значит, я пойду?

– Нет-нет, если, конечно, сам не хочешь.

– Ну тогда давай я присяду рядом, и мы будем смотреть в небо вместе.

– Угу.

Боже, что я делаю, я его даже не знаю, тупая дура, отшей его быстро.

– Слушай, мне очень приятно, что ты решил меня поддержать, – говорила я, неловко заправляя волосы за уши. – Хотя ты меня даже не знаешь… Но мне не нужно ничего такого.

– Мне тоже. – Он добродушно улыбался.

– То есть ты гуляешь ночью просто так, чтобы помогать?

– Конечно, это же моя работа, – саркастично сказал он, на что я улыбнулась.

– Может, оно и к лучшему, что ты здесь, хотя бы я не одна. – Я невольно себя обняла, как бы утешая.

– Что бы там ни произошло, поверь, оно не стоит того, чтобы убиваться здесь, на мосту, в одиночестве.

«А если ты тупая малолетняя шлюха, алкоголичка, которая впервые осознала свое жалкое существование в момент, когда пропал брат, тогда можно?» – подумала я.

– Почему ты вообще остановился и решил помочь? – спросила я с полным непониманием.

– Девушка стоит одна, ночью, пьет, плачет, бормочет грустные стихи. Мало ли кто пристанет, мало ли что случилось.

– Подумал, что я спрыгну?

– Возможно.

– И что, будешь сидеть всю ночь и следить, чтобы со мной ничего не произошло?

– Да, я же вызвался.

– И чем займемся?

– Ну, ты можешь почитать мне стихи, а я дам свою оценку.

– Пожалуй, лучше в другой раз, – промычала я.

Вдали послышались пьяные возгласы и смех. Смех показался мне подозрительно знакомым. Компания поднялась по лестнице и вышла под свет луны и фонарей, тогда я поняла: мы попали… Это была Рита. Эта шлюха шла, обнимая руку Кира. А рядом с ними были Дэн и их свора. Дэн передал бутылку апельсинового блейзера одному из своих ребят, а затем крикнул:

– Эй, ребятки, не поздновато ли?!

Матвей, поставив бутылку на бетонное ограждение, обернулся. По голосу было ясно, что Дэн ужрался в сопли. Доставая пачку NZ, он крикнул еще раз:

– У вас есть что выпить?!

Матвей, не сдержавшись, выдал:

– Нету! Валите, пьянь!

– Ты че такой агрессивный, пацан? – пробормотал Дэн в недоумении.

– Погодите, так это же Кристина! – крикнула моя долбаная подруга Рита.

– Это твоя шлюха из клуба? – спросил Дэн.

– Да, это она, – с улыбкой выдала Рита.

Компашка Дэна засмеялась. Он двинулся на нас.

– Ты шлюха! Из-за тебя мне пришлось отмываться прям там. Мерзкая ты мокрощелка!

– Мужик, в последний раз повторяю, идите куда шли, мы просто выпиваем и не хотим проблем, – мирно сказал Матвей.

– Ты в курсе, что это местная шалашовка, она того стоит?

– Мне на это насрать, – отрезал Мат, и я сразу пропиталась к нему уважением. – Уходите!

– Уходите! – передразнил Дэн, скорчив лицо.

Мат выхватил из кармана нож-бабочку. Прокрутив рукоятку через большой палец, он оголил лезвие, а после прокрутил назад, закрыв его. Дэн побежал на него с криками:

– Думаешь, меня испугает нож?!!

Дэн ударил с правой, Мат увернулся и схватил его за шиворот, после стал раскручивать этот пьяный мешок с дерьмом, крутил его и бил рукояткой ножа по затылку, пока не отпустил. Тот улетел в кучу песка с окровавленной башкой. Свора Дэна осела. Рита, вжавшись в Кира, закричала:

– Вы что, ебнутые?! Вам пизда! Мы в полицию пойдем!

– Идите, – отрешенно сказал Матвей, – поверят все ровно мне.

– Это еще почему?! – визгливо крикнула Рита.

– Мне шестнадцать лет, ему двадцать, он напал на меня пьяный с толпой своих дружков, потому что я сидел с его бывшей. Я стал обороняться. Посмотри на мой внешний вид и на ваш, кому они поверят?

Мат был одет в красную клетчатую рубашку, из-под которой выглядывала белая футболка, на ногах у него красовались красные кеды Converse. Мне он понравился. Он выпил только одну бутылку пива и был трезв. В то время как Дэн и его свора были в говно, и одежда их была подранная и грязная. Ботинки Риты были заблеваны, башмаки у всех были в пыли. Чумазые носы и рты. У них не было шанса, и Мат это знал.

– Уходите, – сказал решительно Мат.

Свора подняла Дэна, и они пошли назад. Я знаю, что это мерзковато и по-детски, но я подошла и поцеловала его, трогая его твердые руки.

– Спасибо, – прошептала я.

– За что? – спросил он. – Я лишь защищался.

– Не за драку, за то, что сказал, что тебе все равно, что я делала.

Уже светало, алкоголь рассасывался в крови, утренняя прохлада щекотала оголенные ноги, пока мы шли, держась за руки. Я дала себе слово исправиться, ведь теперь мне было ради кого это делать. В моем сумраке малолетнего самокопания засветил лучик надежды, который словно говорил мне, что проебано далеко не все. Что я еще не все просрала своим саморазрушением. У меня появилась надежда, и она согревала мою руку. Может быть, надежда согревает и моего брата этим ранним утром?

Марк, где бы ты ни был, пожалуйста, держись.

Глава 3
Дорога

МАРК

Шел дождь, вечерело, поезд дергало из стороны в сторону, меня трясло. Я смотрел в окно: капли дождя текли вниз, как и мои слезы; вытирая их, я продолжал смотреть. Если подобрать время и смотреть на стекло, проезжая мимо фонарей, может показаться, будто стекло покрывается инеем или паутиной. Игра света и тьмы так прекрасна, она завораживает. Печально замечать такое, зная, что больше не увидишь. А на той стороне только тьма, ничто. Печально знать правду, но необходимо, иначе ты слабак. Правда – это то, что должно быть на первом месте, всегда надо быть сильным. Приумножая правду, приумножаешь скорбь, но надо быть сильным.

Мискори меня ждал; я чувствовал, что он залечит мои раны, море обожжет их солью и затянет вместе со мной на дно. Мама, прости меня. Ехал около пяти часов, надо было добраться до деревни Дродвер, после пешком поймать попутку, добираться долго, я надеялся, мне хватит времени, тратить его попусту я не мог. Времени все меньше, время – мой главный враг, но чего бояться, куда бы ты ни шел, ты уже опоздал, время заберет все, не оставит ни капли. «Время есть школа, где свет негасим». Вспомнил стишок Делмора Шварца «Мы тихо идем сквозь этот апрельский день», который навевает на меня ужас. «Время – то пламя, в котором горим». Эта строка пронзает меня головной болью, словно игла, вонзившаяся под кожу. Паника подступает, я чувствую себя маленьким, и что-то очень большое собирается меня поглотить. Как же меня раздражало там сидеть, тратить время, надо было чем-то заняться, но я не мог. Я, словно в анабиозе, был погружен в мысли, – только эти капли, фонари и мои мысли. Мискори – ближайший город с морем, я должен успеть добраться, скоро начнут меня искать, но зачем, меня ведь нет, всех нет, время пожрет нас.

Хотелось бы верить, что море перерождает, исцеляет – и ты проснешься в другом мире, встанешь с кровати и скажешь себе: «Вот это сон», – но такого не произойдет. Я много замечал, глядя в окно поезда. Я и раньше замечал, но теперь это еще сильнее обострилось во мне – подмечать прекрасные мелочи: глядя в лужу, можно увидеть отражения деревьев, которые ветвями прорубают небо насквозь, подобно дровосекам, срубающим дерево топором ради великой цели, деревья пробивают острием веток небесную серость ради великой красоты. В луже под определенным углом можно рассмотреть и отражение неба, и этот… закат. Как же он красив! Почему я сразу не заметил его? Он прекрасен. Солнце потихоньку разгоняет мрак вокруг, тучи разбегаются в разные стороны, капли дождя падают все реже, медленнее. Солнце уже садилось, и его лучезарный фиолетовый цвет просачивался сквозь облака, когда я снова вспомнил, насколько же оно великое, это светило. Вспомнил, как оно прогревает до костей, когда лежишь на пляже, после того как искупался в холодной воде. Надежда на то, что и оно вылечит меня, посещала мои мысли, но я не поддался лжи. От горя можно поверить во все что угодно – это и есть великое заблуждение. Так священники, когда проводят последний ритуал перед захоронением, пытаются втюхать ложь, выдавая ее за катарсис, успокаивая фразами вроде «Он свое отмучился», «Там ему будет хорошо». Они используют горе людей, готовых поверить в это, – так можно брать с них деньги.

Не хочу, чтобы меня хоронили, да еще с этой ужасной церемонией; хочу, чтобы меня кремировали или отдали природе, кинули тело в чаще леса, как того философа, – пусть каждый зверь возьмет свое. Такие мысли не помогают, как бы глубоко я ни копал, они ничего не изменят. Главное ясно: время мое подходит к концу…

Я достал альбом и кисти, решил запечатлеть эту красоту – она останется здесь после меня, но ненадолго. Я лишь могу мечтать о том, чтобы другие начали замечать эстетику природы в каждом ее проявлении. Понадобились все мои кисти, чтобы запечатлеть этот закат. Маленькая круглая синтетическая кисть для мелких тонких деталей; большой круглой синтетической можно рисовать как большие, так и маленькие детали, можно утолщать линии, а можно из больших делать маленькие при помощи ее структуры: тоненькой частью вести маленькие линии, а после надавливать и вести большие. У нее есть вариативность действий. Третья кисть – это плоская тонкая синтетика, ей тоже можно рисовать маленькие и крупные детали, но ее главная особенность в том, что она умеет плавно сглаживать цвета, размазывает и соединяет их за счет мягких волосков. Четвертая кисть – плоская и щетинистая, благодаря ее упругости можно использовать так называемый метод «тыка», когда окунаешь кисть в краску, а после тыкаешь ей в бумагу – получаются красивые точечные следы; с другими кистями такого не выйдет. Еще с помощью резких боковых движений за считанные секунды можно изобразить траву. Пятая и шестая кисти – веерные. Одна – синтетика, другая – щетинка: с помощью синтетики всего одним гладким волнистым движением получается трава, а тугой щетинкой за несколько движений изобразишь елку. Только относясь к работе с уважением и используя достаточно инструментов, можно создать что-то поистине красивое.

Прошло еще шесть часов. Солнце давно погасло. Я постоянно выходил в туалет, чтобы покурить и поплакать. Слабак. Я открывал окно, вставал одной ногой на толчок, а другой на батарею и закуривал; смотрел вниз, на пролетающую дорогу, и рыдал. После очередного всплеска жалости к себе я огляделся – в вагоне все уже спали, и в ту секунду я осознал, что уже больше часа только грущу. Я сел на свое место. Тьма захватывала пространство, поглощая весь свет, а вместе с ним и мои глаза.

Если посмотреть в окно, подняв голову, то можно увидеть, как тьму прорывают миллионы светящихся точек в небе. Острые, как штыки, ветки деревьев колышутся на ветру. Я был очарован волшебством, которое творилось на улице. Иногда тьму рассеивают фонари, и тогда пейзаж наполняется своим цветом. Колючие ветки голых деревьев кружатся на фоне неба, они словно нервная система или даже космическое созвездие. Во мраке ночной дороги звезды в небе говорят с тобой, шепчут: «Смотри, мир уникален, он безжалостен, он живой, он мертвый. Наше сияние завораживает тебя, однако мы светим не для тебя и не для мира… Мы, как и ты, просто есть, и это прекрасно». Пока ты едешь в тепле, глядя на красивые картины мироздания, все хорошо, но не стоит заблуждаться. Поезд, машина или автобус – как космический корабль, а за окном космический вакуум, темный, холодный, неизведанный и до ужаса в сердце прекрасный. Он пугает своей красотой, и это лучшее, что можно испытать, куда бы ты ни ехал. «Наверное, мне стоит поучиться этому прекрасному безразличию», – думал я, глядя в пустоту.

Я не мог больше бездействовать, не мог трястись в вагоне, тянущем меня в никуда; я должен достичь моря своими ногами, должен заслужить там оказаться, преодолеть прекрасный вакуум, чтобы наконец-то увидеть, как солнце тает в морских волнах. Мысли пожирали меня. Через час остановка, я собирался выйти на ней. Я молился в ничто, говоря: «Доберусь своими силами, но только не так, прошу, только не так». Я достал телефон, включил его, открыл Google-карты и на другой стороне своей бумажной карты нарисовал дорогу до Дродвера. Нужно было скоротать время. Вышел покурить, дочитал «Три ритуальных убийства», вытащил закладку и начал читать «Постороннего» Альбера Камю.

Час прошел на удивление быстро, до Дродвера еще три часа, если останусь в поезде, но я больше не мог. Я вышел в какой-то глуши. «Поезд стоит всего три минуты», – сказал мне проводник. Не обратив на него внимания, я пошел от вокзала, от деревянных домов позади него к лесополосе.

Луна сияла над лесом, и огромное количество звезд мерцало мне. Как же хорошо отделаться от хмурых облаков Гринвера и его громких звуков муравейника! Я достал фонарик и легкой походкой, дыша чистым воздухом, шел по тропинке из песка, которая огибала деревья и вела меня в чащу. Когда мне показалось, что я уже достаточно глубоко забрел, я свернул с тропы и прошел мимо сосен, там пробегал ручеек. На маленькой полянке, в окружении множества деревьев я развел костер, достал спальник и лег, закурив сигарету. Смотрел на небо, звезды, было тепло на душе. Провалялся так до четырех утра, почти не отрывая взгляда; мне казалось, будто звезды шевелились и ходили зигзагами, а еще я насчитал три падающие звезды. Костер затухал, я повернулся набок, к нему лицом, и смотрел, как яркий свет медленно исчезал, как и все однажды исчезнет, смотрел на тлеющие огоньки и потихоньку засыпал.

Проснулся от странного скрежета в кустах, уже рассвело, солнце вовсю освещало полянку. Птички пели о наступлении нового дня. Я медленно встал и пошел к кустам. Подкравшись, увидел зайца – длинноухий, очень странного цвета, рыжевато-серый, с вкраплением коричневого пушистый мех, он стоял там и жевал травку. Я медленно потянулся за пистолетом – до города слишком далеко, а еды у меня нет, – наставил его на зайца и, плавно нажимая на курок, слегка волнуясь, выстрелил. Маленькое чудесное существо упало замертво, птицы перестали петь. Тут же меня стошнило желудочным соком, в голове раздался звон… Надо было торопиться, я снова развел костер. Дед, опытный охотник, учил меня, как готовить зайцев, и я видел, как он это делает, не раз. К сожалению, приправ и овощей у меня не было, так что мясо выйдет постным, но лес есть лес. Я достал фольгу, охотничий нож и вилку, взял огромный булыжник неподалеку и использовал его как разделочную доску.

Я отсек зайцу шею. Голова идеально отделилась от тела с небольшим чмокающим звуком. Я поднял тушу за задние лапы и прибил ее ножом к дереву. Пока вытекала кровь, перекрашивая траву, которую заяц когда-то ел, я пошел к ручью набрать воды. Вернувшись, я избавился от заячьих ног: они ему больше не понадобятся, как и мне, – в ногах нет мяса, и так легче избавиться от шкуры. Я сделал неглубокий надрез поперек спины вокруг туловища, сжал кожу около лопаток, чтобы можно было потянуть шкуру вверх, в сторону от мышц, – надрез должен быть настолько большой, чтобы в него поместились мои пальцы, но нож не должен прорезать мясо. Подцепив шкуру пальцами, я стягивал ее, пока она не слезла. Потом я сделал надрез в области живота до грудины, сжал кожу, чтобы она отделилась от нижних органов, вставил два пальца, чтобы держать брюшную полость открытой до грудной клетки, но нужно было избегать повреждения мочевого пузыря и толстой кишки: они испортят мясо. Я поднял тело зайца лапами вниз и двумя пальцами выскабливал органы сильными, но спокойными движениями, после я промыл тушу, отделил сухожилия и начал его свежевать, разрезая на маленькие порционные куски. Положил их на фольгу, за неимением остальных приправ взял веточку пихты и положил рядом с мясом – она придаст странноватый вкус. Мясо обернул в пять слоев фольги и положил на угли, закрыв ветками ели, оставил запекаться на час – если передержать, то мясо выйдет сухим. Я встал, пошел к ручью умыться, почистил зубы, зачесал волосы набок, как всегда. Вернулся и смотрел на дым от еловых веток, задумался о смерти зайца. Эта смерть ничего не значит – просто процесс, и все. Мне должно быть его жалко, но жалости я не чувствовал. Я нашел свою силу в природе. Природа не знает жалости, значит, и я не знаю. Надеюсь, моими останками тоже распорядятся с умом.

Час прошел, я откинул ветки, достал сверток фольги в виде луковицы, развернул, дал мясу немного остыть, после поел. Получилось вполне сносно. Я накинул свой походный ранец и продолжил путь. Когда прошел больше половины, увидел гигантское поваленное дерево, надломленное посередине; огромный кусок коры держался на одной части ствола, из-за чего дерево оказалось под наклоном. Дорога к небу. Я медленно поднимался. Дерево было покрыто мхом, и лезть было достаточно сложно. Но когда я это сделал, увидел вдали, за тропинками, гигантские поля из подсолнухов, весь горизонт – одной длиннющей желтой полосой, словно само солнце скинуло семена на землю, из которых теперь росли его маленькие создания, будто сотни подожженных факелов, а сверху тот, кто их зажег. Я был так счастлив, что не поехал на поезде, а пошел пешком. Даже если не доберусь – я был здесь, а это уже что-то да значит. Своими силами добраться до моря, надеясь, что опухоль не даст о себе знать, дано вообще не каждому. Да, на поезде быстрее, но, стоя на дереве, я хотя бы временно полагал, что жив, идя к смерти; в поезде я был бы мертв.

Медленно спускаясь по стволу, я думал о том, как бы побыстрее оказаться на этом поле. Оказавшись на земле, я побежал так быстро, как только мог бежать с ранцем за плечами, так, что легкие жгло, опять началась головная боль, и желтый горизонт сменился на мрак, на кромешную тьму. Когда я очнулся, меня снова вырвало, кусочки кроличьего мяса плавали в коричнево-красной жиже. Солнце уже собиралось садиться над полем подсолнухов, как бы отдавая цветам свою мощь. Увидев эту картину, я осознал, что мог не дожить до такого вовсе, но я очнулся и наблюдал огромный сияющий диск с пламенными рыжими облаками, будто захватывающими все пространство, разрастаясь в одно огромное рыже-желтое пятно. По краям облака были синие, что придавало невероятную красоту такому великому зрелищу, глядя на которое я хотел рыдать. Но в какой-то момент мне показалось: я стал выше этого. Теперь я понимал: я должен быть сыном солнца, сильнее и мудрее, я узнал правду, в этом моя свобода, мне неважно, доберусь ли я, мне важен сам путь, и он потрясающий. Я отчаянно хотел запечатлеть это, но нужно было идти, пока еще светло. Главное – мне больше не страшно, больше я не боюсь, страх – это настоящий враг, но я просвещенный, словно один луч солнца даровал мне свободу и силу духа. Даже если следующий обморок станет для меня последним, я пойду до конца.

Спустя пару минут я уже был на поле. Я улыбнулся. Стало жарко – я снял свитер, засунул его в рюкзак и медленно, подняв руки в стороны, побрел, чтобы каждый лучик, каждый лепесток дотронулся до моего тела, озарил меня своей добротой. Шел я так примерно полчаса, не думая ни о чем. Я и не заметил, как вышел к ферме. Огляделся и увидел красный домик с белым забором, маленький гараж, рядом с которым стояли красный джип и заброшенный амбар с проваленной крышей. Я почувствовал пощипывание на своем теле: мои бока и ребра были в маленьких ссадинах, я шел в нирване, в таком забвении, что ничего не ощущал. Зашел в амбар – решил тут переночевать; надел свитер, накинул черную кофту и прилег на сеновал, достал альбом и по памяти постепенно переносил на бумагу рыже-желтый закат, охвативший все вокруг; уже стемнело, и мне приходилось держать фонарик в зубах. В небе светила луна, и я, закончив рисовать, вышел посмотреть, все ли спокойно. В доме горел свет, а над подсолнухами стоял туман, влажный воздух доносился до меня легким ветерком. Я прикрыл дверь, покурил и лег спать. Меня разбудил звук заводящейся машины: хозяин куда-то уезжал. Я подождал; посмотрел на часы – десять утра.

Дальше я шел по дороге, которая представляла собой две колеи, а посередине трава – следы от машин. Так я брел минут тридцать, пока не увидел справа от себя прудик с деревянными кладками и заброшенный дом; я прошел через заросли травы: на доме висел замок, окна заколочены. Возле двери лежали кости кота или кошки – видимо, животное давно скончалась. Я взял ее черепушку, обернул в платок и положил в рюкзак. Не знаю зачем, морю одного мертвеца хватит, а я тащу двоих. Решил искупаться: все равно доберусь до Дродвера сегодня, на час раньше или позже, значения не имеет. Я встал на кладки и закурил. Маленький круглый водоем не был заросшим, но в нем плавала куча листьев, веточек и водомерок. Я разделся, окунул ногу в воду – слишком уж теплая. Я отошел до двери заброшенного дома и, разбежавшись, прыгнул с кладки в воду, не вынимая сигареты изо рта. Нырнул – на удивление пруд оказался очень глубоким, солнечный свет проникал в глубь воды и освещал мое смертное тело. Во мраке, на дне, я подумал, что если здесь отключусь, то умру, а ведь это даже близко не море… Медленно я поднялся на поверхность, борясь с желанием в панике плыть вверх, ведь, как я выяснил ранее, страх – это главный враг. Выплыв на поверхность, я лег на спину и плавал, щурясь от солнца; листья и ветки облепили меня по контуру, будто труп, обведенный мелом, только на воде.

Я перевернулся, подплыл к кладкам, залез на них, покурил. Минут через пятнадцать я шел вдоль дороги и пытался поймать попутку. Машина за машиной проезжали мимо снова и снова, и снова, и снова, пока, наконец, передо мной не тормознул красный джип. Вначале я не понял, но, когда открыл дверь, осознал, что это хозяин фермы, ночь у которого я провел без спросу.

– Куда направляешься, сынок? – спросил он, подняв кепку и посмотрев мне прямо в душу своими добрыми голубыми глазами.

– В Дродвер.

– О, тебе повезло, я тоже туда, садись, парень, прокачу. – Я сел, он нажал на педаль, и мы поехали. – Как тебя зовут? – улыбнулся он.

– Марк.

– Сколько тебе лет, Марк? И как ты оказался здесь?

– Двадцать четыре, я путешествую, хочу попасть в Мискори, к морю.

– Молодец, паренек, – произнес дедок, радостно побив ладонью по рулю, – продолжай и не останавливайся. Помню, мы тоже ходили в походы, весело было. Тогда казалось, будто молодость будет длиться вечно, а она утекла… – Он замолчал на пару секунд, словно вспоминал свою молодость, а после с улыбкой произнес: – …Как песок сквозь пальцы. Наслаждайся, парнишка, наслаждайся.

«Мне ли не знать, – подумал я, – моя юность тоже утекла, и не как песок, а скорей как ебаная вода». На старичке были черная кепка, синяя рубашка, черные штаны на подтяжках. Лицо его покрывали морщины, в салоне витал неприятный запах старика – думаю, ему около семидесяти, даже больше. Фермер трындел о походах, но потом разговор принял мрачноватый тон, когда он сказал:

– Месяц назад умерла моя жена.

– Соболезную вам.

– Рак, рак желудка четвертой стадии, – произнес он, слегка подавившись. – Мы и полечиться толком не успели, все произошло очень быстро.

– Да, это страшно, я не понаслышке знаю. Год назад потерял отца: аневризма, – проговорил я так грустно, как мог, – поэтому и решил путешествовать, больше ничего не держит…

Да, я соврал, не стал говорить, что умираю, просто чтобы он почувствовал себя лучше, не таким брошенным, чтобы не расстраивался, что едет с живым трупом. Не уверен, есть ли ему до меня дело, но фермер показался мне дружелюбным; думаю, если бы я вчера постучался и спросил, можно ли у него переночевать, он бы разрешил. Видно, что он одичал, – не только по тому, что он делится со мной наболевшим, но и по тяжелому пристальному взгляду.

– Печально это…

– А что вы тут делаете, зачем вам в Дродвер? – спросил я, пытаясь перевести тему.

– Да я живу неподалеку, выехал за продуктами в город, а по дороге заглох, закончился бензин. Я на днях заправиться забыл, стоял ждал помощи, потом какой-то мужчина остановился и выручил меня, дал канистру бензина, после я встретил тебя.

Вот как я его нагнал. Эта случайность поразила меня, всю дорогу я только об этом и думал. А старичок-фермер почти все время улыбался, не знаю почему, наверно, ему нравилось находиться в компании. Когда мы приехали, было около четырех.

– До свидания. Спасибо, что подвезли, – сказал я, улыбнувшись.

– Да не за что, паренек, будь осторожен, и всего тебе хорошего.