Текст книги "Как далеко до завтрашнего дня"
Автор книги: Никита Моисеев
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
До назначенного мне приема в управлении кадров Военно-Воздушных Сил оставалось еще несколько дней, и я бездумно погрузился в Москву. Я совсем обалдел от этого города, от того ощущения, что это снова мой город. Я его узнавал как бы заново. Я писал стихи, понимая, что это, вероятно, последние стихи в моей жизни, которая потечет по совершенно иному руслу. Жизнь потребует отдачи всех сил, всего времени, и стихи просто перестанут быть мне нужными – будет не до них, у меня начнется настоящее дело.
А пока я ходил по знакомым, где меня угощали пустым чаем, как правило, морковным – трудно жила Москва! Не каждый день возвращался на Сходню, ночевал у кого-нибудь из друзей и ходил, ходил, ходил. Меня больше всего тянули старые арбатские переулки – Афанасьевский, Сивцев Вражек, те места, где я родился, куда мы приехали в двадцать первом году из Тверской губернии. Потом шел по Воздвиженке к Кремлю, заходил в университет, на свой старый мехмат. Но были каникулы, и из знакомых я никого не находил. Работала только приемная комиссия – какие-то новые и незнакомые лица.
Целые дни я проводил в городе и не мог от него оторваться:
Москва, Москва – она все та же:
Метро, трамваи и дела.
И человек в ажиотаже
Спешит до вечера с утра.
Покой арбатских переулков,
Их милый и уютный сон,
И площадей широких, гулких,
И улиц бешеных кордон
Вокруг старинного Кремля –
Родная милая земля.
И в глубине московских улиц,
Затянутый в водоворот,
Лишь вечером, с трудом, ссутулясь,
Я попадал в квартирный ДОТ.
Но и чрез спущенные шторы
Я слышал городской прибой,
Волненье улиц-коридоров,
Всегда наполненных толпой…
Я еще что-то написал под настроение, но в памяти остались только последние строчки:
И там – высоко над крышами,
Где звезды уже видны –
Я слышу давно не слышанный
Голос ночной Москвы.
Я искал знакомых, друзей. Многих уже не было. Но на удивление много и осталось. Демобилизованные уже вовсю работали. Встречались с радостью. Радость была от того, что выжили, от того, что снова в Москве. Много разговаривали. Но не о политике и даже не о трудностях послевоенной жизни. Главной темой была работа, будущее страны, ее восстановление, проблема обучения молодежи, обстановка в вузах. Ну и, конечно, домашние дела.
Но начинали всегда с одного и того же: говорили о судьбах общих знакомых и друзей – кто где воевал, кто остался жив, кто еще холост, а кто женат. Бывшие приятельницы, а это все сверстницы, меня особенно не интересовали: они казались мне дамами уже довольно почтенного возраста. Дело тут было, вероятно, даже не в годах. На фронте, при всех его тяготах, мы сохранились теми мальчишками, которые в сорок первом ушли в армию. А на плечи наших сверстниц легли тяжелейшие тыловые заботы: как прокормиться, как одеться, как помочь выжить семье – что-то похожее на то, что у нас сейчас, в девяносто втором году. Эти заботы старят и угнетают человека куда больше, чем прямая опасность, которая становится потом как бы чужим воспоминанием.
Снова в академииНо вот настал день, когда я явился перед ясными (не очень) очами самого генерал-лейтенанта Орехова, начальника всех кадров Военно-Воздушных Сил всего Советского Союза – человека жестокого (в чем я позднее убедился), перед которым трепетали все те, кто вынужден был иметь с ним дело.
Огромный темноватый кабинет в огромном здании на Пироговской улице. Строгая, очень дорогая мебель. Когда я вошел, какой-то полковник стоял, склонившись над столом. Оказалось, это и был «начальник отдела руководящих кадров», к которому я был командирован. Он как раз докладывал мое «дело». В отличие от принятого порядка, оно мне не было вручено в опечатанном виде при моем отъезде из дивизии, а было отправлено в Москву фельдпочтой. Этим и объяснялась задержка моего приема у высокого начальства – оно должно было иметь время разобраться в моем «деле». Рядом с моим делом лежала какая-то бумага, в которую полковник тыкал пальцем. Доложившись о прибытии, я стал навытяжку. Генерал перекладывал бумаги и что-то бурчал под нос, задавая малозначимые вопросы, и в конце разговора сказал: «Будете работать в отделе главного референта главкома. У Вас хорошие аттестации. Знаете и любите ракетную технику. Это сейчас нужно». И все!
Пока я стоял по стойке смирно, мои глаза ели не начальство, а ту самую бумагу, которая лежала около дела, была ему явно посторонней, и в которую полковник тыкал пальцем. Тогда мое зрение было несколько лучше, чем сейчас, и я разглядел на ней гриф: «Министерство сельскохозяйственного машиностроения». Так называлось тогда то министерство, которое во время войны проектировало и производило ракеты. Это возбудило мое любопытство, и я постарался прочесть текст, что было, конечно, невозможно. Но кое-что я все-таки увидел. Первое – письмо было адресовано главному маршалу авиации Вершинину, тогдашнему главкому. И второе – через всю страницу размашистым почерком было написано красным карандашом: «Использовать в центральном аппарате». И подпись – Вершинин.
Итак, моей судьбой распорядился главком. Отсюда и прием у самого Орехова, который редко кого удостаивал личной беседы, и необычность процедуры отправки «дела». Больше тогда я ничего не понял и не узнал.
Отдел, куда меня направили работать, – большая комната, и в ней несколько полковников или подполковников. Даже майоров не было. А я всего лишь капитан. Мой начальник, тоже полковник, сказал, что мне очень повезло: служба здесь «не бей лежачего», а штатные звания высокие – это не дивизия! «И как тебя взяли? Видно, рука сильная», – добавил он без всякой иронии и даже с некоторым почтением. И впоследствии ко мне относился вполне доброжелательно, но все-таки с некоторой опаской, ибо ему было действительно непонятно, как это капитан, да еще из строевой части, мог здесь оказаться.
А на самом деле все было совсем не так, как об этом думали мои новые сослуживцы. Сам я узнал о том, как произошло мое назначение, только через несколько лет. Вот как это случилось.
Мое письмо дошло до профессора Победоносцева – спасибо Григорьеву, который передал его ему лично. Оказывается, Юрий Александрович меня даже вспомнил. Он занимал тогда высокие посты. Будучи одним из создателей НИИ-88 в Подлипках, он был его главным инженером, что по тем временам означало должность научного и технического руководителя основной кузницы ракетно-космической техники. Одновременно он был членом коллегии министерства. Как это ни странно, но несколько страниц моих расчетов ему очень пригодились. Оказалось, что моя записка была исторически первым критическим комментарием немецких трофейных исследований, перед которыми все стояли на задних лапках. Более того, в моей работе предлагался некий альтернативный подход к решению задач баллистики реактивных снарядов класса «земля – земля». Хорош или плох был предлагаемый подход – это было уже другое дело. Более того, сейчас я могу сказать, что он был плох и совершенно примитивен. Но он был другой, нежели у немцев, и несмотря на все его недостатки все же удобнее, чем метод Кранца, поскольку позволял использовать привычные схемы баллистических расчетов.
На мое письмо водрузили гриф «совершенно секретно», и Победоносцев доложил о нем министру. Тому понравилось: «сами с усами». И он написал письмо главкому: такой вот есть в ВВС капитан Моисеев, который… и т. д. и т. п. Одним словом, демобилизуйте Моисеева и отдайте его нам. А с его работой справится любой инженер полка. Но, по-видимому, он уж очень хорошо меня расписал, потому что Вершинину стало жалко кому-то отдавать этого самого Моисеева, как нечто ему, главкому, принадлежащее. И на этом министерском письме он и начертал – не отпустить, а использовать!
Все это мне рассказал милейший Юрий Александрович, причем дважды. В первый раз после моей кандидатской защиты, а во второй – когда после моей демобилизации пригласил работать на своей кафедре в МВТУ.
А пока, не ведая, как и зачем, я оказался в штабе ВВС, в отделе, где работа оказалась действительно «не бей лежачего». Главной моей обязанностью как младшего по званию было доставать билеты на футбол. Кроме того, приходилось иногда просматривать трофейные материалы по ракетной технике и писать какие-то справки, которые, как я вскоре понял, никто не читал. Одно было трудным – режим работы. Он был очень странным. Приходили мы на службу под вечер. Зато сидели на работе, если не было футбола, едва ли не до утра, до тех пор, пока был в своем кабинете сам главком. А Вершинин ждал, пока уйдет спать сам Сталин. Вот так и ждали друг друга: а вдруг спросят!
Я загрустил: Москва себя не оправдывала, хоть обратно в часть собирайся. В дивизии, а особенно в полку, я чувствовал себя куда комфортней. Даже в периоды безделья надо было смотреть, чтобы пулеметы не ржавели и люди не пьянствовали! А тут… высиживать часы и звания, к которым особого почтения я никогда не испытывал. И я стал серьезно размышлять, куда бы податься. Искал всякие способы демобилизации – уйти в гражданку, как тогда говорили. Но у меня был академический диплом и я считался кадровым. А таких в гражданку в те годы не отпускали.
В то время в академии на факультете № 2 авиационного вооружения начали создавать новую кафедру – реактивного вооружения самолетов. Ее начальником назначили Е. Я. Григорьева, моего бывшего преподавателя, с которым у меня сложились самые добрые отношения. Мы с ним часто виделись в нерабочей, дружеской обстановке, и я попросился к нему на кафедру. Научных званий у меня тогда не было, зато был опыт эксплуатации в боевых условиях тогдашних РСов на штурмовиках и бомбардировщиках. Тогда это было важно. Начальник факультета генерал Соловьев, в просторечье – Соловей, мою кандидатуру одобрил.
Соответствующие письма, необходимые звонки – и через пару недель выходит приказ за подписью Вершинина о моем назначении младшим преподавателем, сиречь ассистентом, кафедры номер такой-то в ВВИА имени профессора Жуковского. На кафедре кроме Григорьева и меня был еще только один человек – старший лейтенант П. А. Агаджанов, будущий генерал-лейтенант и член-корреспондент Академии наук СССР. Тогда он исполнял обязанности инженера кафедры, то есть лаборанта.
Мои сослуживцы по отделу ахали и соболезновали – этот капитан, который так успешно доставал билеты на все интересные матчи, переведен на новое место службы с понижением по меньшей мере на две ступени. Значит, никакой «руки» у него на самом деле не было. А мы-то думали!
Но это как раз и был тот поворот моей жизненной тропинки, которого я так ждал. Теперь я это понимаю. И благословляю судьбу. А также Соловья, которому предстоит еще один раз меня по-настоящему выручить.
Глава V. Восхождение на Олимп, или Семь очень странных лет моей жизни
Еще одна метаморфозаГоды с сорок седьмого по пятьдесят пятый были действительно самыми удивительными годами моей жизни. За эти семь лет я из армейского капитана, полкового вооруженца, превратился сначала в кандидата технических наук, а затем в доктора физико-математических наук, в почтенного профессора и декана престижного факультета самого престижного вуза страны. То, на что у научных мужей уходят десятилетия, а порой и вся жизнь, произошло за считанные годы. Если добавить, что в эти же годы, после ареста моей мачехи, меня прогнали с работы, я был вынужден уехать из Москвы и начать все заново, то получается такая концентрация событий, что я до сих пор удивляюсь – как это все могло случиться? Не понимаю я до сих пор и того, как мне удалось все это пережить. Конечно, была молодость, было здоровье, может быть, и везение. Была, конечно, и невероятная жажда жить и работать. Но главное было в каком-то удивительном сочетании неожиданных удач и человеческой благожелательности с ударами, способными размозжить голову. Ну, и были в ту пору, конечно, друзья.
А может быть, и страна была другой, и время было таким, что все невероятное казалось обыденным.
Словом, как выразился однажды Остап Бендер: жизнь – это трогательная комбинация!
Староконюшенная академия и профессор Д. А. ВентцельВосхождение на Олимп было нетривиальным и для меня совершенно неожиданным. Даже в самых смелых мечтах я не мог его предвидеть. Буквально за два-три года я оказался в обойме специалистов, получивших имя в соответствующих инженерных и научных кругах. Как бы дальше ни складывалась жизнь, какие бы горести меня ни преследовали, но ко мне уже относились серьезно как к специалисту, и я мог рассчитывать на место под солнцем.
Этот «подъем на Олимп» оказался связанным с одной задачей, которая однажды обсуждалась на заседании Академии артиллерийских наук.
Такая академия была организована после войны и просуществовала всего несколько лет. Ее возглавлял академик Благонравов, а мой академический учитель, профессор Дмитрий Александрович Вентцель, был, как мне помнится, вице-президентом. Размещалась академия в Староконюшенном переулке, ее так и звали – Староконюшенная академия. Мне удалось предложить новый подход к анализу обсуждавшейся там задачи оценки рассеивания авиационных реактивных снарядов и, к моему собственному удивлению, дать ее решение, которое в те годы вполне удовлетворило инженеров. Этот эпизод и послужил стартовой площадкой, которая обеспечила мне получение, минуя всякие аспирантуры, первой ученой степени и определенное положение в научном мире. А может быть, и будущее.
Снова случайность и снова везение. Случайность – она продолжала мне порой благоприятствовать и подбрасывать ситуации, предвидеть которые было выше моих сил. Однажды я прочел знаменитое утверждение Эйнштейна о том, что «Бог не играет в кости». Я тогда подумал: у каждого, наверное, есть свой собственный бог. Мой – не только играет в кости, но порой и выигрывает!
О Боге я еще поговорю серьезно. А пока… пока вернусь в Академию имени Жуковского, куда я был назначен младшим преподавателем кафедры реактивного вооружения самолетов, в академию, которая в сорок втором году мне дала второй, теперь уже инженерный, диплом, и которой я бесконечно обязан. И не только за диплом, но и за жизненную позицию.
В качестве преподавателя академии я проработал недолго года полтора. Но это время сыграло в моей жизни, в моем становлении очень важную роль. Я встретил там людей, чья деятельность производила на меня большое впечатление, у которых мне хотелось учиться.
Теперь я могу сказать с полной ответственностью: факультет авиационного вооружения академии в те далекие времена был действительно уникальным явлением. Прежде всего, там был высоко профессиональный преподавательский коллектив. Его бесспорным лидером был начальник кафедры баллистики, профессор, генерал-майор Дмитрий Александрович Вентцель. Его авторитет и популярность были огромны. Он и вправду превосходил на целую голову остальных преподавателей факультета общей эрудицией, живостью и остротой ума, благожелательностью к молодежи. Вентцель поражал своих слушателей независимостью и остротой суждений, а больше всего – смелостью высказываний, не свойственной кадровому военному. Когда после ареста мачехи я был вынужден уехать из Москвы, генерал Вентцель был единственным из моих бывших академических преподавателей, кто поддерживал со мной отношения.
Я вспоминаю последнюю встречу с Дмитрием Александровичем. Она произошла, вероятнее всего, году в пятьдесят четвертом, уже после смерти Сталина. Он рассказывал мне о том, сколь дорого ему обходилась эта смелость, – он всю жизнь боялся ареста и считал, что это было чудо, воистину чудо, что его так ни разу и не посадили. Я тоже полагал, что это было настоящее чудо, и его слова перекликались с моими мыслями.
Я тогда уже понимал, что наша жизнь устроена так, что каждый непосаженный должен был мысленно благодарить Сталина, оказавшего ему милость жить не в лагере. Именно так я тогда понимал распространенный лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь». Это была молитва непосаженных. Эта милость относилась ко всем нам, тем более к Вентцелю. Однажды я сказал своей первой жене: спасибо великому Сталину за то, что после ареста мачехи он мне разрешил уехать из Москвы и не послал работать на урановые рудники. Чем привел ее в ужас. Но ведь так и было на самом деле. Каждого раскованного человека мы подозревали в стукачестве, и только этим и объясняли то, что его до сих пор не посадили! И вообще, если человека не арестовывали, это казалось странным и требовало объяснения. Сказанное не перехлест, а точная характеристика психологического настроя значительной части интеллигенции.
Дмитрий Александрович происходил из семьи, которая вела свое начало от некоего эстляндского дворянина, который еще во времена императрицы Елизаветы перешел на русскую службу. Вентцель получил прекрасное инженерное и военное образование. Своим учителем он считал Алексея Николаевича Крылова. Дмитрий Александрович исповедовал его принципы и научные взгляды. Он и нам их старался проповедовать.
Благодаря общению с Дмитрием Александровичем я понемногу начал понимать прелесть прикладной науки и задач, возникающих в инженерной практике, которые требуют остроумия и изобретательности не меньше, чем любые высокие материи. И постепенно осознал, что наука едина, если она действительно НАУКА. Нет наук первого и второго сорта. Они делятся по совсем другим принципам: есть настоящая глубокая наука и есть спекуляции на науке.
Такое видение научной деятельности, при всей своей очевидности, было для меня новым: оно плохо совмещалось с тем математическим снобизмом, который процветал (я думаю, что и сейчас процветает) на математическом отделении мехмата Московского университета. Лишь чистая наука, лишь идеальные конструкции, не зависящие ни от чего земного, – вот истинное призвание истинного ученого! Это и было «законом Лузитании», именно этому нас учили, хотя сам академик Лузин немало занимался прикладными задачами. Я помню забавный эпизод на одном из семинаров, который имел место еще в мои студенческие годы. Одного из самых любимых профессоров факультета, Александра Геннадиевича Куроша, спросили: для чего нужна теория идеалов полей алгебр? Курош задумался, а потом вполне серьезно ответил: для теории идеалов полей алгебр! В академии же я стал понимать, что как бы ни притягательны были «чистые науки», они вовсе не исчерпывают научного мира, не менее прекрасного и в других своих областях.
Ирония Дмитрия Александровича начисто выбила из меня остатки математического снобизма, что и уберегло от участи многих неудачников, получивших отличное математическое образование и не нашедших себя в жизни. Многие из них полагали, что единственное стоящее занятие – доказательство теорем, не понимая при этом, что оно требует особого таланта, как и игра в шахматы. А математика, прекраснейшая из наук и искусств, тем еще и прекрасна, что помогает относительно просто понять то, что без математики понять сложно.
Я, вероятно, кое-что утрирую. Но сказанное как-то отражает мое постмехматовское восприятие науки, и то, что я от него отрешился и увидел привлекательность конкретной деятельности, было для меня очень важным. Я бы сказал, судьбоносным. Вот почему я отношу Д. А. Вентцеля к числу своих основных учителей. По существу, два человека дали мне то видение науки, с которым я прожил жизнь, – Вентцель и Тамм.
Но основной ценностью факультета вооружения первых послевоенных лет была молодежь, направленная в академию по мобилизации в июне 1941 года. Тогда наше правительство в тяжелейших условиях нашло мужество сохранить университетскую молодежь, направив значительное число выпускников и студентов старших курсов в военные инженерные академии. Не располагая цифрами, я, тем не менее думаю, что быстрое создание ракетно-ядерного потенциала и развитие военной промышленности во многом стало возможным благодаря этой акции. В послевоенные годы во многих НИИ и КБ я все время встречал выпускников различных военных академий, которые были туда направлены для обучения в первый месяц войны.
Что же касается нашего факультета, то там было оставлено в качестве адъюнктов, младших преподавателей и инженеров несколько десятков по-настоящему талантливых старших лейтенантов. Возник совершенно уникальный молодежный коллектив, который в сочетании с Вентцелем, Пугачевым, Покровским и многими другими талантливыми учеными старшего поколения представлял огромную национальную ценность. К сожалению, начальство ВВС не сумело должным образом оценить этот коллектив и использовать его для решения проблем развития авиационного вооружения. Вместо этого его начали постепенно разгонять. Под разными предлогами.
Я могу понять некоторые соображения высокого начальства, связанные с ведомственным принципом. Академии созданы для того, чтобы учить людей, а не заниматься новыми техническими разработками и большой наукой. Сам коллектив не очень нравился начальству – все какие-то «индивидуи», каждый сам по себе и собственное мнение иметь хочет. И строевая подготовка у них – хуже некуда! А тут появился повод: целый ряд средних учебных заведений стали преобразовывать в высшие. Вот нас и стали рассылать по всей стране. Осенью сорок седьмого года меня отправили в Харьков с большим повышением – начальником учебного отдела Харьковского высшего технического училища. Такую должность обычно занимает полковник, в крайнем случае – подполковник. Я же продолжал оставаться капитаном.
Вскоре и мой начальник Е. Я. Григорьев уехал в Пермь заместителем начальника училища. В Харьков уехал майор Дезорцев. И потянулись в разные концы необъятного Советского Союза те, которых следовало бы держать в кулаке, не теряя критической массы их интеллекта и способностей. Хорошие мозги, как и ядерное горючее, тоже дают эффект взрыва лишь в том случае, когда есть критическая масса!
Когда в середине пятидесятых годов мне снова была оказана милость стать допущенным до «закрытой науки», мне приходилось иногда бывать на своем факультете. Но я его уже не узнавал. Хотя целый ряд талантливых «бывших молодых» и сохранился, превратившись в степенных старших офицеров, атмосфера была уже не та. В первые послевоенные годы всё было устремлено к поиску нового. Мы все время учились и математике, и техническим новшествам, решали всякие задачи, соревновались друг с другом и благодаря этому быстро двигались вперед. Теперь же мои бывшие товарищи солидно и профессионально выполняли свои профессорские и доцентские обязанности.
Факультет продолжал существовать как отличная кузница отличных кадров – чего и хотело начальство. Но он уже был не тем, послевоенным, и страна от этого потеряла многое! Факультет потерял душу, да и Вентцель скончался.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?