Текст книги "Вопреки"

Никита Самохин
Вопреки. Стихи

© Самохин Н. М., 2017

© ГБУК «Издатель», оформление, 2017

Былое не умирает

Когда читаешь пейзажную лирику Никиты Самохина, возникает подозрение, что двух прошедших веков русской поэзии просто не было. Не было – и всё.

 
Грядёт зима – пора забвенья.
Вся степь готовится ко сну
И ждёт снегов прикосновенья,
Чтоб в их зарыться белизну.
И хутора живут зимою,
Уже давно считая дни,
Когда метель седой каймою
Украсит чахлые плетни.
 

Когда были сложены эти стихи? В середине девятнадцатого века? Вполне возможно. В конце восемнадцатого? Почему бы и нет? Ни единой нынешней приметы, ни единого словесного выверта, который мог бы нам подсказать, что автор – наш современник.

«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Сгоряча подумаешь, будто Самохин вырос в срубе в скиту и не знает, что «теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча, и ассонансы, точно сабли, рубнули рифму сгоряча»? Да знает конечно же! Никита – образованный, начитанный человек.

Тогда что это? Стилизация? Ни в коем случае! Стилизация – прежде всего подражание, а Никита, смею уверить, самобытен. Просто ценность для него представляет лишь то, что прошло проверку временем. Веками, а то и тысячелетиями. А современность… Что современность? Сегодня была – завтра нету. Ну покажите мне дирижабль! Нет их, где-то, говорят, летают, пропеллером ворча, но сам я не видел ни разу. А степь – вот она. И хутора. И плетни. И русская речь, которая, оказывается, и сейчас вполне способна обойтись без новоизобретённых побрякушек…

Стало быть, одна только любовь к золотому веку русской поэзии – и всё? Нет, не всё. Стоит стихам Самохина зародиться не в степи, не у костра, а так сказать, на стогнах городских, возникает в них чувство невероятной тоски. Даже любимая его зима – и та меняет качества.

 
Опять несносная метель
Пришла на улицы пустые…
 

Он не любит город, ему тягостно в городе. Но тут уж ничего не попишешь, такова философия поэта: чем дальше человек от природы и от прошлого, тем хуже человеку.

Таков Никита Самохин. Таким его надо принимать. Или не принимать. Это уж как кому понравится.

Было бы, однако, нечестно умолчать о другой стороне его творчества. Вот тут он вторгается в современность самозабвенно, очертя голову. Занозистый юный бунтарь, опровергающий одну прописную истину за другой.

 
Зачем Китай скрывает пирамиды?
Их – сотни! Но молчит страна дракона.
 

Или так:

 
Кто построил стену и когда,
И какая в том была нужда?
 

Не сомневаюсь, для Никиты это далеко не праздные вопросы. Но, на мой взгляд, его казалось бы простенькие старомодные пейзажи несут в себе куда более глубокую мысль, нежели оперённая рифмами полемика о том, против кого на самом деле возводилась Великая Китайская стена. Думаю, со временем Никита-лирик. Никита-философ возьмёт верх над Никитой-публицистом. С надеждой жду этого времени.

Евгений ЛУКИН,

член Союза писателей России

Встречай меня березами

«Растеклось на востоке утро….»

 
Растеклось на востоке утро,
Первым светом смывая тьму,
Как пшеничный сноп, златокудро
Зреет в юном сквозном дыму.
 
 
Но зорюют еще раины
В сладкой вязи последних снов,
И ковыль не поднял седины,
Чтоб узреть молодую новь.
 
 
Только сны не в ладу со мною,
Лишь порою мирит нас хворь.
Не прощалась она с луною
В предвкушенье медовых зорь.
 

«Дремлет ветр. Недвижна занавеска…»

 
Дремлет ветр. Недвижна занавеска.
Дремлет степь в удушливом плену.
Только россыпь мертвенного блеска
Травит душу пыльному окну.
 
 
Расползлось по хутору томленье,
Смазав марью шлях и курени.
И луна, обласканная ленью,
Улеглась на хрусткие плетни.
 
 
Тает ночка в куреве прозрачном.
Знать, к утру не сгинет пелена,
И зарю с безмолвьем буерачным
Мне встречать у пыльного окна.
 

«Развиднялось. Денница скользила…»

 
Развиднялось. Денница скользила.
Шлях дышал запотевшей травой.
Пробуждалась палящая сила,
Окаймляя восток синевой.
 
 
Мне куга снова что-то шептала
У дремливой, безмолвной воды,
И ракита, склонившись, роптала
На уныние знойной чреды.
 
 
Льется память прозрачной рекою,
Будто гнулась ракита вчера,
Но все чаще дымятся тоскою
Не знававшие степь вечера.
 

«Вечер грядет. Солнце к западу жмется…»

 
Вечер грядет. Солнце к западу жмется —
Медленно катится к яме ночной.
Может, под звездами пекло уймется,
Вняв колыбельной росы неземной.
 
 
Только не сладить с палящею силой
Всем хладнопесенным звездным хорам,
Если зарю поднебесье вкусило,
Жалуя волю горячим ветрам.
 

«Распахнулся апрель. Снова настежь ворота…»

 
Распахнулся апрель. Снова настежь ворота.
Пробуждается грязь в руслах сонных дорог.
И впивается ветер в кожурки болота,
Словно в белую стынь —
свет рифмованных строк.
 
 
Только шкура груба после долгого плена —
Обернулась подошва дубовой корой.
И не сгинут никак сгустки зимнего тлена,
Недовольные сретеньем с вешней порой.
 

«Снова поле на рассвете…»

 
Снова поле на рассвете
Наводнили голоса,
И на скошенном вельвете
Закиселилась роса.
 
 
Волглой прели поволока
Проняла сухую рань,
И на скатерти востока
Возлегла рудая стлань.
 
 
Поле в золоте захрясло.
Труд сплотил десятки рук.
Обнимает стебли вясло.
Сноп и ладен, и упруг.
 
 
Но пройдет заранок вскоре,
Заметя свои следы,
Чтоб воздвигнуть в желтом море
Завтра новый храм страды.
 

«Грядет зима – пора забвенья…»

 
Грядет зима – пора забвенья.
Вся степь готовится ко сну
И ждет снегов прикосновенья,
Чтоб в их зарыться белизну.
 
 
И хутора живут зимою,
Уже давно считая дни,
Когда метель седой каймою
Украсит чахлые плетни.
 

«Раскудрявился Дон своевольный…»

 
Раскудрявился Дон своевольный,
Пляшет зыбь в ледяной черноте.
И срывается берег бездольный,
Растворяясь в голодной воде.
 
 
Так и мне доведется однажды
Обрести неизбежный покой
И познать утоление жажды,
Став минувшим природы донской.
 

«Когда луна младая проступает…»

 
Когда луна младая проступает
На синеве, влекомой тишиной,
И наливное солнце выкипает,
Ложась на дно притворною блесной,
Робеет высь при встрече с темнотою,
Являя дня портвейновый закат.
И снова звезды грезят слепотою,
Чтоб ночью в бездну прыгать наугад.
Но утро вновь развеет чары власти
Безокой тьмы, отринув путы сна,
А из волны, исполненная страсти,
В рассветный час покажется блесна.
 

«Пахнуло степью на город спящий…»

 
Пахнуло степью на город спящий.
Девичьим цветом встревожен смрад.
Еще не выстыл асфальт кипящий
И не изведал ночных отрад.
 
 
Но стерты звезды и свет потушен.
Не терпит город степных штормов.
Он будет вечно уныл и душен,
Храня болото немых домов.
 

«Проснись, казак, услышав звень капели…»

 
Проснись, казак, услышав звень капели,
Глотая волю брошенных ветров.
И вздрогнет твердь застывшей колыбели,
Сорвав петлю дремоты с хуторов.
 
 
Но гнев отринь при встрече с пустотою.
И не чуждайся вспыхнувшей тоски.
Воскреснет степь, согретая мечтою,
Унылому забвенью вопреки.
 

«Застыл ноябрь за окном…»

 
Застыл ноябрь за окном,
Уснув на листьях мутной лужей.
Но снег живет грядущей стужей
И спеет в небе ледяном.
 
 
Теперь ему недолго ждать
Отрад в объятии сердечном
Земли, а после, в танце млечном
Кружиться, тлеть и трепетать.
 

«Заснула река разлихая…»

 
Заснула река разлихая,
Укрывшись огнями домов,
И дремлет деревня глухая
Под проседью теплых дымов.
 
 
Дичает к дороге тропинка
В бурьяновой этой глуши,
Но горстку рождает крупинка —
Забытая всеми глубинка
Забытой славянской души.
 

«Пали росы. Печет невозможно…»

 
Пали росы. Печет невозможно.
А не вышел ведь утренний срок!
Но крадутся ветра осторожно
По краям запыленных дорог.
 
 
Только солнцу плевать на их силы,
Пуще прежнего будет жара.
И зажгутся в объятьях Ярилы
Осторожные прежде ветра.
 

Дубовка

 
Встречай меня березами на склоне,
Пронзая беззаветной тишиной.
И я опять усну на робком лоне,
Укачанный знакомою волной.
 
 
А где-то в убаюканных глубинах
Дубравы будут ластиться ко дну,
Держа стихию русскую на спинах,
Судьбу давно имея с ней одну.
 
 
Приближусь к уцелевшему покою,
Как солнце всякий раз к обрыву дня,
Чтоб душу мне исполнила тоскою
Нетленная ушедшая родня.
 

«Седая пелена пленила степь ночную…»

 
Седая пелена пленила степь ночную
И грудится копной на лохмах ковыля.
Но встретила тепло завесу накипную
Испитая луной холодная земля.
 
 
Не нужно ей ни звезд, ни мертвенного света,
Чертогов надоел рисунок хохломской.
И ждет лишь одного обитель сухоцвета, —
Когда опять зима дарует ей покой.
 

«Вкушаю свежесть рощи белой…»

 
Вкушаю свежесть рощи белой
Под изумрудной сенью крон,
И дух весны живой и спелой
Теснит меня со всех сторон.
 
 
Но вот уже не за горами —
Купала, жаждущий костров,
И позабытая ветрами
Зола ленивых вечеров.
 

«Присмирели метели крылатые…»

 
Присмирели метели крылатые,
Пред весною почувствовав страх,
И купаются степи разлатые
В заблудившихся сирых ветрах.
 
 
Только лютень ленив и медлителен.
Власть едва ли ему надоест.
Будет холод настойчив и бдителен,
Чтоб не бросить излюбленных мест.
 

«Пестрила степь весенняя за Доном…»

 
Пестрила степь весенняя за Доном,
Некрашеной прельщая простотой
И птичьим растревоженная звоном,
Жила неистощимой суетой.
 
 
А я, пронзая дали жадным взором,
Стоял на супротивном берегу
И таял, переполненный простором
И чувствами к родному очагу.
 

«Повисли звезды над костром…»

 
Повисли звезды над костром,
И шепчет степь сверчковым хором,
Но шепот этот, словно гром
Над убаюканным простором.
 
 
А искры жалят высоту.
Стать хочет каждая звездою.
И ослепляя пустоту,
Своей дивиться красотою.
 

«Когда закат опять уходит в море…»

На каком языке говорит море…

Алина Кубицки

 
Когда закат опять уходит в море,
А свод небес роса омоет вскоре
И заблестит над сонной пеленой,
Приходишь ты, плененная луной,
На томный брег, исстеленный камнями,
Окружена притворными тенями
И с прежней жаждой выискать ответ,
Что принесет чужой холодный свет.
Твоя печаль – в глуби ночного моря,
С которым ветер пришлый жарко споря,
Вздымает пыль забвенную со дна.
А ты стоишь безропотно одна,
Пронзая даль пытливым, хищным взором,
Поглощена надрывным разговором
Стихий капризных в сумерках густых,
Пред ликом гребней кипенно-седых
И в окруженье шума злого моря,
Но ни на миг волнению не вторя,
Лишь внемля звукам стертой глубины,
Как и в минуты вязкой тишины,
Когда на глади звезды возлегают
И скользким светом в темень проникают
Туманной бездны, скрытой от тебя.
А дерзкий ветер, волны теребя,
Все норовит войти дыханьем в море.
И нет конца бессмысленной их ссоре,
Как и влеченью знать секреты слов
Пологих волн и яростных валов,
На брег несущих вечную кручину
И снова возвращающих в пучину
Пустую муть непонятой тоски.
Но лишь душе распахнутой близки,
Лишь ей подвластны тайны звуков моря,
Его восторг и гнет слепого горя.
Во мраке дум появится просвет,
И ты найдешь в душе своей ответ.
Меж тем луна в права опять вступает,
И в мертвом блеске небо утопает.
А ты стоишь по-прежнему одна
Под сенью звезд ночного полотна.
 

Настя

 
Когда последняя звезда
Становится золою
И, пропадая в никуда,
Живет судьбой былою,
 
 
Из тьмы является заря,
Восток дремливый ластя.
И тают лунные моря,
Лишь небо тронет настя[1]1
  Настя – утренняя заря у древних славян.


[Закрыть].
 

«Гладит ветер кудлатую гриву…»

 
Гладит ветер кудлатую гриву
Бело-лунной равнины степной
И ласкает печальную иву,
Что склонилась опять надо мной.
 
 
Скоро в новом предстанут наряде
Поседевшие космы степей,
Но не дрогнут поникшие пряди
Безутешной ракиты моей.
 

«Грозовое небо загремело…»

 
Грозовое небо загремело,
Вздрогнула спросонья гладь речная,
И поплыли к берегу несмело
Гребни, тошный ветер проклиная.
 
 
Умерла далекая зарница,
Искрою явившись над рекою,
И пронзила воду перуница,
Вызов бросив жадному покою.
 
 
А слеза, рожденная печалью,
С неба камнем рухнула на реку,
Чтобы стала близь нещадной далью,
В пене утопив ночную негу.
 

«Там, где ветра нашли свой дом…»

 
Там, где ветра нашли свой дом
И дремлет снег, укрытый мглою,
Душа, пронзенная иглою
Застыла, скованная льдом.
 
 
И огненосный солнца взор
Уже давно блуждает где-то,
А небо звездами раздето,
Далек и близок их узор.
 

«Трепещет небо там, над облаками…»

 
Трепещет небо там, над облаками,
Клокочет высь. Беснуется гроза.
И входит в землю тонкими клинками
С горячей страстью хладная роса.
 
 
И только ветру в бдительном дозоре
По силам будет справиться с грозой
И усмирить заоблачное море,
Закрасив тьму прозрачной бирюзой.
 

«В темный угол шар закатился…»

 
В темный угол шар закатился,
Красный след явив за собою,
Значит, вечер в ночь превратился,
Волю грязному дав прибою.
 
 
И бесчувственный лунный камень
До утра провисит над нами,
А потом зареносный пламень
Обратится опять в цунами.
 
 
И появятся в небе снова
Ярый шар и густая пена,
Чтобы в темень угла ночного,
Их опять завлекла Селена.
 

«Опять несносная метель…»

 
Опять несносная метель
Пришла на улицы пустые,
И хлопья стелятся густые,
Рядя привычный серый в бель.
 
 
Съедает город эта мгла.
И стынет он в огне холодном,
Но зреет в танце безысходном
Ее лилейная зола.
 

«Мне бы с ветром взлететь на рассвете…»

 
Мне бы с ветром взлететь на рассвете
В поднебесье, забытое мглой,
Разгореться, подобно комете,
И обратно вернуться стрелой.
 
 
Словно бьется нездешняя сила
И бурлит, и клокочет во мне,
Словно воля меня искусила
Бросить вызов ставной тишине.
 

«Снег соскальзывал с карниза…»

 
Снег соскальзывал с карниза,
Бился оземь черствый пласт.
«Но в паденье нет сюрприза, —
Размышлял понурый наст. —
 
 
Вот бы этот снег вернулся
В небо тучею густой
Или солнцем захлебнулся,
Наслаждаясь высотой».
 
 
Только что-то не стремилось
К звездам крошево зимы,
Лишь покорностью томилось,
Как подчас живем и мы.
 

«Уж совы чуткие грустят…»

 
Уж совы чуткие грустят,
Плетутся птичьи разговоры,
И звезды талые хрустят
Под скорой поступью авроры.
 
 
И лишь реки немая гладь
Еще влекома тишиною.
Ей в радость солнечная кладь
И ночь в объятиях с луною.
 
 
Но только ветра хриплый вой
Прервет назойливую негу,
Как первый гребень меловой
Направит взор к речному брегу.
 

«Вдали луна все мельче и тусклее…»

 
Вдали луна все мельче и тусклее.
Нема земля. В округе – ни души.
И брезжит гладь на кипенной аллее
Среди теней окраинной глуши.
 
 
Еще не скоро в сини васильковой
Пылать огню разбуженной весны,
Бросая вызов стуже ледниковой,
И прерывать волнительные сны.
 
 
А снежный саван, брошенный луною,
Опять смиренно тешится тоской,
И дремлет парк, объятый тишиною,
Вдали от гроз пучины городской.
 

«Я растворяюсь в зареве заката…»

 
Я растворяюсь в зареве заката,
Глотая неба раненую даль,
И внемлю гулу грозного раската,
Дрожащих молний впитывая сталь.
 
 
А в сладкий час ранимого забвенья,
Когда трава исполнена росы,
Я наслаждаюсь мигом столкновенья
Чернильной тьмы и ярой полосы.
 
 
И всякий вздох родимой колыбели
Стремится к сердцу трепетной волной.
И пробуждает звонкий глас капели
Во мне надежду каждою весной.
 

Высвобождая чувств поток

«Я сорву с небес васильковых…»

 
Я сорву с небес васильковых
Этот свет и сплетенье ветров.
И потоки вод родниковых
Камнем грянутся в пекло костров.
 
 
Я сорву с небес чужедальных
Сирых звезд леденящий огонь
И покой чертогов хрустальных,
Только молви, подставив ладонь.
 

«Влечет меня и обжигает…»

 
Влечет меня и обжигает.
Всех солнц огонь его сильней.
И, словно молния, сверкает
Над пеленой ночных теней.
 
 
Как степи жаркие донские,
Он близок мне и несравним.
И, будто чары колдовские,
Пленит касанием одним.
 
 
И царство льдов зимы глубокой
Его огни испепелят.
Он – тайна музы кареокой,
Неповторимый русский взгляд.
 

«Не забывать – печальная отрада…»

 
Не забывать – печальная отрада,
Но позабыть немыслимо уже.
И вязнет смог в проулках Ленинграда,
Как пустота в мятущейся душе.
 
 
Не расцветет в казачьем сердце клевер,
Прошла пора, как с белых яблонь дым,
Но душит сном и ныне черствый север,
Являя встречу с городом седым.
 

«Как в краю туманов, охмуренных ленью…»

 
Как в краю туманов, охмуренных ленью,
Где не знают зори ждущей синевы
И плывут закаты одинокой тенью,
Поживает лада – дочь степной травы?
 
 
Может, ей тоскливо, сиро на чужбине,
Может, одолела вековая хмарь?
Или тщетно бьется в жадной паутине,
Поминая слезно дорогую старь?
 
 
Но, видать, не плохо дело в чужедалье,
Коль не кажет носа в отчьей духоте.
И неймется только мне с моей печалью
Раствориться в прошлом да в пустой мечте.
 

«Час предрассветный за окном…»

 
Час предрассветный за окном.
Немые звезды коченеют,
И сны слепящие бледнеют
В бездонном озере ночном.
 
 
А в сад крадется тень росы.
Приникнуть жемчугом к виоле
Спешит прозрачная, доколе
Зари недвижимы часы.
 
 
И предо мной молчит восток.
Еще не рвется свет наружу,
Но ранит блик надежды душу,
Высвобождая чувств поток.
 

«Мне роза синяя опять приносит боль…»

 
Мне роза синяя опять приносит боль,
Шипом впиваясь в запертое сердце.
И я взываю к сказочной: «Позволь
Самой приотвориться этой дверце».
 
 
Но вот она открыта. И сквозняк
Мне в душу бьет холодными волнами,
А розы нет, лишь скаредный сорняк
Разросся паутиной между нами.
 

«Гнетет и гложет сожаленье…»

 
Гнетет и гложет сожаленье.
И сон, и явь – одна тоска.
В душе – ноябрьское тленье
И грусть ушедшего песка.
 
 
Но не горька его растрата,
И не опасен вечный плен,
Как близость точки невозврата,
Что обратит надежду в тлен.
 

«Сегодня снова я один…»

 
Сегодня снова я один.
Варюсь в котле химер голодных,
А череда потуг бесплодных
Стирает след живых картин.
 
 
Дорога к ним занесена
Разрывом лет необратимым.
И скорбным чувством, сиротимым,
Меж нами строится стена.
 

«В твоих глазах, как в океане…»

 
В твоих глазах, как в океане,
Тону, пленяясь глубиной.
И, словно в огненном капкане,
Вкушаю жадно нежный зной.
 
 
Лелею каждое мгновенье,
Двух карих солнц тепло храня,
Покуда их прикосновенье
Еще исполнено огня.
 

«Заоблачное чувство безответно…»

 
Заоблачное чувство безответно,
Когда открыться мне мешает страх,
Когда влеченье к солнцу незаметно
И правда тает в каверзных ветрах.
 
 
А рубище застиранной юдоли
Осадком оправдания на дне
Лежит, не получив желанной воли,
Пропавшей уподобившись блесне.
 

«В свой сон впусти меня…»

 
В свой сон впусти меня,
Внимая сердцу, муза,
Судьбину бременя
Теченья супротив.
Открой врата миров,
Моя славянка, руса,
Таинственность даров
В отраду обратив.
 
 
И где закат сгорел,
Займется заряница,
Потоком жгучих стрел
Запреты размолов.
Дворцом хрустальных рос
Низвергнется темница,
Когда порывы гроз
Разбудит сила слов.
 

«Тобой оставлен, словно камень…»

 
Тобой оставлен, словно камень
Забытый ветреной волной.
По горло сыт голодный пламень
Постом реальности иной.
 
 
«Но только это все напрасно», —
Вбивает разум в сердце гвоздь,
Ведь блюдо жертвенное праздно,
Когда застряла в горле кость.
 

«Часы песочные застыли…»

 
Часы песочные застыли,
Но кто виной всему – не ты ли?
А может, это просто часть
Твоей игры, где мне упасть
На дно назначено тобою,
И жизнь, прошитую борьбою,
Зарыть в беспомощном песке,
Где только мертвенной тоске
Осталось место? Но довольно!
Пускай сегодня мне и больно,
Настанет завтра день другой,
Презревший слабость и покой.
 

«Загляни в мою душу хоть раз…»

 
Загляни в мою душу хоть раз.
Там, в бушующем жерле рассвета,
Не найти чужеядных зараз
И бесплодной стези пустоцвета.
 
 
Там росы звонкогласый хрусталь
Жаждет нежных объятий авроры,
И закат окунается в даль,
Хладным звездам даруя просторы.
 
 
И не зная двуличья прикрас,
Я прошу тебя снова и снова,
Загляни в мою душу хоть раз,
Веря в искренность чистого слова.
 

На руинах родных твердынь

«В моей Руси рубиновой и снежной…»

 
В моей Руси рубиновой и снежной,
Чужих кровей исчерканной пером,
Не знавшей сроду выправки манежной
И одержимой правдой и добром,
Живет народ лихой и простодушный,
Седую старь несущий на плечах.
Ему претят острог златой и душный
И увязанье в пресных мелочах.
Но только он – источник вдохновенья
Моей Руси и всех ее страстей.
И потому не ждет она забвенья,
Что состоит, как прежде, из людей.
 

Геноцид русов

 
Вот отгремел свинцом двадцатый век,
И время вновь затягивает раны,
Но связан с прошлым каждый человек,
Как во степи могильные курганы.
 
 
Нам предъявляют всюду холокост,
Голодомор и прочие кошмары.
И только русов «маленький» погост
Не отыскали зоркие радары.
 
 
Забыты совесть, Родина и честь.
Что им теперь – всем этим миллионам?
Их светлым душам больше не расцвесть,
Не распуститься скрученным бутонам!
 
 
И сколько ж много нынче среди нас
Глухих слепцов, предателей и трусов,
Что до сих пор молчит народный глас
О беспримерном геноциде русов!
 

«Мне бы хищный огонь залить…»

 
Мне бы хищный огонь залить,
Что в душе породила новь.
И заречься напрасным злить
Разбитную казачью кровь.
 
 
Но не знает покоя нрав.
Он терпел уже докрасна.
И покорную смерть поправ,
Возрождался из пепла сна.
 
 
Где сегодня твоя звезда,
Простосердная отчья стынь?
Или смолкли твои уста
На руинах родных твердынь?
 
 
Может, годы тебя вернут,
Сделав прошлым стезю обнов,
И ракитою станет кнут
У могилы твоих сынов.
 

«Когда религией становится наука…»

 
Когда религией становится наука,
Застряв во лжи, не терпящей суда,
А интерес выдавливает скука,
И застывает мыслей череда,
Когда ученый, фальши поклоняясь,
Вцепившись в кресло, вторит чужакам
И, неуклонно страху подчиняясь,
Изменно льнёт к удобным ярлыкам,
Приходит время гневного кипенья,
Но безмятежна мертвая вода,
Когда плутают в облаке терпенья
Овец погибших дикие стада.
 

«Есть люди, обожающие ложь…»

 
Есть люди, обожающие ложь.
Их медом не корми – добавь-ка гнили.
И кривду обомшелую не трожь,
Что в душах столько лет они хранили.
 
 
Негоже доставать ее со дна,
Предвидя, что не выдержать ей света,
Ведь исстари пусть правда и одна,
Но справится всегда с толпой навета.