Текст книги "Русский в Париже 1814 года"

– Глинский, – сказала она, – дружба моя к вам останется вечною. Я знаю вас, уважаю, буду жалеть о вас: но я мать; в моем сердце не может вмещаться другое чувство, – я горжусь им, я им счастлива!.. вы заслуживаете лучшего сердца… будем друзьями.

– Не произносите этого слова! – я не могу вас обманывать и не хочу быть вашим другом-самозванцем – любви вашей ищу я, Эмилия!..

– Нет, Глинский! – сказала графиня нетвердым голосом, – нет! все противится нашему соединению.

Она прошли сквозь ряд слабо освещенных комнат и вступили в детскую Габриели. Там в богатой колыбели, на розовых подушках покоилась глубоким сном невинности малютка. Две няньки подошли со свечами, когда Эмилия с Глинским приближались к колыбели. Дитя лежало, разметав ручки; в одной была игрушка, подаренная Глинским на прощанье: она не хотела и на ночь с нею расстаться. Долго смотрел Глинский на спокойный сон милой малютки, потом наклонился, поцеловал ее в голову и благословил по русскому обыкновению тремя крестами. Эта минута была торжественна: обе няньки рыдали. Глинский был тронут до глубины души; одна Эмилия не плакала, – но лихорадочная дрожь пробегала по ее членам: она принуждена была держаться за стул.

Поцелуй, яркий блеск свеч перед глазами спящей Габриели пробудили ее: она села и в удивлении осматривала околостоящих; тонкая рубашечка спустилась, большие черные полусонные глаза медленно переходили с одной фигуры на другую; милый румянец детского сна играл на ее здоровых щеках, – как различен бывает взрослый человек после сна с дитятею!

– Глинский! – сказала она, протягивая к нему ручонки, – зачем ты здесь?

Он взял ее на руки:

– Я пришел проститься с тобою, милая Габриель, – сказал он.

– А куда ты едешь?

– К своей маменьке, друг мой.

– Не езди!.. Габриель не хочет, чтоб ты ехал!..

– Но маменька твоя не хочет, чтоб я оставался.

– Маменька! не вели ему ездить, – лепетала Габриель, протягивая графине руку, и когда Глинский поднес ее к Эмилии, малютка схватила обоих за шею и твердила: – Не пускай его, маменька!.. не езди, Глинекий, вот тебе маменька… вот она… не езди!..

Волосы Эмилии коснулись лица Глинского; дыхание обоих смешалось. Они затрепетали. Эта сцена… где простое детское сердце и невинный язык лепетали им общую тайну, потрясли Эмилию. Она едва держалась на ногах. Малютку насилу могли успокоить, и Эмилия снова подала руку Глинскому.

– Вы ссылались на вашу дочь, – сказал он, выходя. – Сама природа говорит языком Габриели. Эмилия, скажите одно слово, и вы сделаете меня счастливейшим человеком.

Глаза Эмилии были сухи и красны, дыхание тяжело, походка неверна; ей нужно было опереться на руку Глинского.

– Нет!.. – произнесла она едва внятно.

– Все кончено!.. Все кончено!.. – вскрикнул Глинский, ударяя себя в голову и удвоивая шаги, так что бедная Эмилия едва могла следовать. Несколько шагов было сделано безмолвно. Потом, Глинский голосом, который показывал какое-то отчаянное спокойствие, сказал: – Теперь мне осталась одна только просьба: не забудьте гренадера, и бедной женщины!..

До этой минуты Эмилия сберегла свои душевные силы: она приготовилась к этой борьбе и выдержала ее; когда же просьба Глинского показала, что опасность миновалась, это принуждение как будто оставило ее, но, вместе с тем, она утратила и твердость: они были уже в двух шагах от двери, ведущей в зал; еще она сбиралась отвечать, как Глинский остановился.

– Эмилия! – сказал он потрясающим душу голосом, – еще шаг и вечность ляжет между нами! Эмилия, одно слово…

Судорожное движение пробежало по ее членам; она опустилась в бессилии на его руку, и в эту минуту послышался стук въезжающей на двор коляски Глинского.

– Слышите, Эмилия? этот звук гремит нам вечную разлуку!.. одно только слово!..

Первая борьба Эмилии истощила ее; она не в состоянии была сделать нового усилия. Смертная бледность покрыла ее щеки; грудь высоко вздымалась; она хотела что-то сказать, – но один невнятный, резкий крик вырвался из ее губ, и она упала на руки Глинского, как статуя, опроверженная со своего подножия!..

Испуганный юноша подхватил ее – вытолкнул ногою дверь и посадил в зале на первые кресла. Это был не обморок; это был перелом чувств. Эмилия лежала в креслах, склонив голову на плечо, закрыв глаза; крупные капли слез катились из-под опущенных ресниц; всхлипывания приподымали ее судорожными движениями.

Маркиза бросилась к дочери, к Глинскому, но он не замечал ничего: он держал Эмилию за руки и называл ее нежнейшими именами – пожатия рук были единственными ответами Эмилии. Наконец он спросил ее восторженным голосом! «Эмилия! еще ли ты выговоришь нет?»

– Ах! что же скажет об этом Клодина?.. – промолвила она, не открывая глаз.

В эту минуту вошел старый маркиз.

– Что это значит? – вскричал он, бросившись к Глинскому.

– Оставь их! – сказала маркиза потихоньку, – это наши дети!..