Электронная библиотека » Николай Брешко-Брешковский » » онлайн чтение - страница 29


  • Текст добавлен: 16 октября 2020, 02:46


Автор книги: Николай Брешко-Брешковский


Жанр: Литература 20 века, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Шрифт:
- 100% +
19. Наконец-то

На Шестнадцатой линии Васильевского острова, у Малого проспекта, жила в старом каменном доме вдова чиновника Мария Тихоновна. Жила тем, что сдавала комнаты, имея приходящих нахлебников.

И жильцов и нахлебников Мария Тихоновна, сама жарившаяся целыми днями у плиты, кормила на убой, – все свежее, сытное, вкусное. Вряд ли эта почтенная полная женщина имела какую-нибудь корысть, ибо аккуратными плательщиками Господь Бог ее вовсе обидел. И если б не вдовья пенсия, сводить концы с концами было бы трудно.

Жили у Марии Тихоновны главным образом юные художники-академисты, богатые надеждами и бедные кошельком. Они расплачивались этюдами гораздо охотнее, чем кредитными бумажками. Вот почему увешаны были все стены у Марии Тихоновны этюдами будущих Рафаэлей, Брюлловых, Семирадских и Репиных.

Являлся случайный покупатель – Мария Тихоновна продавала охотно работы своих бывших жильцов и нахлебников. Иногда средь этой посредственной ученической живописи, а то и совсем тусклой мазни попадались ярко талантливые вещи.

Вот на какой почве, на любительской, познакомилась вдова коллежского асессора Мария Тихоновна Черепкова с тайным советником и «персоною» Леонидом Евгеньевичем Арканцевым.

Леонид Евгеньевич купил у нее два этюда умершего – спился и сгорел – пейзажиста Ульянина. В тот же день Арканцев забыл о существовании полной женщины с немолодым, но в таких добродушных морщинах лицом. Но когда настало время допросить Забугину и Вовка опять был командирован за нею в штаб дивизии генерала Столешникова, возник вопрос: где спрятать Веру Клавдиевну до поры до времени? Леонид Евгеньевич вспомнил про вдову коллежского асессора. Вспомнил ее квартиру.

Деревянная лесенка чуть ли не прямо из столовой поднималась в уютную мансарду, если и не с верхним, то, во всяком случае, с косым светом. Большое окно было расположено под углом вместе с наружной стеною. Эта неправильность и сообщала какой-то артистический уют большой, увешанной этюдами комнате, с широким турецким диваном.

– Там до того тихо, уединенно и такой мягкий, ровный свет, что она успокоит свои нервы, – сказал Леонид Евгеньевич Вовке.

И вот почему прямо с вокзала помчал «ассириец» Веру Клавдиевну в закрытом автомобиле на Шестнадцатую линию.

Дав Забугиной отдохнуть, устроиться, Леонид Евгеньевич на другой день заглянул в мансарду и пробыл там часа два в беседе с Верою.

Уходя, сказал, напоследок:

– Мой вам совет, Вера Клавдиевна, недолго, неделю всего, потерпеть надо… Никуда не показываться, не выходить… Для вашей же личной безопасности. Все эти дни будут у вашего подъезда дежурить опытные агенты. Если у вас есть какое-нибудь желание, просьба, поручение – скажите: все будет сделано…

– Я хотела бы навестить короля Кипрского… Он стар, хворает, одинок… Так хотелось бы его проведать – утешить…

– Подождите несколько дней. Ваше появление в этих меблированных комнатах будет донесено куда следует, и мы раньше времени вспугнем этих господ… Что же касается короля Кипрского, Криволуцкий сегодня же съездит к нему, скажет о вас, что вы целы, невредимы, горячо желаете его видеть, и о результатах сообщит вам, не по телефону, – здесь нет телефона, – заедет лично…

Беседа с Арканцевым относительно успокоила Веру. Она узнала от сановника, что по наведенным справкам, Загорский здоров, без особенного труда и лишений переносит свой плен в старом венгерском замке под Вейскирхеном.

В тихих, спокойных сумерках мансарды с глядевшими со стен этюдами казалось Вере, что Дмитрий, такой бесконечно далекий, никогда не вернется и она никогда его не увидит… И она горячо, вся в слезах, вся – один порыв, молилась, прося у Бога чуда, прося невозможного…

Невозможного… Этот Вейскирхен, о котором она никогда не слыхала и который вырос для нее теперь во что-то грязное, пугающее, мнился где-то в таких недостижимых далях, чуть ли не на краю света…

Но вот чудо свершилось… И так нежданно-негаданно…

Вера прочла в газетах об удачном побеге Дмитрия. С трепетом ждала новых, свежих газет, новых подробностей. И, несмотря на очевидность успеха, какое-то жуткое, мнительное чувство изверившейся, настрадавшейся девушки внушало, что радость преждевременна и может еще что-нибудь случиться, роковое, неотвратимое…

И, терзаясь, перечитывала без конца сухие агентские телеграммы. Так прошло дней пять-шесть с появления первой заметки, первой весточки из Бухареста.

Звонок там, внизу. Шаги по деревянной лестнице. Стук в дверь.

– Войдите…

Вошел «ассириец», смущенный, радостный, с бегающими глазами…

– Ну, как поживаете, дорогая, как вы себя чувствуете?..

– Как я себя чувствую? – улыбнулась девушка. – Вот этим только и живу! – указала на пачку смятых газет.

– Да, относительно побега Дмитрия Владимировича. Молодец, удачный побег! Я думаю, с минуты на минуту должен прибыть в Петербург…

– Ах, я так изверилась, я ничему не верю… Больно, мне больно…

– Позвольте, но нельзя так не верить очевидности! Человек благополучно скрылся, очутившись на дружественной территории, а сейчас, вероятно, мчится по родной земле.

– Мчится… А помните, как мы с вами тогда «мчались» в штаб дивизии?..

– Ну, хорошо, а если бы Дмитрий Владимирович приехал?.. И вы его увидите собственными глазами, тогда поверили бы?

– Странный вы… Что с вами? Глаза, блестят… Чем взволнованы?..

– А тем, что Дмитрий Владимирович здесь! Здесь, внизу, ждет!..

– Что вы говорите? Этого не может быть…

– Говорю то, что есть на самом деле… Но вы за последнее время так разнервничались! Я боялся вам показать его вдруг, внезапно…

– Где же он, где? – бросилась она к дверям.

«Ассириец» незаметно исчез – теперь он здесь лишний, совсем лишний.

Быстро, быстро бегущие шаги… Сильным объятием подхватил Загорский слабеющую Веру.

– Ты, Дима, ты? – только и могла вскрикнуть, чувствуя, что темнеет в глазах, подкашиваются ноги…

И бессознательно проводила руками по его лицу, словно не веря, как слепая, которая хочет убедиться, действительно ли это перед нею черты любимого, дорого человека…

20. С узлом на спине

Третий эскадрон второго кирасирского полка Марии-Луизы вместе с полусотнею велосипедистов и полуротою гренадеров занял баронское имение Лаприкен. Шписс, точно близких родных, встретил желанных гостей…

Кирасиры, как на параде, щеголяли в своих тяжелых медных касках, в тяжелых сапогах с раструбами и варварскими звездчатыми шпорами.

Высокий белобрысый лейтенант фон Гольстейн, подобно большинству германских лейтенантов, был любителем прекрасного пола, находя, что женщины – женщинами, а война – войною. Одно другому не помеха.

Он обратил свое благосклонное внимание на Труду. Но сначала посоветовался с управляющим:

– Как вы думаете, господин Шписс?

– Как я думаю, господин лейтенант? Если хотите знать мое мнение, самое лучшее – оставьте ее в покое!

– Это почему? – обиделся фон Гольстейн, заносчиво вооружая глаз моноклем.

– Потому… – «Потому, что у нее здоровенные кулаки», – хотел ответить Шписс, но, удержавшись, сказал: – Потому, что это черт, а не девка! И, вообще, эти латышские бабы, как и мужчины, удивительные русские патриотки!

– Но это же совсем глупо, совсем! – пожал плечами белобрысый лейтенант. – Мы же несем им культуру, и они должны встречать нас с распростертыми объятиями!..

– Я того же мнения, но попробуйте вразумить латышей! Ведь это же скоты, упрямое быдло…

С ненавистью, плотно сжав губы, не поднимая глаз, служила Труда в обед и в завтрак господам офицерам в баронской столовой. И столько было гордости и презрения в этой монументальной девушке, что никто из офицеров, даже подвыпивших, не осмеливался ущипнуть ее или облапить…

Но так как без женщин было скучно господам офицерам, то лейтенант фон Гольстейн, съездив в соседний городок Газенпот, привез на автомобиле трех девушек из публичного дома. И стало вдруг весело. По вечерам под звуки граммофона устраивались танцы. Плясали кадриль, причем пятую фигуру лейтенант фон Гольстейн, вместе с либавской девицею Амадьхен варьировал самым непристойным образом. Эта парочка щеголяла такими телодвижениями, что юный, розовый, как молочное порося, Фендрих барон Фиркс и две другие девушки из публичного дома конфузливо отворачивались…

Так прошло две недели. Днем разъезды, братание с окрестными помещиками-немцами, реквизиция у латышей фуража и продовольствия, грубые расправы, а вечером – выпивка, танцы под граммофон и… любовь.

Но вот однажды утром двум эскадронам гусарского полка нашего при двух пулеметах и двух легких орудиях велено было вышибить немцев из Лаприкена и занять усадьбу…

Гусары повели наступление. Вперед пущены разъезды, как по флангам, так и головное охранение. Артиллеристы помчались на галоп средь пахотного поля выбирать позицию. Телефонисты, разматывая проволоку, спешно устанавливали связь между передовой цепью спешенного залегшего эскадрона, штабом отряда, наблюдательным пунктом и другим эскадроном, державшим лошадей в поводу, готовым для конной атаки и преследования.

Ясное, близкое к полудню утро. У латышской мызы под косматыми соснами расположился эскадрон. Офицеры сидели на траве, нижние чины стояли у лошадей. Белокурые латышские девушки в цветных платьях, как лесные феи, обносили офицеров и солдат медом, хлебом, огурцами, шипевшей на сковородках яичницей.

А позади артиллерийский взвод открыл огонь очередями. Снаряды с тягучим визгом пролетали над головою, над пахнущими хвоей соснами. И не было в этом ничего страшного, боевого, а, наоборот, было безмятежно солнечно и казалось, что приветливые латышские девушки для какого-то праздника нарядились в свои шуршащие накрахмаленные юбки и обшитые тесемкою розовые кофточки.

Грохот выстрелов, и через две-три секунды – звук разрыва. Еще и еще… Сухо защелкали винтовки.

С наблюдательного пункта, расположенного впереди на опушке леса, прискакал гусар.

– Немцы выбиты из Лаприкена, бегут, надо преследовать!

– Садись!

Гусары уже на лошадях, справа по два, задевая пиками лапчатую листву, идут лесной дорогою. Достигнув широкого шоссе, бросаются в карьер. Слышно учащенное цоканье по камням. Эскадрон скрывается в густом облаке пыли.

Это было красивое кавалерийское дело. Когда гусары бросились в атаку, между ними и улепетывавшими кирасирами в медных шапках было трехверстное расстояние. Далеко, почти у самого Газенпота нагнали гусары немцев, рассыпавшихся беспорядочно по обеим сторонам шоссе, и началась рубка. Немцы, и не помышляя о сопротивлении, даже не вынимая палашей и притороченных к седлам карабинов, частью сдавались в плен, частью бежали, соскакивая с лошадей, снимая тяжелые сапоги, чтобы легче было, и босиком в сияющих, с острыми шишками шлемах устремлялись в соседний лес. Но и оттуда их вылавливали гусары, хватая за шиворот.

Лаприкен очутился в наших руках. Нападение сделано было так стремительно, что в столовой оказался нетронутым офицерский завтрак, а в гостиной граммофонная игла остановилась на «Пупсике».

Шписс исчез бесследно…

Латышская прислуга радовалась появлению русских. Труда совсем с другим, веселым, сияющим лицом служила гусарским офицерам в той самой столовой с баронским гербом над громадным камином, где еще сегодня сидели немцы за так неожиданно прерванным завтраком…

Один эскадрон с двумя пулеметами остался охранять Лаприкен, другой эскадрон вместе с орудиями отошел в ближайший тыл.

А спустя три дня немцы вернулись отбирать назад Лаприкен, вернулись сравнительно с большими силами. Четыре орудия, рота гренадеров, эскадрон кавалерии и сотня велосипедистов.

Гусар-наблюдатель видел с башни замка простым глазом, без помощи бинокля, как надвигалась пехота цепями, видел большую группу коноводов с лошадьми, видел залегших велосипедистов. Немцы из четырех орудий обстреливали Лаприкен. Было несколько удачных попаданий, загорелись постройки. О сопротивлении – нечего и думать. Эскадрон не спеша готовился к отступлению, отправив вперед в тыл походную кухню, патронную двуколку и двуколку с подрывным материалом. Снимали телефон, офицеры укладывали чемоданы.

Латышская прислуга спешно готовилась уходить прочь, зная, что немцы выместят на ней хорошее отношение к русским. Конюхи запрягали лошадей в баронские экипажи и пролетки. Горничные спешно совали свое добро в громадные, быстро пухнущие узлы. Латыши соседних мыз уходили, кто пешком, кто на подводах, гоня впереди себя овец, коров и телят.

Эскадрон в полном порядке, шагом, растянувшись лентою, отходил по шоссе, обгоняя караван беженцев. Справа и слева разрывалась шрапнель, которой немцы «нащупывали» отступающих.

Труда, согнувшись под тяжелым узлом; бодро шагала. Мелькали версты, а мощная латышская дева все шла да шла, не зная усталости, и только от жары вся раскраснелась, обливаясь потом.

И к вечеру, сделав двадцать верст, она вместе с волною беженцев и со своим громадным узлом, докатилась до Гольдингена.

Спустя неделю, после досадных и нудных мытарств, очутилась она в Петербурге со смутной надеждою отыскать Веру, или найти себе где-нибудь место прислуги.

Случай помог ей. В отеле «Семирамис» жила горничной землячка Труды. Латышская Диана отправилась к ней и, беседуя с подругой в коридоре, встретила, своего Эндимиона – Вовку. Увидев Вовку, Труда горячо вспыхнула.

«Ассириец» узнал девушку.

– Труда, вы здесь какими судьбами?

– Эти проклятые вацеши саняли Ляприкен, я убесала от них. Я не хосу с ними оставаться, я хосу найти мою балисню… Вы не снаетс, где балисня?

– Знаю, отлично знаю!

И Вовка дал Труде василеостровский адрес Забугиной.

21. В саркофаге Аписа

За Шацким давно-давно тянулся длинный и грязный хвост всяких темных дел и делишек. Но до поры до времени он безнаказанно волочил за собою этот хвост, прикрываясь именем «тетушки» своей Елены Матвеевны.

Многие так рассуждали: племянник Елены Матвеевны Лихолетьевой этот прощелыга или – черт его знает! Но, во всяком случае, что-то очень уж близко вертится… Лучше не трогать…

Но как только определилось, что гордый пьедестал, на котором в течение восьми лет с таким великолепием красовалась Елена Матвеевна, если и не рухнул, то все же сильно закачался, Шацкий немедленно же взят был в самый суровый энергичный оборот.

– Мы ему покажем кузькину мать, пропишем ижицу!..

И действительно, и кузькину мать показали, и прописали ижицу.

Шацкий, тертый калач, в своем проходимческом бесстыдстве уступавший одному разве Дегеррарди, поспешил забронироваться в кирасу человека много знающего, но мало говорящего…

Он как-то значительно улыбался костистым голым лицом, кому-то подмигивал, кому-то кивал…

И все это было полно такого значения.

«Ладно, мол, хорошо, но все до поры до времени! А если возьметесь за меня и вправду серьезно, честное слово, сами не рады будете!.. Таких особ выводить на свежую воду начну, большущий конфуз для всех выйдет!»

Но попытка шантажировать именами успеха не имела, и Шацкому предложено было заняться в течение трех лет флорою и фауною одного чрезвычайно глухого северного уголка нашей необъятной родины.

Дегеррарди, Шацкий, Юнгшиллер…

В этом угадывалась уже какая-то система, неумолимая, последовательная, это могло заставить призадуматься. И заставляло даже такую сильную, владеющую собой даму, как Елена Матвеевна.

А вот Мисаил Григорьевич и в ус не дул, продолжая на всех и на вся «плевать с аэроплана».

Своим безмятежным настроением он загипнотизировал всех окружающих, и в том числе Обрыдленко. Почтенный адмирал уже не боялся за свои «орлы» и как в былое время дневал и ночевал во дворце банкира.

Тем более и Обрыдленко нашлась работа. Мисаил Григорьевич поручил ему составить список гостей, приглашенных на открытие «ванной комнаты в арабском жанре».

Список длинный, из двухсот семидесяти фамилий, пошел на утверждение к Мисаилу Григорьевичу. С толстым синим карандашом в мягких пальцах Железноградов пробегал колонки фамилий, выведенных мелким бисерным старосветским почерком. Обрыдленко, человек аккуратный, держался алфавитного списка. С самого начала против фамилии Блювштейна Мисаил Григорьевич поставил большой вопросительный знак.

– Что это такое, ваше превосходительство?..

– Как что? Талантливый архитектор… Я думаю, сам Господь Бог велел быть ему на торжественном открытии своего детища…

– Детища, это верно, детища, а только, знаете, фамилия неблагозвучная, жидовская… Блювштейн! Если бы еще фон Блювштейн, мог бы за немца сойти… Видите, какой блестящий список, что ни стул, то княжеский, графский или баронский титул. Что ни стул – тайные, действительно тайные, что ни стул – крупный банк! – Мисаил Григорьевич задумался, грызя карандаш. – Ну, бог с ним, пусть. Я человек доступный…

Отпечатанные по-французски на плотном картоне с золотым обрезом приглашения от имени Мисаила Григорьевича и Сильфиды Аполлоновны разосланы были всем тем, кому надлежало с бокалом шампанского чествовать открытие ванной комнаты.

Уже за два дня до великого торжества начались приготовления. Артельщики гастрономических магазинов привозили горы всякой всячины. По черной лестнице тащились вереницею ящики с винами. Мобилизована вся прислуга, и десять лакеев взято напрокат из большого ресторана с обязательством явиться в форменных фраках, расшитых галунами, с эполетами и аксельбантами.

Вот и канун торжества.

Весь день и весь вечер Мисаил Григорьевич был в хлопотах и разъездах. Сколько народу перевидел, сколько самых разнообразных дел переделал. Только в двенадцатом часу вернулся домой, утомленный физически, но бодрый и живой духом. Ему сказали, что его ждет чуть ли не с обеда новый метрдотель, старый, опытный, рекомендованный важным лицом. Надо совместно обдумать меню завтрашнего ужина.

– Я устал, дьявольски устал! Весь день носился на автомобиле, как сумасшедший. Наши мостовые, будь они прокляты! Все кишки вытрясло. Приму ванну, отойду немного и тогда буду с ним разговаривать.

Знаменитая «ванная комната в арабском жанре» являла собою две половины. Первая – вестибюль-уборная с пестрым мозаичным полом и низеньким турецким диваном, покрытым громадной белой мохнатой простыней. Такие, же белые косматые, выписанные из Смирны, халаты разложены были на плетеных креслах. Тут же гигантское зеркало триптих, повторяющее целый ряд отражений, и обширный умывальник с целой системою сверкающих новеньких кранов.

Чтоб пройти к самой ванне, надо было спуститься по широким мраморным ступенькам. Здесь в уровень с таким же мозаичным полом, как и в уборной, помещался целый бассейн из гигантского саркофага Аписа, – черный, переживший тысячелетия мрамор. Переживший для того, чтобы, когда наполнят его из проведенных кранов горячей водою, мог в нем купаться Мисаил Григорьевич Железноградов.

И вот он купается, воображая себя Наполеоном. А на мраморных ступеньках перед ним – тяжелая, не лишенная величия фигура метрдотеля с крупным и полным бритым лицом. Лицом римского сенатора, хотя звали этого пожилого внушительного человека Трофимом Агапычем. Много видел на своем веку Трофим Агапыч и у каких только господ ни служил! На самых пышных званых обедах он, как опытный полководец, одними глазами и движением бровей искусно руководил целой армией лакеев.

Славился еще Трофим Агапыч умением своим приготовлять французский салат. Кажется, не хитрая штука – зелень, уксус, горчица, прованское масло, а между тем у Трофима Агапыча получалась целая поэма вместо салата, и в этом отношении он не знал никого себе равного в Петербурге…

По горло в теплой воде, Мисаил Григорьевич спросил:

– А чем бы нам поразнообразить закуску? Свежая икра, семга, балык, разные там горячие, салат «оливье», все это банально.

– Приготовить разве амуретки, ваше превосходительство? И вкусно, и под водку хорошо, и не так, можно сказать, избито.

– Амуретки, что такое амуретки?

– Это, ваше превосходительство, черный солдатский хлеб ромбиками, прожаренный в масле и выдолбленный. И в этих углублениях – мозги из костей запеченные.

Мисаил Григорьевич нахмурился.

– Черный солдатский хлеб, мозги, это грубо!..

– Не знаю, – пожал широкими плечами своими Трофим Агапыч, – у покойного Петра Аркадьевича Столыпина амуретки всегда к столу подавались, и все одобряли, а теперь у Бориса Петровича Башинского, и ничего… Даже заграничные посланники одобряли.

– Ну, хорошо, если у Столыпина – хорошо. Пусть будут! Ну а как насчет жаркого?

– Насчет жаркого? Не худо рябчики по-сибирски с кедровыми орешками, такая нежность получается; хоть ложкой извольте кушать. Борис Петрович Башинский очень такие рябчики одобряют. Даже в печать попали, раз дядя Михей по вкусу их с «Османом» сравнил.

– Дядя Михей, дядя Михей… Что мне такое дядя Михей? – фыркнул Мисаил Григорьевич, погружаясь в теплую воду по самый подбородок. – Но если Башинский… Что это такое? – прислушался Железноградов. – Кого это черт так поздно принес?

Резкое, сухое дребезжанье неслось по всей квартире и докатилось до самого черно-мраморного саркофага Аписа. И что-то назойливое, властное было в этом неумолкаемом длительном дребезжании…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации