Текст книги "Внутреннее обозрение"

Ну вот, например, на дороге между Полтавой и Харьковом встретил я труппу странствующих актеров. Труппа имеет и оседлость, но теперь отправлялась в Полтаву на ярмарку. В числе актеров нашел я, к удивлению, одного из моих бывших университетских товарищей. Он всегда имел страсть к театру, но я знал, что он имел в Харькове обеспеченное место, и никак не думал, что он бросит его для сцены. Однако же бросил. Новой своей обстановкой он не мог быть довольным: все, что читали мы в «Мертвом озере», «Перелетных птицах»{50}50
  «Мертвое озеро» – роман Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой (1851). «Перелетные птицы» – роман М. Л. Михайлова (1854).


[Закрыть] и других рассказах и что я считал преувеличенным, оказалось, напротив, хуже{51}51
  Вероятно, описка Добролюбова. Надо: «лучше».


[Закрыть] действительности. Целый мир грязи, подлостей, интриг, оскорблений и невидных, темных страданий открылся предо мною после разговора с товарищем{52}52
  Речь идет об известном провинциальном актере Л. Н. Самсонове, с которым Добролюбов в течение одного учебного года учился в Главном педагогическом институте. По воспоминаниям Самсонова, Добролюбов обещал ему рассказать в «Современнике» о поведении антрепренера харьковского театра (см.: Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 275). Выражая благодарность Добролюбову за то, что он сдержал свое обещание, Самсонов писал, что «Харьков с полным сочувствием принял» выступление критика (Рейсер С. А. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., 1953, с. 309).


[Закрыть]. Пересказывать подробностей не берусь, потому что не имею на то права; но, чтобы дать понятие вообще о подобных труппах, приведу несколько строк из физиологического очерка, попавшегося мне недавно в «Прибавлениях к Харьковским губернским ведомостям». Автор говорит о временах прошлых и рисует, например, личность антрепренера такими чертами:

Южное небо, сало, деревня и полк взлелеяли антрепренера ***ского театра. Фигура его напоминала толстеньких лысых китайских божков и всегда очень мило и вежливо шныряла между посетителями театра, как бы говоря: «Как я рад, что ваши рубли перешли в кассу». Сильным города никто не умел так услужить, как он. Благодаря этой милой способности публика обязана ему была милыми талантами г-ж А * и Б *. Он держал их единственно из угождения его превосходительству действительному статскому советнику, его высокоблагородию полковнику… Доброта неописанная; и сильные были довольны, А * с Б * были довольны, а если муж находился, то и таковому было тепло! Услужливость антрепренера доходила до того, что он даже отдавал свой театр по субботам под благородные спектакли в пользу сирот, школ и т. п. От этого во 1) любители драматического искусства всласть тешились своими дарованиями; 2) сироты и пр. получали, на худой конец, по полкопейки на душу, и 3) сам-то он, сам – ведь по субботам спектаклей не бывало, а вдруг… вместо нуля – в кармане полсбора (он только на этих условиях отдавал театр); наконец, в 4) судите же о восторге публики: она узнавала из отчетов, что половину рубля, пожертвованного ею в пользу сирот, убогих и пр…. шла в пользу экстренной убогой сироты – антрепренера!.. Заботы его простирались до того, что даже мизерный актеришка имел полубенефис (на его театре не было полных бенефисов). Актер хлопотал, мыкался по городу, тратился на извозчиков, совал билеты встречным-поперечным, глядишь – театр и полуполон. Опять довольство: и актер счастлив и антрепренер счастлив, потому что последний возьмет себе половину сбора, следовательно, окупит жалованье актера, да в прибавку поставит в счет и веревки. Трагик Р * за этакую штуку прилично ругнул его, а веревки велел отнести домой: «белье, дескать, буду вешать». Но это одно предание. Неужели антрепренер был до того нелогичен, что не рассудил: нельзя же, мол, покупать веревки к каждому бенефису: бенефисов набиралось в год штук двести – сколько же накопилось бы веревок?.. Любовь и доброта его сквозили и в тех нежных попечениях о труппе, которые он имел о ней во время отъезда на ярмарки. По контракту следовали приличные экипажи, он и давал жидовские фуры – чем не приличный экипаж? В день прокатишь «ажно с сорок верст», а ради развлечения и выдумаешь привалы у каждого шинка, а тут уж и пошло: отливание павших под бременем жажды, пьяные хористки, крик, брань… для контраста к этой нелепости можно прибавить два-три лица, понятия и жизнь которых идут сюда, как цветы к морозу. А там, далеко впереди, мчится в покойном тарантасе сам с помощником, и сладко колеблются их животики, и витают милые барыши над ними! Век и понятия всё оправдывают: коли насажать актеров в тарантасы – в каком же тогда экипаже должен сам ехать? Как бывший помещик, он хорошо понимает, что актер – ест, антрепренер – кушают, актер – спит, антрепренер – почивают… Привычка! – «Фуру нельзя называть приличным экипажем!» – ворчал как-то уважаемый всеми ветеран сцены Д *. Антрепренер мило возразили: «Для мещанина и это хорошо!»

Конечно, я не могу этих «воспоминаний» отнести к той труппе, где был мой товарищ; но… провинциальные нравы не скоро меняются, а нравы всякого рода антрепренеров бывают обыкновенно еще устойчивее, нежели всякие другие… Я расстался с моим товарищем, пожелав ему успеха и пожалев его.

Вдруг, через несколько дней, он является в Харькове. «Отчего ж вы не с труппой?» – «Я ее оставил». – «Как, почему? А место, а отставка?..» В ответ на свои вопросы я узнал, что приятель мой – человек, до сих пор не излечившийся от весеннего направления. Он был приглашен, мало того – упрошен антепренером поступить в его труппу (его знали по игре на благородных спектаклях), и, полагаясь на доброту и честность антрепренера, он подал прошение об отставке прежде заключения формального обязательства с театром. Потом антрепренер начал оттягивать дело под тем предлогом, что у поступавшего не было документов… Таким образом, он дождался того времени, когда приятель мой, получив отставку, остался без всяких средств, и тут принялся прижимать и оскорблять его. Бедняжка увидел вред своей доверчивости, но уже поздно… А тут еще подоспел крупный разговор с помощником антрепренера, помогавшим ему составлять отчеты по спектаклям и вследствие того привыкшим говорить дерзости всем актерам… Я не знаю, был ли талант у моего товарища, но, во всяком случае, он должен был играть умно. Но для антрепренера это было все равно: он не ужился даже с одним актером, который потом производил фурор в Москве и Петербурге и считался заменою Мартынова; а антрепренер говорил на первых порах: «Слава богу, что N. назвался в Петербурге актером О. театра, а не моего, а то осрамил бы нас…» Стало быть, если бы у моего товарища был и громадный талант, он бы не стал его удерживать при непокорстве его характера и особенно при ссорах его с помощником, составлявшим отчеты. Притом же он знал, что человек остался решительно без средств по его милости. И вышла сцена, после которой непокорный не мог более оставаться в труппе. Актеры сначала зашумели, некоторые хотели протестовать, требовать, чтобы помощник извинился пред их собратом, но все, разумеется, кончилось смирным молчанием.

Это молчание очень огорчало моего друга, и – странное дело – однако не отнимало у него надежды, что за него встанет само общество. Как я его ни убеждал, что этого не бывает, – нет, ничем его не уверишь. «Как же, говорит, общество промолчит, когда в его глазах оскорбляют человека?..» Да так и промолчит! При таких ли вещах молчит оно. Посмотрите хоть газеты наши – вы увидите, что хотя у нас и есть господин Лев Камбек, защитник всех оскорбленных, но и этот более по части писания обличений, нежели действительной защиты{53}53
  См. примеч. 16 к статье «От дождя да в воду» (наст. т., с. 759).


[Закрыть]. А то – как обыкновенно делаются дела? Постоянно так, как рассказано было недавно в «Одесском вестнике»: в общественном саду компания молодых людей обступает дам, рекомендуют друг друга, привязываются, дамы обижены, хотят уйти, молодые люди окружают их, требуют шампанского, с громом откупоривают, ставят перед дамами на стол, а сами удаляются… Сотни людей это видели, многие не одобряли нахальства молодых людей, нашлись даже такие, что «возмутились до глубины души» их поведением. И что же? Ведь никто за обиженных не вступился, никто нахалов не проучил, а только один из «возмутившихся душою» написал через несколько дней письмо, которым украсился фельетон «Одесского вестника» (№ 77). Вот и все… А то, например, другого рода происшествие – это уж далеко отсюда, в западном крае где-то. Вздумали клуб открыть; одно сильное лицо требовало, чтобы клуб был исключительно дворянский, а людей среднего рода не пускали в него; иначе грозило не удостаивать клуба своим участием. Но по какому-то чуду на этот раз требование сильного лица не было выполнено. И что же? В день открытия клуба другое сильное лицо города, видя, куда ветер дует, сказало первому сильному лицу речь, в которой изобразило, что клуб, дескать, собственно вам обязан своим существованием, ибо некоторые хотели дворянского только участия, и лишь благодаря вашим настояниям он открыт теперь для всех… Сильное лицо выслушало не поморщившись, публика выпила тост, провозглашенный за его здоровье, и все тут. А после, конечно, ходят и рассказывают, что вот-де как с нами нехорошо было поступлено, в глазах дело переврали… А кто же позволил переврать?.. Да чего уж, когда на свои собственные интересы ваше общество не обращает внимания?.. У нас как-то выходит совершенно противоположное пословице: l'union fait la force;[9]9
  В единении – сила (фр.). – Ред.


[Закрыть] у нас, напротив, попробуй, например, ограбить отдельного человека – закричит, искать будет, дело затеет; а в массе, например в акционерной компании, делай с ним что хочешь: пропадают его денежки, а он себе и ухом не ведет…

Так успокоивал я моего друга; но он не переставал волноваться надеждами. Что ж, пусть надеется; после покается. Надеяться на все можно. Вон «Санкт-Петербургские» и другие ведомости надеялись, что новый султан Абдул-Азис Турцию преобразует и восстановит, а через неделю сами же стали опровергать свои надежды{54}54
  Первые мероприятия нового турецкого султана Абдул-Азиса, пришедшего к власти 25 июня 1861 г. (упразднение гарема, сокращение придворного штата и личных расходов султана и др.), были встречены русской и европейской печатью с большим энтузиазмом. Однако последующие действия султана (назначение на пост военного министра фанатика-мусульманина, причастного к убийствам христиан, и др.) вскоре заставили разочароваться в нем. Так, например, «Санкт-Петербургские ведомости» 8 июля (№ 150) еще расточали похвалы новому султану, а уже начиная с 12 июля (№ 153) печатаются настороженные и скептические сообщения о его деятельности (№ 156, 15 июля; № 160, 20 июля), и, наконец, 27 июля называют заявления султана «пустыми обещаниями», сделанными, чтобы «ввести Западную Европу в заблуждение» (№ 165).


[Закрыть]. Или мои одесские друзья надеялись, что у них скоро железная дорога будет, что уж и запасы сделаны и земляные работы произведены, а потом (в № 92 «Одесского вестника») вдруг и прочитали, что главное общество не будет строить феодосийскую железную дорогу… То же вот, пишут, в Саратове было по случаю ожиданий, возбужденных проектом тамошней дороги. Там всеобщее увлечение не на одних словах, а даже и практически выразилось, как показывает одна корреспонденция в «С.-Петербургских ведомостях» (№ 150):

Давно мы говорили, что в первое время, когда стало известным об утверждении проекта проведения железной дороги между Москвою и Саратовом, пустопорожние городские места в этом последнем городе, лежащие в той части, где должны быть станция дороги и дебаркадер, раскупались с торгов нарасхват. До 100000 квадратных сажен было взято под постройки людьми всех званий и состояний, начиная от богатых торговых домов, помещиков, чиновников всех рангов и кончая мещанами и крестьянами. Брались места не одними местными обывателями, но и приезжими за тысячи верст, хотя таких, конечно, было меньше, чем первых. Перепродажа мест вызвала самую усиленную спекуляцию. Выгодные места поднялись с ничтожной цены до неумеренно высокой. Но теперь вот уже более года, как все успокоилось и охладело. Горячка приобретения пустопорожних мест прошла. Целые площади стоят незастроенными; иные места обнесены только жалкими заборами. Спекуляторы охладели к своему делу, потому что нет охотников на рискованные покупки; а рискнувшие на них, кажется, сожалеют о минутах увлечения: место застроивать нечем, да и зачем?

Что жалеть-то, когда поздно? Лучше бы не увлекаться прежде. Как ни заманчива мысль о наших великих прогрессах, о железных дорогах и пр. – все лучше бы порассудительнее быть.

А впрочем, у нас не разберешь даже и того, какое влияние, например, железная дорога будет иметь даже на скорость сообщений. У нас законы природы, законы пространства и времени как-то определяются совсем иначе, чем в других местах. У нас телеграф передает депешу по пяти, по шести дней, эстафета из Херсона, отправленная 5-го числа (как недавно объявлялось), приходит в Одессу 20-го, открыли теперь дорогу от Москвы до Владимира – езда от Москвы до Нижнего сделалась затруднительнее и дольше прежнего. Прежде почтовый экипаж привозил вас из Нижнего в Москву в 36–38 часов; теперь вы едете 40 часов до Владимира, а здесь должны ночевать, потому что почта, отправляясь из Нижнего утром, приходит во Владимир вечером, а железная дорога уходит в 2 часа пополудни. Таким образом, с открытием железной дороги сообщение Нижнего с Москвой замедлилось на целые сутки – не говоря уж о тех мучениях, которые выносит проезжающий на отживающем свой век шоссе между Владимиром и Нижним.

Однако я замечаю, что начинаю сбиваться на тон фельетонов «С.-Петербургских ведомостей», и это меня привело бы в немалое сокрушение, если бы я не сам первый это заметил. А вы, вероятно, и после моей оговорки еще не вдруг узнаете, в чем я похожу на фельетониста «Ведомостей»?.. В общем тоне, в пустоте содержания, в отсутствии новых и живых идей?.. Нет, совсем нет: в этом-то все мы больше или меньше друг на друга похожи. Все болтают о пустяках – одни важно, другие игриво, одни с весенним настроением, другие с осенним, но все-таки похоже один на другого. Нет, я нахожу, что сбиваюсь на фельетонистов академической газеты переходами. Если вы читывали фельетоны «Ведомостей», то помните, конечно, замысловатость их переходов: например, фельетонист говорит о зверинце Крейцберга и к самому концу прибережет львов, а потом и перейдет: кстати о львах; львы нынешнего сезона носят… и пойдет рассказывать, что они носят… Кончив тем, что ныне не в большом ходу духи, он продолжает: кстати о других духах – и пойдет о Юме{55}55
  Юм – спирит, гастролировавший в 1859 г. в России.


[Закрыть]. Рассказав, как Юм подымает на воздух тяжелые столы, опять переходит: кстати, легкий и здоровый стол предлагается в новом ресторане… И пойдет о ресторане. Выходит таким образом и разностронне и связно, да еще читатель награждается несколькими каламбурами.

Я чуть было не попал на эту колею, метаясь от осени к безденежью, от него к дорогам, от дорог к театру, от театра к общественным нравам и т. д. Но, слава богу, вовремя заметил и теперь спешу кончить…

А где же внутреннее-то обозрение? Что произошло замечательного в эти месяцы? Так и не будет об этом ничего?..

Об этом так ничего и не будет, читатели.

Примечания

<I>

Впервые – Совр., 1860, № 3, отд. III, с. 231–235, без подписи.

Статья является вступлением к первому «Внутреннему обозрению» «Современника», написанному С. Т. Славутинским (см. о нем примеч. к статье «Повести и рассказы С. Т. Славутинского» – наст. т., с. 680–681), и представляет собой программу нового отдела. Предлагая Славутинскому вести «Внутреннее обозрение», Добролюбов видел в нем своего единомышленника, но первое же обозрение Славутинского показало, что между ним и критиком имеются серьезные разногласия. «Помилуйте, мы вот уже третий год из кожи лезем, чтобы не дать заснуть обществу под гул похвал, расточаемых ему Громекой и К°, – писал Добролюбов Славутинскому; – мы всеми способами смеемся над «нашим великим временем, когда», над «исполинскими шагами», над бумажным ходом нашего современного прогресса… А тут у Вас такой розовый колорит всему придан, таким блаженством неведения все дышит, точно будто Вы в самом деле верите, что в пять лет… с нами чудо случилось, что мы поднялись, точно сказочный Илья Муромец…» (IX, 407–408). В связи с этим Добролюбову пришлось полностью переписать начало статьи Славутинского.

В одном из писем Славутинскому, советуя ему смелее проводить в обозрениях свои убеждения, Добролюбов заметил, что вступление к первому обозрению, беспрепятственно прошедшее через цензуру, «в сущности, очень дерзко» (IX, 411). Действительно, в этой небольшой работе нашли выражение основные элементы революционно-демократического мировоззрения Добролюбова: мысль о негодности всего общественного здания России и бессмысленности его частичных перестроек, вера в народ как единственную силу, способную коренным образом изменить жизнь.

Рассуждение о необходимости отличать «дела от слов, факты от предположений, живые явления быта от мертвых… законоположений», составляющее стержень статьи, направлено против либеральной оценки происходящего и связанного с ней оптимизма, которые, как показывает критик, находятся в противоречии с действительным положением народа. В противовес толкам либеральной печати об «отрадных начинаниях», критик ставит задачу рассказывать читателю о «печальных явлениях быта». Более откровенно он формулирует эту задачу в письме к Славутинскому: «…Надо колоть глаза всяческими мерзостями, преследовать, мучить, но давать отдыху – до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: «Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше» (IX, 408).

Указанная антитеза имеет и другой, более широкий смысл: противопоставляя «разглагольствования, исследования, комитеты, правления» как нечто поверхностное, беспочвенное – «твердому и могучему ходу» народной жизни, Добролюбов стремился подорвать представление, будто судьбы страны решаются исключительно в «верхах», и утвердить мысль о решающей исторической роли народа. Однако во взгляде на образованные классы как на нечто искусственное, «ненужное» в истории сказалась, наряду с «мужицким демократизмом», и ограниченность материализма Добролюбова в подходе к общественным явлениям.

<II>

Впервые – Совр., 1861, № 8, отд. II, с. 393–434, без подписи.

Раздел «Внутреннее обозрение» в «Современнике» с февраля 1861 г. вел Г. З. Елисеев, придавший ему ироническую тональность, близкую фельетонам «Свистка». Тем самым как бы заведомо снижалось значение главных «новостей» момента – тех обстоятельств внутренней жизни страны, которые были связаны с «великими реформами» и которым либеральное общественное мнение придавало особую важность. Мартовское обозрение открывалось словами: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, то есть о дарованной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибаетесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете. Я не подал вам никакого, даже малейшего повода думать, что… я безустанно буду гоняться за новостями, какие бы они ни были…» (Совр., 1861, № 3, с. 101–102). Августовское обозрение, написанное Добролюбовым, выдержано в той же тональности и содержит прямые переклички с апрельским обозрением Елисеева, пародировавшим «весенние мечты», вызванные в русском обществе манифестом 19 февраля 1861 г. Вместе с тем, в отличие от Елисеева, черпавшего материал для своих обозрений главным образом из текущей прессы, Добролюбов придал статье характер художественного очерка, широко использовав в нем впечатления своей недавней поездки по стране (июль – август 1861 г.; Одесса – Харьков – Нижний Новгород – Москва – Петербург). Придерживаясь принятой «Современником» тактики демонстративного молчания о реформе и ходе ее осуществления на местах (ср., напр., аналогичное по типу обозрение «Современная хроника России» в августовском и предшествующих номерах «Отечественных записок», посвященное преимущественно этой теме), Добролюбов тем не менее рядом выразительных штрихов создает живую и конкретную картину жизни страны летом 1861 г. Некоторые детали этой картины, например характеристика особенностей русского нищенства, указывают на то, что взгляд критика на народ и его нравственное состояние заметно усложняется, освобождается от элементов «дедуктивиости», становится более открытым пониманию парадоксов русской жизни.