Текст книги "Бурлаки"

VII

Весело пошли в степь «бурлаки». Рано только немного вышли: рожь не поспела еще. Но и дома делать нечего, а пока идут, поспеет рожь, – в степи она недели на две, а то и на три скорей поспевает.

Растянулись «бурлаки» по всему тракту. Встретились русские и кто-то заметил:

– Вишь, татарская орда валит.

Ночь придет – татары или в поле ночуют, а если близко своя деревня – в деревне. Так семьями в своих ярких костюмах и идут. Другая семья серпов в десять. На них на всех – настоящих работников, может, всего-то два и найдутся – отец с матерью, но серпы и всем остальным всучат родители на базаре: тоже, дескать, работники. Уж что нажнут такие работники – другое дело, а едоки и они. Так и нанимаются, – лучше дешевле за десятину, но чтоб кормить всех, сколько съедят. Но опытны и наниматели, и редко удается обмануть их одним видом работников. Чаще приходится идти за назначенную цену и определенное количество пищи за десятину. А десятины большие[3]3
  Сотенная – четыре тысячи квадратных сажен. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)


[Закрыть], и если лето дождливое, плохо приходится родителям такой большой семьи, – они съедят весь свой заработок и не нагуляют тела на зиму. Тогда скучно возвращаться осенью домой.

Движутся кучей татары: кто едет в телеге, кто пешком с ручными тележками. Таких большинство. В тележках – вещи, провизия, дети. А грудных на руках несут изможденные татарки, покачиваясь на своих, в толстые шерстяные чулки обутых ногах, и широко развеваются их грязные, неуклюжие красные блузы.

У детей и баб лица испитые, худые, желтые, – лихорадка половину народа переберет, пока доберутся до места. А если прибавится к лихорадке другая какая-нибудь хворь: тиф, дифтерит, корь, скарлатина, то мрут тогда и взрослые и дети, и далеко по селам разносится болезнь.

Но равнодушен татарин к смерти, – умрет так умрет, – что на роду написано, то должно исполниться. А если особенно ребенок умрет, то что в нем? Пока ведь только кормить его надо да время у работника отнимает он, – баба жала бы, а тут возись с ним. Что другое, а дети дешевый товар: один умер – другой уж поспел. Все бы жили, – говорят татары, – и места на свете не хватило бы.

Идут и разговаривают татары о том, что много хлеба и дорогое жнитво должно быть. Вспоминают прежние походы. Толкуют о зимних слухах, которые пустил кто-то, что крестить хотят татар и новые книги хотят им дать. Многие уже в Турцию было собрались: и вещи и хозяйство распродали. Иные и ушли, но вернулись: бумага пришла, что без паспортов в Турцию не пускают. Напугался тогда народ, но пришла веселая весна, поманил заработок, и забыли татары о тревожных слухах.

– Кому надо? Мы верой и правдой русскому царю служим триста лет, – за что нас обижать?

Где дорога ровная, идут, болтают; а где лес, где залегают те непроходимые лесные дороги, по которым ни летом, ни зимой нет проезду, там бросается каждый к своей тележке.

И пойдет по лесу крик:

– И-и-и!

– Эй-эй-эй!

Пройдут лес и, обтирая пот, говорят:

– Эх, беда: как тут ездят с товаром?

– Беда! маненько бы с десятину прирубить от дороги…

Не одну и не две таких застав миновать придется, пока, наконец, не сверкнет необъятная степь: хоть и тут дороги так подпаханы, что почти все лето ездить надо по колеям да рытвинам, которых наделали в весеннюю да осеннюю распутицу, но зато хоть глазу привольно.

Смотри, куда хочешь: везде хлеб и хлеб. Где-то сенокос, а то все распахали и в степи, так же как в татарской стороне, скотину уж держат на соломе почти круглый год.

VIII

Как пришли в степь, стали бурлаки советоваться, на какой базар идти им. Сбил Гамид деревню идти на знакомый ему базар. Прошлым годом он все лето с женой проработал в одной знакомой усадьбе: на том базаре, куда звал теперь, и нанимался.

Гамид звал к себе – другие к себе. Поспорили было и потянули идти за Гамидом. Как ни гнул на свое рыжий Айла, но и ему пришлось сдаться. Побоялся народ идти за Айлой. Плут Айла: нет другого такого. Приведет деревню на базар, с приказчиком одну руку сделает, и, глядишь, всю деревню дешевле людей жать угонит приказчик. И всегда Айла сух из воды выйдет, всегда другие виноваты. Оттого и не пошли за ним, а пошли за Гамидом, потому что знали, что Гамид так не станет делать.

Пришли бурлаки в назначенное Гамидом село как раз в канун базара. Завтра рано, рано базар.

Гуляет с вечера народ по базарной площади, смотрит на часовенку в память чудесного избавления царской семьи, смотрит на ряды деревянных лавочек, на ряды возов: кто с хлебом приехал, кто за хлебом. Заперты лавки, и только кое-где у отпертой двери стоит толпа грязных татар и внимательно всматривается в неприхотливый товар. Еще больше «бурлаков» у калачников. Лежат рядами калачи белые, вкусные, но денег нет; хоть в руках подержать бы! И тянется татарин к калачу:

– Почем фунт?

– А ты не тронь руками! – отвечает бойкая и строгая торговка, – можно и глазами смотреть… Три копейки…

– Что больно дорога? Хлеб дешева…

– А дорого, не бери…

– Дорога, дорога, – качает бритой головой татарин и смущенно отходит.

Стоит Гамид у одной лавки, смотрит, выходит тот самый приказчик, работать к которому звал Гамид свою деревню. Узнал Гамида и приказчик Изан Финогенович. Тут при всем народе жал Гамиду руку чуть не с полчаса. Лестно было Гамиду – весь народ видел, с каким человеком дружбу он водит. Чай пить к себе позвал Гамида приказчик.

Пришел Гамид к нему в номер, а у приказчика в номере народ сидит, – другие приказчики, несколько татар. Неловко Гамиду, а приказчик усаживает его, водки наливает, чаю дает:

– Пей, Гамид, лей!..

И приказчик хлопает Гамида своей короткой рукой и говорит:

– Молодец!

Вытирает пот с лица Гамид и пьет чай. Напился он чаю, и говорит ему приказчик:

– Ну, Гамид, слушай теперь…

Посмотрел на всех приказчик, рассмеялся.

– Научу я тебя, как деньги мало-мало наживать…

Внимательно слушает Гамид.

Говорит приказчик, что подарит ему, Гамиду, с каждой десятины, сколько выжнет его деревня, по пятидесяти копеек, говорит о том, что надо ему, Гамиду, делать для этого.

Слушает Гамид, и как во сне кажутся ему и приказчик, и номер, и татары, что кивают головой.

– Как приедем мы, – говорит приказчик, – завтра на базар и станем давать цену, ты я слушай. Все торгуйся, а как вот я так проведу рукой по лицу, значит, на эту цену уж и соглашайся. Поторгуйся для виду, а тут и бей по рукам.

Хочется Гамиду услужить, хорошо бы и заработать, а больше всего хочется ему быть теперь верст за тысячу от приказчика и всей этой комнаты. Смотрит на всех Гамид широко раскрытыми глазами, в горле пересохло, и говорит, заикаясь и вытирая пот:

– Нет, хороший господин, наш народ строгий, узнает – беда!

– А кто узнает? Откуда?

Приказчик надулся, все волосы поднялись на его щеках и бороде.

Сидит тут в комнате и сосновский приказчик – худой, желтый, с длинной бородой старик с больным взглядом.

– И что ты, Финогеныч, народ гадишь? – говорит он. – Право, вы с вашим барином ровно нехристи какие…

Махнул мохнатой лапой Финогеныч:

– Ну, ладно… не слушай его, Гамид. Он мало-мало стара стала, глупа стала, ум кончал…

– Ума-то, батюшка, в моем каблуке больше, чем в ваших с барином головах, – рассердился старый приказчик.

– Ну, слушайте, оставьте же, пожалуйста, – повернулся к нему Финогеныч, – что ж вы делаете?! Пришли чай пить и пейте… Нельзя же в самом деле так… не шутки здесь.

– И чай пить не стану, – рассердился совсем старик, отстраняя худой жилистой рукой стакан.

И, встав, попрощавшись с Финогенычем, не глядя на того, он вышел в коридор.

– Учит, – фыркнул Финогеныч, – а сам, поди, спросить забыл, как и зовут его.

Поздно вернулся Гамид в свой стан. Айла внимательными злыми глазами всматривался в него и шептался о чем-то с товарищами. Верно, догадался, зачем звал приказчик Гамида.

Рано поднялись на другой день «бурлаки». Что-то будет? Больших цен ждали на жнитво, таких цен, каких и не запомнит никто. Сговаривались крепко стоять на пятнадцати рублях.

Но уже высоко поднялось солнце над площадью, а никто из приказчиков и не думал выезжать на базар. Наконец, прошел слух о том, что не станут на этой неделе жать, потому что зелена еще рожь.

Татары только качали своими бритыми головами. Веселое возбуждение сменилось унынием.

Кучка крестьян-посевщиков, стоявшая до сих пор в стороне в ожидании, пока сделают цену, попробовала установить ее.

– Эй ты, князь! – кричал один из них, – веди свою деревню: за десятину три рубля дам.

Но татары не удостаивали ответом.

– Так же неделю проболтаетесь… Вишь, зелена: раздумали приказчики брать.

– Ашать надо, – убеждал другой крестьянин в высокой поярковой шляпе, клином бородка.

– Ну, три с полтиной! – немного погодя кричал все тот же крестьянин не обращавшему на них внимания татарину.

– Пять хочешь?

– Сколько десятин у тебя? – удостоил, наконец, вопросом татарин.

– У меня-то? с десяток наберется.

Татарин пренебрежительно отвернулся.

– У шабров тоже найдется.

Никто ему не ответил.

Положение татар становилось затруднительным: ждать неделю, когда ни хлеба, ни денег нет, – нельзя. А что если придется ждать? милостыню идти собирать? Но и ее теперь даром не будут давать, и за нее придется работать. И работать-то самое жниво, жать ту рожь, которая теперь считается зеленой. Чувствовалась какая-то западня, чем-то более сильным устроенная, чем воля человеческая, против чего даже раздражение бессильно, и ясно было татарам одно, что как-нибудь неделю надо перебиваться.

Стали спрашивать Гамида, где его приказчик? Гамид и сам не знал, где он, ничего не понимал и только оглядывался, вытянув шею, – не увидит ли где на базаре знакомую фигуру приказчика.

Айла, а за ним и другие пристали к Гамиду, чтоб он вел их к его знакомому приказчику. Гамид пошел с своей деревней, но на дороге встретил приказчика уже в плетушке, собиравшегося уезжать.

– На этой неделе жать не будем, – остановил приказчик лошадей, – хозяин отмену прислал. На будущей приходите.

Финогеныч поймал соломинку и грыз ее. Татары думали и смотрели друг на друга. Айла протискался вперед.

– А ты, слышь, нельзя ли как-нибудь?

– Понимаешь: зеленая.

– Что зеленая? Не зеленая.

– По-твоему, не зеленая… Я сам хотел набирать, а вот записка, на, читай.

Приказчик сунул Айле записку.

– Так верим.

– Читай, читай… кто грамотный?

Гамид один считался грамотным, хотя никогда не мог ничего разобрать. Он всегда говорил при этом, что его учили по другим книгам. Он взял записку, долго внимательно смотрел на нее сперва с одной стороны, затем с другой и, возвратив приказчику, проговорил:

– Так точно.

– Ах, беда! чего станешь делать? – качали головой татары, и опять кто-нибудь просил:

– А ты возьми!

– Возьми, пожалуйста возьми! – горячо подхватывали другие.

– Ах, чудак, – нетерпеливо пожал плечами приказчик, – да понимаешь ты, русским тебе языком говорю?

– Этак, этак… Чего делать? И ценой бы уж не стали забиваться. Приказчик ты хороший, хвалит тебя Гамид, к другому и идти не охота нам… Вон русские мужики десять рубля давал… Не охота…

– А у него пять десятин жать? – быстро спросил Финогеныч.

– Много есть… знамо, вразбивку не охота, охота вместе, – знакомый ты, хороший барин, слух далеко идет, – охота у тебя поработать. И ценой не станем забиваться.

– Не станете, – усмехнулся приказчик и, прищурившись, спросил: – двенадцать рублей?

– Давай восемь, все пойдем…

Приказчик только махнул своей короткой мохнатой рукой.

– Трогай.

– Сколько даешь? последняя цена?

Татары жадной толпой окружили плетушку. Последняя надежда исчезала: шутка сказать, без хлеба всю неделю.

– Давай цену!

– Твоя цена, говори!

– Говори, пожалуйста говори!

Наступило молчание.

– Три рубля, – проговорил тихо приказчик.

Сразу стихли и потупились татары.

– Поезжай, – угрюмо махнул кто-то из толпы.

– Пошел, – приказал приказчик.

Лошади не успели тронуться, как опять крикнул кто-то:

– Семь рублей даешь?

Но приказчик рассердился.

– Пошел!

– Шесть?

Лошади тронулись.

– Дай дорогу!

– Сколько даешь?

– Говори последняя цена, – кричали татары, схвативши под уздцы лошадей.

Финогеныч обвел глазами толпу и, встретившись с Гамидом, медленно проговорил:

– Четыре рубля последняя цена…

Финогеныч небрежно провел рукой по лицу.

Гамид узнал условный знак и побледнел. Толпа опять, но уж на этот раз нерешительно, смолкла.

– И то для Гамида делаю… Ну, говори, Гамид, согласны вы?..

У Гамида екнуло сердце, потемнело в глазах, и, собравшись с силами, он крикнул каким-то не своим голосом:

– Согласны…

Поднялся невообразимый крик среди татар. Что-то неуловимое вдруг почувствовалось, появилось сомнение. Но действительность была налицо: бурлаков никто больше не брал, и остальные уже жадной толпой валили с базара, прослышав, что какой-то приказчик соглашается их принять на эту неделю. Уж ни о чем не думали, – надо было хватать хоть то, что есть.

Татары что-то быстро заговорили Гамиду.

– Согласны, – проговорил успокоенный, бледный Гамид, обращаясь к приказчику.

Сделанная цена молнией пронеслась по базару.

– Молодец, Финогеныч, сломал рубль на полтину, – тряхнул весело крестьянин в высокой шляпе.

– А ты? – ударил его в бок другой посевщик из крестьян, – на четвертак сломал, не то что на полтину.

– Эх, ловкач! И где только этакого раздобыли!

Плетушка Финогеныча медленно пробиралась в толпе.

Крестьяне-посевщики встретили его веселой гурьбой.

– Спасибо тебе, Иван Финогеныч, – поклонились ему посевщики-крестьяне, – сломал татар: отдать им пятнадцать рублей, тогда хоть не жни…

– Спасибо? Не могли потерпеть? Десять рублей надавали.

– Кто десять? Вот-те крест, трешную всего и давали. – Ишь, – усмехнулся Финогеныч, – десять, говорят.

Как только Финогеныч нанял, на базар высыпали и остальные приказчики, сидевшие в номерах.

Через полчаса все наличные серпы жнецов были уже разобраны по четыре рубля. То никто не брал, а тут уж не хватило.

Мелкота, оставшаяся без жнецов, стала отбивать нанявшихся, набавляя цену.

– Шесть дают! Слышишь, шесть, – кричали друг другу татары, – не отдавай серпов! Не бери задатка!

Бурлаки спохватились: искусно возведенное Финогенычем здание готово было рухнуть.

– Продали нас свои же собаки! – кричали татары.

– Постой, – закричал Айла, – надо все делать по порядку: ломай цену!

– Ломай цену! – понеслось по базару.

Кадры татар, расстроившиеся уже было, возвращались, отказывались от найма и собирались на свои прежние места.

Гамид нерешительно стоял один у плетушки приказчика.

– Гамид, что ж ты стоишь? Ступай уговаривать, – приказал приказчик.

– Убьют, – уныло ответил Гамид.

– Среди бела дня?! А еще солдат!

Гамид автоматично пошел к своим. Точно во сне мелькали перед ним и базар и бритые головы грязных, волновавшихся татар.

– В другой раз идет продавать! – крикнул Айла подходившему Гамиду.

Гамид растерянно начал было что-то говорить.

– Врешь, не продашь больше! – с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.

Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня – все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.

Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.

В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.

Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.

Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и татары опять отдавали свои серпы, нанявшись по пяти рублей и получая по пятьдесят копеек задатку на серп.

Никому не было больше дела до убитых.

– Собаке собачья смерть, – равнодушно обходили бурлаки их трупы.

Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.

– Молодой, – тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.

– Жена? – обратилась она к Мялмуре.

– Жена, – ответила бледная, высокая Мялмуре.

– Красивая какая, – сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.

Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.

– Почем? – высовывается к ним господин.

– Пять рубля! – растерянно кричат ему бурлаки.

Господин качает головой:

– Дешево!

На лицах татар отчаянье и слезы:

– Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай… Неволя гонит!

– Хуже неволи! – кричит другой.

– В неволю идем, господин милостивый… – И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.

Две недели прошло.

Был тихий вечер.

Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.

Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.

Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:

Велик Алла!

Алла, Алла – один он!

И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:

Алла, Алла – один он!

Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.

Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!

Алла, Алла – один он!

И покорен его воле старый Амзя.

Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. «То правоверный, – думает Амзя, – кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий». Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.

Поднял Амзя голову и не верит своим старым глазам: стоит перед ним Мялмуре. Стоит и, как велит закон, смотрит не на него, а далеко в сторону. Не ему говорит она, потому что закон не велит разговаривать с тестем, – говорит она ночи, что надвигается со всех сторон:

– Умер Гамид… Убили бурлаки Гамида…

– За что убили? – эхом звучит голос старого Амзи.

– Цену сбавил.

Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.

– А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?

– Я к отцу уйду, – угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой…

Не стал и ее больше спрашивать Амзя.

Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?

Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.

Никого сразу не стало теперь у него.

Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его. голос, и тоскливо несется пеоня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла – один он!

Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.

Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.

Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был, – подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома – родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать.

Много беды и потом было: рос Гамид, и хорошо помнит его Амзя, как бегал он ребенком по селу в своей тюбетейке и еще не знал, что такое свет божий. Свет божий…

Поет старый Амзя, и низко падает его старая голова.

Луна всплыла и зажгла голубыми и серебряными огнями округу. Закутался лес, и седой туман поднялся над рекой.

Муэдзин прокричал с высокого минарета:

– Алла, Алла бис Мелла иль рахман!

Завыла где-то собака, и опять все стихло. Свет божий измаял старого Амзю, вымотал все его жилы, иссушил всю его душу, сердце изорвал крючьями. Ах, как больно эти крючья рвали сердце! Умерла старуха и не увидела, как вырос сын. Другой на трех женат, а у Амзи и на одну не было больше денег. Никто не пойдет без денег. Так и прожил Амзя. Ждал, пока вырастет сын. Вырос, – в солдаты взяли. Ждал, когда вернется. Вернулся…

Теперь, больше нечего ждать.

Поет Амзя, но уже то не песны то старый волк одиноко воет в голубой лунной ночи…

Дальше подвинулась ночь.

Лежит Амзя и не знает, спит он или идет, – все идет, как и прежде бывало, бурлаком с женой и сыном.

Идут они, – жена и сын, – где-то близко, близко, и легко им, а ему все труднее, и подгибаются его старые ноги.

И тихо стонет во сне Амзя.

Молодой добрый барин подъехал на рассвете, и напрасно кричал ямщик, чтобы Амзя отпер ворота. Слез с козел, наконец, ямщик и сам отпер ворота.

А Амзя лежит без движения, и при виде этой старой изможденной фигуры барин подумал, что умер татарин.

– Жив он или умер? – спросил он ямщика. Подошел ямщик, тронул кнутом:

– Жив.

Слез барин и сам подошел. Лежит Амзя, и глаза его смотрят на барина.

– Ты что лежишь?

Разве лежит он, Амзя? Нет, он идет, тяжело, но все идет, и с ним вместе идут и жена и дети его. Только им легко, а ему все труднее.

Ждал барин, ждал и опять спросил:

– Ты что лежишь?

Кто-то зовет его.

– А! – отозвался Амзя и, оглянувшись на барина, спокойно ответил:

– Устал маненько.

Но вдруг сознание возвратилось к Амзе, и он стал ерзать бессильно своими худыми, как плети, ногами, стараясь упереть их в пыльную землю, чтобы подняться. Его истощенное лицо было так сосредоточенно и спокойно, словно кто другой за него подымался.

– Лежи, лежи… на вот тебе…

И барин сунул в его руку двугривенный. Какой-то ток точно пробежал по телу Амзи, он быстро поднес руку к глазам и внимательно-тревожно спросил:

– Серебро?

– Серебро, серебро, – наклонился барин.

– А-а! – глубоко, с наслаждением, удовлетворенно вздохнул старый Амзя. – А-а-а. – И прочувствованным голосом ломанно заговорил: – Спасиби, спасиби, добрый… мой добрый господин. – Он вдруг задумался над чем-то и рассеянно повторял: – Спасиби!

Но, опять вдруг спохватившись, как будто боясь, точно за какой-то другой работой, забыть это слово, он стал все твердить:

– О, спасиби… спасиби…

Утром нашли старого Амзю без памяти, в бреду. Он открывав свои блуждающие глаза, когда его подымали, и ничего не понимал.

Зачем тревожат его, когда вот сейчас он пойдет по небесным полям, пойдет с женой и детьми, пойдет прямо к Магомету, где за горе земли ждет его рай?

К вечеру умер старый Амзя.

И, может быть, в первый раз с своего появления на землю он лежал теперь с тем бесконечным покоем на лице, какой дарит только одна одинаково ко всем равнодушная смерть.