Текст книги "Общество мертвых пилотов"

В этот раз знакомая беседка оказалась в типичной для средней полосы березовой роще. Никакой речки, никакого пруда, как ни странно. И Генсек выглядел даже хуже, чем в прошлый раз. Правда, крепился он изо всех сил и даже остроумно шутил по поводу своего здоровья.

– Недавно еще один анекдот появился. Не слышал еще? – поинтересовался Генсек. – Политбюро ЦК КПСС и Совет Министров с прискорбием сообщили, что после долгой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, вернулся к работе Леонид Ильич Брежнев…

На лице Коля Бобров застыла каменная маска. В этот раз он не отходил от Генсека ни на шаг. И сразу бросался на помощь. Даже если нужно было подать газету или подлить в стакан «Нарзан». Беляков запаниковал. Если Колю не отвлечь, то обмен конвертами может вообще не состояться…

– Я к чему веду, – продолжал Генсек, словно не замечая Гришиных затруднений. – К тому, что змея укусила себя за хвост. Подтекст в этом тексте чувствуешь? Я ведь и на самом деле большую часть времени провожу здесь. И работаю тоже здесь. Не приходя, так сказать, в сознание. А что мне прикажете делать там, внизу? Лежать целыми днями под капельницей? Но это, сам понимаешь, – большой государственный секрет. А они его разнесли под видом анекдота на весь белый свет. В общем, опростоволосились. Вчера Андропов собрал своих сочинителей и лично всех разогнал. Мне Щелоков потом рассказал, как дело было. У него, естественно, не одна группа была, а несколько. Одни сочиняли, другие распространяли, третьи контролировали. Вот они и переругались между собой…

Генсек замолчал, задумавшись.

– Вы устали, Леонид Ильич? – напомнил о себе Коля Бобров. – Вас Виктория Петровна не потеряет?

– Дай же мне с умным человеком поговорить, остолоп! – рассердился Генсек. – Никто меня не потеряет. А потеряют, так сразу разыщут…

Конверт Гриша все же ухитрился передать. Воспользовался моментом, когда Коля отошел на полшага и отвернулся всего на полсекунды, поднимая и отряхивая любимую панаму Генсека. Этого времени Белякову хватило. Он сунуть один конверт под стопку газет и вытащить оттуда другой. Когда Коля Бобров повернулся, сжимая в руках панаму Генсека, довольный Гриша уже делал вид, будто отряхивает штанину. И благодарный взгляд Генсека был ему наградой.

* * *

Короткое северное лето заканчивалось. В такую погоду Белякову даже усилий никаких не требовалось, чтобы заснуть. Стоило ему только повернуться на бок, как глаза закрывались сами собой. Да еще и медсестра регулярно вкатывала в обе ягодицы по пять кубиков, после чего он засыпал еще лучше. За одну прошлую неделю Гриша отоспался как за предыдущие полгода. Палата хоть и была двухместной, но вторая койка оставалась все время свободной. Медсестра заходила нечасто, при этом она всегда держалась вежливо и внимательно. Изредка заглядывал и сам начальник санчасти – майор Егоров. Полковой начмед заканчивал, как оказалось, военно-медицинскую академию в Питере, так что им было о чем поговорить-вспомнить.

Правда, неожиданно стал досаждать новый особист, словно он наверстывал упущенное время. Приходил каждый день. Интересовался всем. В том числе, и техническими моментами. На что Гриша только пожимал в ответ плечами. Почему в его боевой машине не работало реле, которое переводит оборудования в режим автоматического пилотирования? А откуда он знает, как вообще работает это чертово реле? Особист морщился, делал заходы с разных сторон, но так и не смог ничего добиться. Несколько раз он приводил какого-то настырного офицера, который выспрашивал Белякова про мать, про детство, про всех родственников и их болезни. Оживился, узнав, что у троюродного племянника тетки матери был брат, который выбросился с балкона девятого этажа. Это было где-то в конце пятидесятых, в Перми. Точнее вспомнить Гриша не смог. Тем не менее, старлей все тщательно записал: и фамилию этого родственника, и город, где произошло печальное событие. С тех пор он заходить перестал.

Два раза побывал у своего «ведомого» и Кашин. Первый раз, когда Гриша только очнулся после неудачного приземления. Тогда Кашин просидел рядом почти два часа. Смотрел глазами грустного ослика, вздыхал и повторял, как заведенный:

– И как же тебя угораздило, а?

– Не помню, – честно отвечал ему Гриша. – Как взлетал, помню. А потом будто провал. Очнулся уже в санчасти. Может, хоть ты мне расскажешь, как меня вытащили. Ни от кого невозможно ничего добиться!

Но Кашин и сам знал не много. На взлете никто ничего необычного не отметил. Все оборудование работало в штатном режиме. Кашин свое полетное задание выполнил и вернулся в срок. Но когда откинул фонарь, сразу почувствовал какое-то напряжение в ангаре. А когда уже доковылял до медблока и не обнаружил там Гришу, то сразу все понял и бросился назад. В Стартовой зоне уже и сирена выла, и все техники бегали с квадратными глазами. Хорошо еще, что на тот день выпала смена майора Ковалева. Тот быстро всех успокоил. За пару минут и построились, и оборудование обесточили, и дружно подняли вручную защитный экран.

Как Белякова доставали из кабины, Кашин не видел – не смог прорваться через оцепление. Да и техники, которые обслуживали Гришину машину, ничего внятного сказать не смогли. Только и твердили на допросах, что готовили машину к вылету очень тщательно. Никаких неисправностей, мол, не было. Всю машину проверяли несколько раз. Особенно силовую часть. В общем, аварийная посадка лейтенанта Белякова так и осталась загадкой. Железный Феликс был в ярости. Грозился всех уволить в запас…

Побывал у Белякова и майор Ковалев. Присел у Гришиной койки, посмотрел на него долго и пристально, а потом угрюмо поинтересовался:

– Больно было?

– Еще как больно, – признался Гриша. – Как под прессом побывал.

– Так-то вот…

Гриша понимал, что майор пришел к нему не о погоде поболтать, и терпеливо ждал, пока тот сам заговорит о главном.

– А я на Высоте никогда не был, – продолжил майор со вздохом. – Уже тридцать лет, считай, служу, а так и не могу понять: чем она вас так приманивает? Только честно говори, сокол ясный. Меня не обманешь. Не получится.

– А я и не пытаюсь, – смутился Гриша.

– Так чем?

– Свободой…

– Ну конечно, как я сам не догадался!? – Майор фыркнул и покосился на дверь. – А что такое свобода, лейтенант? Это, если помнишь классика, осознанная необходимость. Так что давай договоримся. Ты тут полежишь, подумаешь. И больше не пытайся меня убедить, что не знаешь причину, почему автоматика не сработала. Ты ее и раньше уже отключал. И в этот раз тоже сам отключил.

Беляков почувствовал, что краснеет. Врать Ковалеву он не мог, но и на признание не хватало сил. Он опять почувствовал себя семиклассником, который случайно выбил в школьном коридоре стекло. На Гришу тогда никто и не подумал. Обвинили во всем известного школьного хулигана Сеню Стручаева. Тот сначала запирался, а потом обиделся и махнул рукой. Мол, валите все на меня, ладно. Потом пришел в школу папа Сени, вставил стекло и провел с сыном воспитательную работу при помощи садового шланга. А Гриша так и не смог признаться. Хотя и видел, что наказан был невиновный…

В палату заглянула медсестра. Ковалев поднялся со стула и покачался с пятки на носок.

– В общем, нотаций я тебе читать не собираюсь, лейтенант. Не за тем пришел. В рапорте я напишу какую-нибудь хреновину про ненормативный износ реле главного навигационного блока. Но только при условии, что ты, голубь мой сизокрылый, с сегодняшнего дня все свои эксперименты заканчиваешь.

– Железный Феликс вас съест…

– Переживу, – отмахнулся майор. – А еще одной звездочки мне и так не дождаться. Старый я стал…

Через неделю Белякова выписали. Но от полетов на всякий случай отстранили. Комполка никак не хотел верить в эту историю про отказ оборудования. Слишком давно он служил с Ковалевым, к тому же и сам всю высотную технику чувствовал селезенкой. Но Ковалев стоял намертво. И даже после многочисленных «бесед» с Железным Феликсом ни в чем не признался. Пришлось комполка отступить. Да и в самом деле: пилот на здоровье не жалуется, машина не пострадала, проверена, к дальнейшим полетам готова, и какой смысл продолжать разбирательство? Ковалев получил очередное взыскание по партийной линии, а дело через месяц спустили на тормозах.

Зато Гришина жизнь после аварии изменилась довольно сильно. За время, пока его не допускали к полетам, он успел жениться. До того бегал к Татьяне почти год, но все никак не мог решиться на предложение руки и сердца, а тут не выдержал. Были у него, конечно, опасения. Уж слишком они разные. Он – бывший аспирант. Она – учетчица с обогатительной фабрики с незаконченным средним. Решающим аргументом стал Вадик – двухлетний сын Татьяны от первого брака. Гриша прикипел к мальчугану всей душой и уже давно относился к нему как к собственному сыну.

Никаких особенных торжеств по поводу своего бракосочетания Беляковы не устраивали. В ЗАГСе по настоятельной просьбе Гриши брак зарегистрировали вне очереди, и в тот же вечер в ресторане «Север» собралась вся немногочисленная родня Татьяны. Из сослуживцев Беляков пригласил на свадьбу только Кашина с супругой, да Путинцева с подругой. Гришину мать решили не беспокоить. Слишком уж дальняя дорога. Договорились, что молодые супруги сами заглянут к ней в гости в первый же совместный отпуск.

Заминка вышла только с жильем. Когда Беляков огорошил зама по тылу своим заявлением на квартиру, тот лишь развел руками. Свободной жилплощади в части на тот момент не имелось. Подполковник пообещал что-нибудь придумать, но тут же добавил: ждать придется полгода как минимум. Так что вроде и женился Гриша, но как бы и не совсем. Он остался жить в офицерском общежитии, а Татьяна коротала вечера в своей маленькой комнатке в старом бараке на окраине Города. Соединялась семья только по выходным. Но Гриша старался не унывать. Татьяна тоже. А когда Белякова через месяц допустили к полетам, то жизнь вообще наладилась.

И первым хорошую весть принес именно Ковалев. В тот вечер майор зашел в гости неожиданно, когда Беляков сменился в карауле и уже собрался спать. Ковалев плотно прикрыл за собой дверь и внимательно оглядел Гришину комнату.

– Привет, сокол ясный. Где сосед?

– Здрас-сьте, – удивленно поздоровался Гриша и стал суетливо собирать разбросанные по комнате вещи. – В карауле сосед. А что?

– Ничего. Так просто спросил. Новости у меня. Как обычно, одна хорошая, а вторая – сам понимаешь…

– А мне плохие новости не нужны. Я от них ночью засыпаю плохо.

Ковалев хохотнул.

– И как такого пугливого в летчики-то взяли?

– Сам удивляюсь. Из нашей деревни всех пацанов в танкисты забирали, а меня вот – в летчики.

– Ну, ты вот что, летчик-налетчик… – Лицо у майора стало серьезным. – Слушай меня в оба уха. Дважды повторять не стану. Первая новость, что с завтрашнего дня тебя допускают к полетам.

Гриша облегченно вздохнул.

– А я думал уже все – отлетался. Спасибо вам!

– Благодарности принимаю после трех, каждый второй понедельник месяца. Мое условие еще помнишь?

– Помню. Никакой самодеятельности. Честное пионерское!

– Так-то, сокол ясный. Так сосед, говоришь, в карауле? Это хорошо. Никто не помешает. Но и ты не перебивай вопросами. Я и сам собьюсь, когда надо будет…

Первое серьезное ЧП в полку запомнилось Ковалеву прочно и навсегда. Было это 17 января 1954 года. Всего два месяца отработал Ковалев механиком третьей эскадрильи, когда погиб самый опытный пилот-высотник Андрей Чижов. Когда Чижова доставали из боевой машины, на него, говорят, даже страшно было смотреть. По сути, от него остался скелет, обтянутый кожей. А буквально через месяц произошло еще одно ЧП. И опять аварийная посадка. И опять погиб один из самых опытных пилотов – Сергей Суровый.

Конечно, пилоты-высотники гибли и раньше. Особенно в конце 20-х, когда молодая Красная Армия только осваивал Высоту, и пилоты летали на машинах из десятислойной фанеры, наспех покрашенной в черный цвет. Первые пилоты-высотники их так и прозвали – «Черный ворон». И по форме эти высотные машины подозрительно напоминали гробы, да и стали они для многих именно гробами. Но в 20-х причины гибели пилотов были вполне объяснимы. Несовершенная техника отказывала часто. Практически любой подъем на Высоту мог закончиться аварийной посадкой. Кто-то погибал, кто-то оставался инвалидом на всю жизнь. И ошибки пилотирования были тогда не редкостью. Но причин гибели Чижова и Сурового понять не мог никто.

Ошибка пилотирования исключалась. Они оба, не смотря на молодость, были настоящими асами. Бывшие летчики-испытатели, Герои Советского Союза. И машины их оказались исправными, Тогда автопилотов еще не существовало, но и вслепую уже не летали, как в 30-х. Перед войной товарищ Сталин осознал всю стратегическую важность высотной авиации, и на разработку новой техники были брошены лучшие конструкторские силы страны. Боевые машины в войсках обновили в течение трех предвоенных лет. И хотя немецкие конструкторы тоже не стояли на месте, но своего подавляющего превосходства на Высоте немцы все же лишились. Как и англичане…

После аварийных посадок Чижова и Сурового весь полк перевернули вверх дном, отработали десятки версий, но ни одна так и не нашла подтверждение. А тут снова ЧП – еще один пилот приземлился с Высоты мертвым. Третий случай за два месяца. Такое замять просто невозможно. Пришлось докладывать Верховному. Тот немного подумал, стукнул кулаком по столу и приказал отменить все полеты на Высоту вплоть до полного выяснения причин. Папахи и партбилеты полетели как во время листопада – сверху вниз. Главком ВВС дожидаться не стал и застрелился сам. Министр обороны тоже, как говорят, примеривался к именному «Браунингу». Но когда на стол Верховного уже лег проект приказа об очередных отставках, удалось выяснить причину гибели пилотов…

– Догадываешься, где собака зарылась? – поинтересовался Ковалев у Гриши. – Сначала никто не верил. Но факты – штука упрямая. Выяснилось, что пилоты сами не захотели возвращаться с Высоты…

– Как это? – Беляков почувствовал холодок, пробежавший от лопаток к пояснице. – Остались на Высоте? Как остались? Где остались? Ничего не понимаю…

– Тебе лучше знать, где они остались, – хмыкнул майор. – Сам-то я ни разу на Высоте не был. И что там происходит – не ведаю. Но с тех пор, как видишь, многое изменилось. В 1954 году на всех машинах установили систему автоматического пилотирования. Чтобы машина приземлялась сама, если вашему брату в голову придут неуставные мысли. И случаи массовой гибели пилотов с тех пор не фиксировались…

– А если автоматика откажет? – живо поинтересовался Гриша и тут же смутился откровенности своего вопроса.

Ковалев в ответ усмехнулся:

– Не откажет. Она надежная. Автопилот – это еще не все. Его, как ты уже знаешь, можно отключить. Пару защитных реле выкрутил – и все дела. С такой задачей и до тебя справлялись разные умники. Не ты первый, не ты последний, кто считал, что запреты для того и пишутся, чтобы их нарушать. Но на этот случай в 56-ом, если не ошибаюсь, на всех высотных машинах установили дублирующую систему автоматической посадки – «Катапульта». Ее без специальных знаний отключить невозможно. Три степени защиты. Контрольное время срабатывания – шестьсот секунд. Если пилот задерживается на Высоте сверх норматива хоть на секунду, эта штука посадит его в аварийном режиме…

Майор некоторое время помолчал, разглядывая пыльную лампочку на потолке.

– Прессует она, конечно, вашего брата по полной программе. Если пилот «катапультируется» два раза подряд с небольшим промежутком во времени, то в лучшем случае отделается инсультом. Отнимутся руки, например. Или ноги. И придется такому бедолаге до самой смерти на инвалидной коляске раскатывать. А после трехкратного «катапультирования» – кома. Насколько я знаю, испытания проводились только один раз, в том же 56-ом. И смертность среди испытателей оказалась на уровне 95 %…

– Я вас понял, товарищ майор.

– Вот и славно. Хорошо, что ты понятливый. И запомни мои слова так, чтобы ни в коем случае… – Ковалев кивнул на фото, которое заметил на тумбочке у кровати. – У тебя теперь и жена молодая есть, и сын. Не рискуй ты больше своим здоровьем, сокол ясный…

Бон вояж. Осень. 2016

Вагон задергался, загромыхал колесными парами и истерично задребезжал пластиком. Поезд набирал ход. От окна сразу потянуло холодом. Вадим перевернулся на другой бок. Не помогло. Сон пропал уже окончательно. Повторяя про себя весь джентльменский набор нецензурной лексики, Вадим медленно спустил ноги на пол и приподнял плотную шторку, стараясь не скрежетать металлическими держателями, чтобы не разбудить Мануэлу, свернувшуюся калачиком на противоположной полке. Сквозь пыльное окно в купе проник желтый конус железнодорожного света, в котором мелькали последние строения какой-то узловой станции. Когда закончились станционные фонари, в купе опять потемнело.

Мануэла спала беспокойно. Но хотя бы спала. А Вадим только проваливался в неглубокую дрему, почти сразу просыпался, а потом не мог заснуть до самого рассвета. Первую ночь он как-то перетерпел. Вторая ночь была уже хуже. А третью иначе как пыткой и назвать нельзя. А впереди ожидалась еще перецепка в Северобайкальске, после которой еще почти сутки пути. И такая перспектива его не радовала. Просунув мокрые от пота ноги в прохладные тапочки, Вадим выглянул в тускло освещенный коридор, плотно прикрыл за собой дверь купе, и оперся на хлипкий поручень. Раздвинул белые полотняные шторы с игривыми волнами, протер ладонью запотевшее окно и прислонился горячим лбом к черному стеклу.

Трансконтинентальный экспресс «Москва-Лена» разрезал мокрую чернильную ночь стремительным брассом. Снаружи в стекло бились тяжелые капли сентябрьского дождя. Там было холодно и сыро. А в вагоне наоборот – светло, тепло и в какой-то степени уютно. Это вам не пассажирско-багажный поезд Одесса-Джанкой, в котором наличие билета не гарантирует даже свободной полки…

– Чё, не спится земляк?

Вадим обернулся. Рядом остановился мужчина с грязным полотенцем на шее. Видимо, сел на последней станции и решил перед сном освежиться. Вадим подвинулся и уступил ему часть окна.

– Перекурим? – предложил попутчик.

– Не курю, – сказал Вадим.

– Бросил?

– И не начинал.

– Что так?

– Здоровье берегу.

Пустой треп Вадима уже начинал раздражать.

– А куда путь-дорогу держишь, земляк?

– Далеко. В Солнечногорск.

– Да, Солнечногорск – это далеко. – согласился попутчик и причмокнул, словно попробовал город на вкус. – А я вот в Северобайкальске схожу. Но в Солнечногорске мне тоже приходилось бывать, ты не думай. Где меня в этой жизни только не мотало – и на всех Северах я побывал, и на всех Югах. Монтажники высшей квалификации везде требуются…

– Слушай, монтажник, – не выдержал Вадим. – Умываться шел? Вот и иди. Пока туалет не заняли.

– Так бы сразу и сказал, а то не курю, не курю!

Разочарованный попутчик удалился и нарочито громко хлопнул тамбурной дверью. Вадим сделан несколько глубоких вдохов-выдохов и ткнул пальцем в свое отражение в стекле. И за что ему такое наказание? Вроде бы никогда не трогал никого, а все равно не удается проскочить мимо этих людей. Обязательно какой-нибудь клещ да прицепится. И не отвалится до тех пор, пока крови не напьется вдоволь…

В купе Вадим сделал еще одну попытку пристроить ноги на короткой полке. Тщательно поправив матрац, взбодрил кулаком подушку, закрыл глаза и попытался оживить в памяти приятные воспоминания. Прошлым летом, например, ему было очень хорошо на скалистом побережье Бискайского залива. Но в этот раз воспоминания о шепоте ночного океана не помогли. Только заныл правый бок. Да еще из соседнего купе стали доноситься характерные звуки: звон стекла о стекло, невнятное бормотание, придушенный женский смех. Вадим покосился на часы. По Омскому времени было уже три часа ночи. По универсальному для всей железной дороги московскому времени уже наступало утро. А для аборигенов, судя по их оживленным разговорам, едва полночь миновала. И от какой точки вести отсчет в этом вагоне – совершенно непонятно. По дороге на Восток как никогда остро чувствуешь относительность времени…

Разбудил Вадима дурманящий запах свежего кофе. Он открыл сначала один глаз и увидел низкое серое небо, нависающее над окном. Мануэла уже умытая и причесанная восседала на своей полке, поджав под себя ноги, обеими руками крепко сжимая стакан с любимым напитком. Второй стакан – для него – ароматно дымился на столике, слегка позвякивая об подстаканник. Рядом лежала развернутая плитка горького шоколада.

– Утро, – сказала Мануэла без всякого выражения.

– Вижу, – сказал Вадим и открыл второй глаз.

С кряхтением переместил центр тяжести на левый бок, одним рывком придал телу вертикальное положение, дотянулся до своего стакана, сделал несколько глотков, встряхнул головой и поинтересовался:

– Откуда кофе?

– От про-вод-ни-цы…

С проводницей Мануэла повздорила в первый же вечер. Ей показалось, что она имеет на Вадима какие-то матримониальные планы. Мол, слишком откровенно смотрит и слишком фривольно улыбается. А когда вагон чуть качнуло, имела неосторожность коснуться ладонью колена Вадима. В этот момент темперамент уроженки Страны Басков взыграл по полной программе. Мануэла с улыбкой накрутила на кулак волосы потенциальной соперницы, а потом на ломаном русском обрисовала сопернице всю бесперспективность любых взаимоотношений со своим бойфрендом.

Проводница при первой же возможности ретировалась в сторону своего купе, нео вскоре, правда, вернулась. И уже не одна. А в сопровождении бригадира состава и скучающего сотрудника транспортной милиции.

– Галя, спокойно, не нервничай, Галя, – придерживал ее за локоть бригадир.

– Вот она, вот! – Проводницу трясло от обиды. – Пока не арестуете, я отказываюсь работать! Это что же получается, люди дорогие? Теперь каждая, понимаешь, курица может человека за волосы таскать, да еще и обзываться при этом?

Мануэла сохраняла ледяное спокойствие. Она даже головы не повернула на шум. Спокоен был и Вадим. Свидетелей конфликта нет. И все правонарушение тянуло, по его расчетам, максимум на сто евро.

– Боря, утихомирь своего работника, – попросил милиционер, обращаясь к бригадиру. – Галя, да замолчи же ты, наконец. Работать мешаешь! Предъявим документы, граждане пассажиры.

Вадим с Мануэлой переглянулись и дружно залопотали по-испански.

– Не понял? – опешил страж порядка. – Галя, это у тебя иностранцы?

– Какие там иностранцы. Засранцы они, а не иностранцы. Прикидываются, – отмахнулась проводница, но на всякий случай притихла, пока озадаченный милиционер с помощью жестов и английского в рамках школьной программы пытался выяснить гражданство двух пассажиров.

– О, е-е-е, – быстро закивал Вадим, переходя с испанского на английский. – Грис, спэниш…

Милиционер несколько раз внимательно пролистал паспорта. Действительно, иностранцы – Мануэла Сороа и Вадис Костакис. Она – гражданка Испании. Он – гражданин Греции. Визы на первый взгляд были в порядке. Но Галя продолжала настаивать, что «эта вот гражданка» основательно испортила ей прическу, обзываясь при этом нецензурно. Иностранка нервно лопотала по-испански. Что именно она пыталась сказать, русский милиционер понять никак не мог, но в том, что испанка может хорошо владеть русской нецензурной лексикой, он все же усомнился.

– Галя, ты ничего не попутала? – Сняв фуражку, милиционер вытер лоб рукавом форменной рубашки. – Смотри, доведешь ты нас до международного конфликта.

– Чего это я попутала? Говорю же, вцепилась в меня, как макака в банан, и давай головой об дверь прикладывать. Вот, смотри, у меня царапина осталась посреди лба!

Бригадир озадаченно переводил взгляд с одной женщина на другую и только покрякивал:

– Во, блин, дела!

Впрочем, как Вадим и предполагал, все закончилось миром. Бригадиру, отведенному в сторонку, жестами было предложено за урегулирование конфликта сто евро. Бригадир воспринял предложение более чем благосклонно. Проводницу Галю, чтобы тоже не таила обиды, Вадим отблагодарил отдельно – двадцаткой. А когда все разошлись, Мануэле доходчиво объяснил, что в общественных местах силовыми методами проблемы не решают. Она все поняла правильно, и уже к вечеру две женщины нашли общий язык. С тех пор в вагоне был мир. А когда Вадим добавил Гале еще одну купюру в двадцать евро, та в благодарность всю дорогу никого к ним в купе не подселяла. А теперь и хороший кофе для своих иностранных пассажиров где-то ухитрилась раздобыть.

Вадим сделал еще один большой глоток и зажмурился, смакуя вкус зерен венской обжарки. Мануэла подперла кулачком подбородок и с задумчивым любопытством смотрела в пыльное окно, где в серой дымке был русский пейзаж. Он не менялся уже вторые сутки. За окном величественно проплывали одинаково бескрайние степи, мелькали редкие шеренги деревьев, россыпи кустарников, бетонные и деревянные заборы, мусорные кучи и умершие своей смертью дома.

– О чем задумалась, красавица? – улыбнулся Вадим. – Я же тебя предупреждал. Поменьше смотри в окно. Если два дня непрерывно смотреть на русские поля и перелески, такая экзистенциальная тоска закрутит, что мало не покажется…

– Говори медленно. Я не понимаю…

– Извини. Хочешь, я расскажу тебе русскую народную сказку. Про сестрицу Аленушку и братца ее Иванушку. Или про лису и медведя.

– Не надо. Потом. Расскажи не сказка, а про жизнь. Про мама и папа.

Еще полгода назад она не понимала по-русски ни слова. Теперь даже говорила довольно сносно. И просила Вадима разговаривать с ней только по-русски. Впрочем, Вадим и не возражал. Если уж решила Мануэла обрусеть, то обрусеет. Упорства баскской аристократке было не занимать…

– Про жизнь мне не очень интересно. Что я могу о жизни рассказать? Я о ней и не знаю ничего. О себе разве что рассказать? Да и то нечего. Родился. Вырос, как видишь. Выучился в университете. Потом работал. Как все…

– Нет, не как все. Каждый своя жизнь. Мы сейчас едем смотреть твой Родина. Это интерес.

– Да уж, интерес! – Вадим хмыкнул, поправил скатерть и непроизвольно покосился в окно. – Ничего интересного там нет, на моей Родине. Ты даже не представляешь, какая это дыра… Ладно, птичка моя, давай-ка не будем грустить раньше времени, а просто в ресторан сходим. Еда – это лучший способ разогнать дорожную тоску…

Но вагон-ресторан оказался закрыт. Вадиму удалось найти только полусонного официанта, сосредоточенно пускающего сигаретный дым в потолок тамбура. Он и сообщил, что повар только недавно заснул, поэтому раньше обеда не проснется.

– У нас нефтяники почти до утра гуляли, – добродушно рассказал официант. – Обслужить-то я вас могу, но сразу предупреждаю, что из горячего – только шницель.

Вадим взглянул на Мануэлу и согласно кивнул. Пусть будет шницель. Себе он попросил чай, пакетик чипсов, плавленый сырок и булочку, которая оказалась весьма черствой. Зато в ресторане в этот утренний час было пусто, и никто не лез под руку с идиотскими вопросами.

Мануэла поковыряла вилкой клейкий рис и подняла грустный взгляд на Вадима.

– Ты меня любить?

Глаза у нее черные, пронзительные. И смотрит, как очередью стреляет…

– Почему молчал? – Мануэла нахмурила густые южные брови.

– Я обдумывал твой вопрос, – отозвался Вадим. – Конечно, я тебя люблю. И не вижу никакого повода для сомнений.

– Я совсем не похоже на русская девушка?

Мануэла улыбнулась. Она не умела долго хмуриться.

– Русские девушки тоже разными бывают, – философски заметил Вадим. – Просто мне не стоило тащить тебя в такую даль. Улетела бы спокойно в свою Барселону. Там красиво и тепло. Там у тебя есть работа, клиенты. А я бы через пару недель к тебе прилетел.

– Без тебя никуда не уеду. – Мануэла от волнения перешла на испанский. – Мы вернемся в Барселону вдвоем. Я не могу оставить тебя здесь одного даже на сутки. Я очень боюсь. Вокруг тебя происходит что-то странное. Я ничего не понимаю, и это меня пугает. Мне не нравится в вашей России. Мне не нравятся люди, с которыми ты встречаешься. Единственный раз я оставила тебя на неделю. И что? Когда вернулась, то нашла тебя уже в больнице с переломанными ребрами и разбитым носом. Вот скажи: это нормально?

Вадим в ответ пожал плечами. Его предупреждали. Он не послушался и получил по заслугам. Столкнулся со стайкой пацанов, которая расположилась у подъезда, прихлебывая дешевое пиво из пятилитрового «снаряда». Сначала, как водится, они попросили закурить. А там слово за слово и пошло-поехало. Как его повалили на грязный снег, Вадим еще помнил. Помнил, что старался прикрывать лицо. А дальше полная темнота. Обрыв пленки. Хорошо еще соседи услышали шум и спугнули шакалят. И хорошо, что вовремя вызвали «скорую». В результате Вадим отделался только месяцем на больничной койке. Могло быть хуже…

– Я знала, что у вас большая страна, – грустно сказала Мануэла. – Но даже представить себе не могла, насколько она большая…

* * *

В Солнечногорск состав прибыл с опозданием. Стоянку, которая и так-то не превышала пяти минут, сократили до минимума. Вадим с Мануэлой успели только спрыгнуть на узкий перрон, засыпанный крупным щебнем, а багаж пришлось снимать уже на ходу.

– Неужели доехали? – удивился Вадим. Набрал полную грудь воздуха, перемешанного с запахами нефти и разогретого металла, он огляделся. Там, где перрон заканчивался тусклым фонарем, начинал клубиться вечерний туман. Путь к вокзалу перекрывал длинный товарняк. Будь Вадим один, он выбрал бы самую короткую дорогу и спокойно нырнул под грязную цистерну, как это сделали другие пассажиры. Но с Мануэлой придется идти к старому виадуку, который уже с трудом угадывался в осенних сумерках.

– Где мы? – немного испуганно спросила Мануэла.

– Дома, – пояснил Вадим. – Это Четвертая дистанция пути. И только не спрашивай меня, что это значит. Я и сам не знаю. Помню только, что сразу за поворотом начинается территория Комбината. А до города отсюда еще километров десять. Его построили с другой стороны от месторождения. А когда железку тянули, то довели ее только до ворот Комбината. Дальше, говорят, рельсов не хватило.

– Я плохо тебя понимаю, – растерялась Мануэла. – Слишком быстро…

– Извини, я тебе потом все объясню, – перешел Вадим на испанский. – В двух словах трудно рассказать обо всех нелепостях российской жизни. Если что-то покажется тебе странным или нелогичным, просто не обращай внимания. Никакой логики здесь нет. И не было никогда, к сожалению…

Завибрировал мобильник. Вадима отпустил сумки и потянулся к карману. Но телефон ухитрился как-то проскользнуть между пальцами и шлепнулся клавиатурой в грязь. Вадим наспех вытер его об траву и брезгливо поднес к уху.