Текст книги "Памяти Н. А. Ярошенко"

Николай Константинович Михайловский
Памяти Н. А. Ярошенко

25 июня скончался Николай Александрович Ярошенко. Не знаю в точности, сколько ему было лет (примерно около 50-ти)^{1}, но скончался он, во всяком случае, слишком рано, полный сил. Правда, он был давно болен (говорили о горловой чахотке), но умер скоропостижно, и болезнь, если и подтачивала его сильный организм, то внешним образом давала себя знать лишь одним чувствительным неудобством: в последние годы у него стал пропадать голос, и это очень стесняло его в обществе, а он был человек общественный по преимуществу. И вот, все кончено. Это большая потеря не только вообще для русского искусства, и в частности для товарищества передвижных выставок, которого светлых преданий он был наиболее энергическим хранителем. С его смертью все знавшие его теряют, по малой мере, умного, остроумного, разностороннего и высоко развитого собеседника. Для многих он, конечно, имел несравненно большее значение. В особенности следует это сказать о молодых, начинающих художниках, к услугам которых всегда были ум, художественное чутье и опытность покойного.

Мы, писатели, должны в особину помянуть Николая Александровича. Со многими из нас он был близок. Смерть Гаршина, несчастие, постигшее Гл. Ив. Успенского^{2}, более мелкие беды, как и радости, других вызывали его горячее участие. И, например, изданный по смерти Гаршина литературно-художественный сборник едва ли бы состоялся без энергического участия Ярошенка^{3}. Любил покойный и портреты литераторов писать. Портреты Кавелина, Плещеева, Салтыкова, Успенского, гр. Л. Толстого, В. С. Соловьева^{4}занимают видное место в ряду его произведений. Последняя его работа, еще неизвестная публике, есть портрет В. Г. Короленко^{5}. Писал он и мой портрет^{6}, причем мне пришлось близко наблюдать некоторые подробности его отношения к своему делу, о чем, впрочем, скажу ниже по другому поводу.

В пестрой сутолоке жизни судьба редко сталкивает нас с такими цельными, законченными и в то же время, так сказать, многогранными натурами, какою был Ярошенко. Едва ли найдется сколько-нибудь значительная область жизни или мысли, которою он не интересовался бы в большей или меньшей степени. И эта редкая между художниками жадность на работу сознания не мешала свободе его художественного творчества, в котором неизбежно много бессознательного. Это был в полном смысле мыслящий художник, подчеркиваю и существительное, и прилагательное, потому что было бы несправедливо подчеркнуть одно из них. Боюсь быть непонятым: не гениальный художник был покойный, но в пределах своих художественных сил – конечно, очень больших – он являет собою редкий образец равновесия целей и средств. Его иногда упрекали в известной тенденциозности и вообще в перевесе мысли, задачи произведения над исполнением. Быть может, это и верно относительно первых его картин («Литовский замок», «Невский проспект ночью»), несколько аскетически сухих. Но чем дальше, тем больше отделывался он от этой боязни заслонить роскошью красок и образов смысл картины, от этой скупости на художественные средства для достижения жизненной цели. И этот процесс развития очень характерен для Ярошенка: он расправлял крылья по мере того, как они росли, и никто не может сказать, какой силы достиг бы он, если бы судьба подкосила его не в 1898 году, а десятью, двадцатью годами позже. Одно можно сказать наверное: искусство, как ни дорого оно ему было, никогда не стало бы для него самодовлеющею целью. Не хуже кого бы то ни было чувствовал он красоту «красивых пятен», эффектного освещения и т. п., но пускал их в ход не ради их самих, и это-то ставилось ему в вину. В частности, его упрекали в том, что он выбирал преимущественно мрачные сюжеты и страдал тем, что у нас иронически называется совсем не смешными словами: «гражданская скорбь». Упрек заезженный и уже потому нелепый, что бросающие его обыкновенно ничего не имеют против «гражданской радости». Но относительно Ярошенка упрек этот требует и фактической поправки. Не говоря о таких отнюдь не мрачных картинах, как «Спевка» или «На качелях», стоит напомнить наиболее популярное произведение покойного – «Повсюду жизнь», где художник сумел уловить улыбки радости и умиления на лицах пассажиров арестантского вагона. Художественное произведение всегда было для Ярошенка прежде всего правдивым воспроизведением действительности в ее типических чертах, но вместе с тем суждением об этой действительности – суждением, выраженным образно, художественно и, следовательно, доставляющим эстетическое наслаждение, при посредстве которого суждение художника должно передаваться зрителю. Сознательно стоя на этой точке зрения, уравновешивавшей элементы правды, эстетические и, если угодно, «гражданские», Ярошенко вел неустанную борьбу сначала с академической эстетикой, а затем и нахлынувшей в последнее время декадентской волной. Борьбу эту он вел, во-первых, своим примером, непосредственными вкладами в русское искусство; во-вторых, деятельным участием в товариществе передвижных выставок, душою которого он уже давно стал, в-третьих, наконец, устною пропагандою, для которой у него были все данные. Высокообразованный, глубоко убежденный, обладавший притом своеобразно прекрасным даром слова, он сделал для русского искусства гораздо больше, чем это может казаться людям, не знавшим его лично. В большом и разнородном обществе он не был разговорчив, но в кругу близких знакомых и товарищей по профессии это был истинно блестящий собеседник.

Года два или три тому назад я провел лето в Кисловодске в одном доме с Ярошенко, в том самом доме, где он и умер^{7}. За все время моего пребывания в Кисловодске гостеприимные хозяева едва ли хоть один день оставались без посетителей, в числе которых было несколько молодых художников. Разговор, естественно, часто заходил об искусстве в его общих задачах и в его технике, о различных художественных школах, о том или другом художнике, о той или другой картине, об этюде, только что написанном одним из молодых художников, и т. п. И, слушая умные, то спокойные, но твердые, «проникновенные», то язвительно-остроумные речи Ярошенка, я не раз пожалел, что этот человек не владеет пером или почему-нибудь не хочет прибегать к нему для изложения своих мыслей.

В то лето Ярошенко много работал. Кроме этюдов, он писал «Стадо овец в развалинах храма»^{8} и начал «Искушение Иуды». И я видел, с какою тщательностью работает этот будто бы пренебрегающий исполнением человек. Развалины древнего храма были написаны раньше, с натуры, во время странствований в Кавказских горах, – Ярошенко не раз предпринимал далекие и трудные поездки в горы. Теперь ему вздумалось загнать в развалины на ночлег стадо овец. И вот как принялся за дело опытный, чего-чего не писавший на своем веку художник: он привел к себе во двор с базара десятка полтора овец, долго бился, располагая их в разные группы, снял с этих групп несколько фотографий, зарисовал их себе в альбом и только после этого решился вставить их в картину. Но гораздо больше занимало его «Искушение Иуды». Это был его первый и единственный опыт разработки евангельского сюжета, и в высшей степени характерен мотив, по которому он, как я имею основание думать, остановился на Иуде, этом вековечном символе измены и предательства. Когда я увидел первый маленький набросок углем «Искушения Иуды», меня поразило отсутствие типических еврейских черт в лицах фарисеев, соблазняющих Искариота. Конечно, от этого эскиза, задачей, которого было лишь наметить общий план картины, нельзя было и ожидать деталей, но дело-то в том, что намеки на детали как будто были, и в еле намеченных лицах некоторых из фарисеев-соблазнителей мелькало как будто что-то знакомое. Я выразил художнику свое недоумение: «Это так, шутка, – отвечал он, улыбаясь, – это вот такой-то, это такой-то». И он назвал несколько художников, выбывших из товарищества передвижных выставок по соображениям, имевшим мало общего с искусством. Само собою разумеется, что в картине не осталось потом и следа этой «шутки». Ярошенко исключительно для себя «шутил», для собственного удовлетворения, но эта шутка дает возможность заглянуть в душу художника, в скрытые от зрителя житейские потайники его творчества. Измена тому делу, которое он считал святым, оскорбляла, возмущала его, и эти чувства настойчиво требовали для себя художественного выражения. Но, раз остановившись на образе Иуды, Ярошенко уже предоставил свободное течение творческому процессу, который привел его к моменту, кажется, никем еще не эксплоатированному. Иуда много раз вдохновлял художников всех времен и народов причем выбирался обыкновенно один из двух моментов – знаменитый предательский поцелуй или же раскаяние, приведшее Искариота к самоубийству. Ярошенко поступил иначе. Ни поцелуй, ни раскаяние не входили в состав той измены, которая в действительности натолкнула его на мысль об Иуде, и его творчество направилось совсем в другую сторону. Иуда был для него прежде всего чувственный и потому легко поддающийся соблазну, но вместе с тем и нерешительный человек. А эти две черты могли выступить с особенною яркостью именно в той обстановке, какая дана в картине Ярошенка: фарисеи соблазняют Иуду доводами из Писания, соображениями житейскими, деньгами. Первоначально в картине еще выглядывала из-за занавеса женщина как орудие соблазна, но затем Ярошенко почему-то (я не мог добиться почему) уничтожил этот оригинальный намек. Таким образом, в основе «Искушения Иуды», несомненно, лежит тенденция с характером «гражданской скорби», но свободный процесс творчества поднял ее до степени высокой художественной задачи. К сожалению, в картине мало движения, да и слишком уж трудную задачу задал себе художник собственно лицом Иуды, на котором должна отражаться сложная душевная борьба. Было бы крайне желательно, чтобы передвижники, так много обязанные покойному и так много потерявшие с его смертью, устроили выставку и издали альбом его произведений. Его многолетняя и разнообразная художественная деятельность составляет одну из самых светлых страниц истории русского искусства, и если умер Ярошенко, то не должна умирать память об этом художнике-мыслителе, об этом человеке, которому ничто человеческое не было чуждо.

июль 1898 г.