Текст книги "Кому на Руси жить хорошо (сборник)"

Глава 3

«Подумай!..» Я целую ночь не спала,

Молилась и плакала много.

Я Божию Матерь на помощь звала,

Совета просила у Бога,

Я думать училась: отец приказал

Подумать… нелегкое дело!

Давно ли он думал за нас – и решал,

И жизнь наша мирно летела?

Училась я много; на трех языках

Читала. Заметна была я

В парадных гостиных, на светских балах,

Искусно танцуя, играя;

Могла говорить я почти обо всем,

Я музыку знала, я пела,

Я даже отлично скакала верхом,

Но думать совсем не умела.

Я только в последний, двадцатый мой год

Узнала, что жизнь не игрушка,

Да в детстве, бывало, сердечко вздрогнет,

Как грянет нечаянно пушка.

Жилось хорошо и привольно; отец

Со мной не говаривал строго;

Осьмнадцати лет я пошла под венец

И тоже не думала много…

В последнее время моя голова

Работала сильно, пылала;

Меня неизвестность томила сперва.

Когда же беду я узнала,

Бессменно стоял предо мною Сергей,

Тюрьмою измученный, бледный,

И много неведомых прежде страстей

Посеял в душе моей бедной.

Я всё испытала, а больше всего

Жестокое чувство бессилья.

Я небо и сильных людей за него

Молила – напрасны усилья!

И гнев мою душу больную палил,

И я волновалась нестройно.

Рвалась, проклинала… но не было сил,

Ни времени думать спокойно.

Теперь непременно я думать должна —

Отцу моему так угодно.

Пусть воля моя так неизменно одна,

Пусть всякая дума бесплодна,

Я честно исполнить отцовский приказ

Решилась, мои дорогие.

Старик говорил: «Ты подумай о нас,

Мы люди тебе не чужие:

И мать, и отца, и дитя, наконец, —

Ты всех безрассудно бросаешь,

За что же?» – «Я долг исполняю, отец!»

– «За что ты себя обрекаешь

На муку?» – «Не буду я мучиться там!

Здесь ждет меня страшная мука.

Да если останусь, послушная вам,

Меня истерзает разлука.

Не зная покоя ни ночью, ни днем,

Рыдая над бедным сироткой,

Всё буду я думать о муже моем

Да слушать упрек его кроткий.

Куда ни пойду я – на лицах людей

Я свой приговор прочитаю:

В их шепоте – повесть измены моей,

В улыбке укор угадаю:

Что место мое не на пышном балу,

А в дальней пустыне угрюмой,

Где узник усталый в тюремном углу

Терзается лютою думой,

Один… без опоры… Скорее к нему!

Там только вздохну я свободно.

Делила с ним радость, делить и тюрьму

Должна я… Так небу угодно!..

Простите, родные! Мне сердце давно

Мое подсказало решенье.

И верю я твердо: от Бога оно!

А в вас говорит – сожаленье.

Да, ежели выбор решить я должна

Меж мужем и сыном – не боле,

Иду я туда, где я больше нужна,

Иду я к тому, кто в неволе!

Я сына оставлю в семействе родном,

Он скоро меня позабудет.

Пусть дедушка будут малютке отцом,

Сестра ему матерью будет.

Он так еще мал! А когда подрастет

И страшную тайну узнает,

Я верю: он матери чувство поймет

И сердце ее оправдает!

Но если останусь я с ним… и потом

Он тайну узнает и спросит:

«Зачем не пошла ты за бедным отцом?..»

И слово укора мне бросит?

О, лучше в могилу мне заживо лечь,

Чем мужа лишить утешенья

И в будущем сына презренье навлечь…

Нет, нет! не хочу я презренья!..

А может случиться – подумать боюсь! —

Я первого мужа забуду,

Условиям новой семьи подчинюсь

И сыну не матерью буду,

А мачехой лютой?.. Горю со стыда…

Прости меня, бедный изгнанник!

Тебя позабыть! Никогда! никогда!

Ты сердца единый избранник…

Отец! ты не знаешь, как дорог он мне!

Его ты не знаешь! Сначала,

В блестящем наряде, на гордом коне,

Его пред полком я видала;

О подвигах жизни его боевой

Рассказы товарищей боя

Я слушала жадно – и всею душой

Я в нем полюбила героя…

Позднее я в нем полюбила отца

Малютки, рожденного мною.

Разлука тянулась меж тем без конца.

Он твердо стоял под грозою…

Вы знаете, где мы увиделись вновь —

Судьба свою волю творила! —

Последнюю, лучшую сердца любовь

В тюрьме я ему подарила!

Напрасно чернила его клевета,

Он был безупречней, чем прежде,

И я полюбила его, как Христа…

В своей арестантской одежде

Теперь он бессменно стоит предо мной,

Величием кротким сияя.

Терновый венец над его головой,

Во взоре – любовь неземная…

Отец мой! должна я увидеть его…

Умру я, тоскуя по муже…

Ты, долгу служа, не щадил ничего

И нас научил ты тому же…

Герой, выводивший своих сыновей

Туда, где смертельней сраженье, —

Не верю, чтоб дочери бедной своей

Ты сам не одобрил решенье!»

Вот что я продумала в долгую ночь,

И так я с отцом говорила…

Он тихо сказал: «Сумасшедшая дочь!»

И вышел: молчали уныло

И братья, и мать… Я ушла наконец…

Тяжелые дни потянулись:

Как туча ходил недовольный отец,

Другие домашние дулись.

Никто не хотел ни советом помочь,

Ни делом; но я не дремала,

Опять провела я бессонную ночь:

Письмо к государю писала

(В то время молва начала разглашать,

Что будто вернуть Трубецкую

С дороги велел государь. Испытать

Боялась я участь такую,

Но слух был неверен). Письмо отвезла

Сестра моя, Катя Орлова.

Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла

В ответе я доброе слово!

Он был элегантен и мил (Николай

Писал по-французски). Сначала

Сказал государь, как ужасен тот край,

Куда я поехать желала,

Как грубы там люди, как жизнь тяжела,

Как возраст мой хрупок и нежен;

Потом намекнул (я не вдруг поняла)

На то, что возврат безнадежен;

А дальше – изволил хвалою почтить

Решимость мою, сожалея,

Что, долгу покорный, не мог пощадить

Преступного мужа… Не смея

Противиться чувствам высоким таким,

Давал он свое позволенье;

Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим

Осталась я дома…

Волненье

Меня охватило. «Я еду!» Давно

Так радостно сердце не билось…

«Я еду! я еду! Теперь решено!..»

Я плакала, жарко молилась…

В три дня я в далекий мой путь собралась,

Всё ценное я заложила,

Надежною шубой, бельем запаслась,

Простую кибитку купила.

Родные смотрели на сборы мои,

Загадочно как-то вздыхая;

Отъезду не верил никто из семьи…

Последнюю ночь провела я

С ребенком. Нагнувшись над сыном моим,

Улыбку малютки родного

Запомнить старалась; играла я с ним

Печатью письма рокового.

Играла и думала: «Бедный мой сын!

Не знаешь ты, чем ты играешь!

Здесь участь твоя: ты проснешься один,

Несчастный! Ты мать потеряешь!»

И в горе упав на ручонки его

Лицом, я шептала, рыдая:

«Прости, что тебя, для отца твоего,

Мой бедный, покинуть должна я…»

А он улыбался: не думал он спать,

Любуясь красивым пакетом;

Большая и красная эта печать

Его забавляла…

С рассветом

Спокойно и крепко заснуло дитя,

И щечки его заалели.

С любимого личика глаз не сводя,

Молясь у его колыбели,

Я встретила утро…

Я вмиг собралась.

Сестру заклинала я снова

Быть матерью сыну… Сестра поклялась…

Кибитка была уж готова.

Сурово молчали родные мои,

Прощание было немое.

Я думала: «Я умерла для семьи,

Всё милое, всё дорогое

Теряю… нет счета печальных потерь!..»

Мать как-то спокойно сидела,

Казалось, не веря еще и теперь,

Чтоб дочка уехать посмела,

И каждый с вопросом смотрел на отца.

Сидел он поодаль понуро,

Не молвил словечка, не поднял лица, —

Оно было бледно и хмуро.

Последние вещи в кибитку снесли,

Я плакала, бодрость теряя,

Минуты мучительно медленно шли…

Сестру наконец обняла я

И мать обняла. «Ну, Господь вас хранит!» —

Сказала я, братьев целуя.

Отцу подражая, молчали они…

Старик поднялся, негодуя,

По сжатым губам, по морщинам чела

Ходили зловещие тени.

Я молча ему образок подала

И стала пред ним на колени:

«Я еду! хоть слово, хоть слово, отец!

Прости свою дочь, ради Бога!..»

Старик на меня поглядел наконец

Задумчиво, пристально, строго

И, руки с угрозой подняв надо мной,

Чуть слышно сказал (я дрожала):

«Смотри! через год возвращайся домой,

Не то – прокляну!..»

Я упала…

Глава 4

«Довольно, довольно объятий и слез!»

Я села – и тройка помчалась.

«Прощайте, родные!» В декабрьский мороз

Я с домом отцовским рассталась

И мчалась без отдыху с лишком три дня;

Меня быстрота увлекала,

Она была лучшим врачом для меня…

Я скоро в Москву прискакала,

К сестре Зинаиде. Мила и умна

Была молодая княгиня,

Как музыку знала! Как пела она!

Искусство ей было святыня.

Она нам оставила книгу новелл,

Исполненных грации нежной,

Поэт Веневитинов стансы ей пел,

Влюбленный в нее безнадежно;

В Италии год Зинаида жила

И к нам – по сказанью поэта —

«Цвет южного неба в очах принесла».

Царица московского света,

Она не чуждалась артистов, – житье

Им было у Зины в гостиной;

Они уважали, любили ее

И Северной звали Коринной…

Поплакали мы. По душе ей была

Решимость моя роковая:

«Крепись, моя бедная! будь весела!

Ты мрачная стала такая.

Чем мне эти темные тучи прогнать?

Как мы распростимся с тобою?

А вот что! ложись ты до вечера спать,

А вечером пир я устрою.

Не бойся! всё будет во вкусе твоем,

Друзья у меня не повесы,

Любимые песни твои мы споем,

Сыграем любимые пьесы…»

И вечером весть, что приехала я,

В Москве уже многие знали.

В то время несчастные наши мужья

Вниманье Москвы занимали:

Едва огласилось решенье суда,

Всем было неловко и жутко,

В салонах Москвы повторялась тогда

Одна ростопчинская шутка:

«В Европе сапожник, чтоб барином стать,

Бунтует, – понятное дело!

У нас революцию сделала знать:

В сапожники, что ль, захотела?..»

И сделалась я «героинею дня».

Не только артисты, поэты —

Вся двинулась знатная наша родня;

Парадные, цугом кареты

Гремели; напудрив свои парики,

Потемкину ровня по летам,

Явились былые тузы-старики

С отменно учтивым приветом;

Старушки, статс-дамы былого двора,

В объятья меня заключали:

«Какое геройство!.. Какая пора!..» —

И в такт головами качали.

Ну, словом, что было в Москве повидней,

Что в ней мимоездом гостило,

Всё вечером съехалось к Зине моей:

Артистов тут множество было,

Певцов-итальянцев тут слышала я,

Что были тогда знамениты,

Отца моего сослуживцы, друзья

Тут были, печалью убиты.

Тут были родные ушедших туда,

Куда я сама торопилась,

Писателей группа, любимых тогда,

Со мной дружелюбно простилась:

Тут были Одоевский, Вяземский: был

Поэт вдохновенный и милый,

Поклонник кузины, что рано почил,

Безвременно взятый могилой.

И Пушкин тут был… Я узнала его…

Он другом был нашего детства,

В Юрзуфе он жил у отца моего,

В ту пору проказ и кокетства

Смеялись, болтали мы, бегали с ним,

Бросали друг в друга цветами.

Всё наше семейство поехало в Крым,

И Пушкин отправился с нами.

Мы ехали весело. Вот наконец

И горы, и Черное море!

Велел постоять экипажам отец,

Гуляли мы тут на просторе.

Тогда уже был мне шестнадцатый год.

Гибка, высока не по летам,

Покинув семью, я стрелою вперед

Умчалась с курчавым поэтом;

Без шляпки, с распущенной длинной косой,

Полуденным солнцем палима,

Я к морю летела, – и был предо мной

Вид южного берега Крыма!

Я радостным взором глядела кругом,

Я прыгала, с морем играла;

Когда удалялся прилив, я бегом

До самой воды добегала.

Когда же прилив возвращался опять

И волны грядой подступали,

От них я спешила назад убежать,

А волны меня настигали!..

И Пушкин смотрел… и смеялся, что я

Ботинки мои промочила.

«Молчите! идет гувернантка моя!» —

Сказала я строго. (Я скрыла,

Что ноги промокли)… Потом я прочла

В «Онегине» чудные строки.

Я вспыхнула вся – я довольна была…

Теперь я стара, так далеки

Те красные дни! Я не буду скрывать,

Что Пушкин в то время казался

Влюбленным в меня… но, по правде сказать,

В кого он тогда не влюблялся!

Но, думаю, он не любил никого

Тогда, кроме музы: едва ли

Не больше любви занимали его

Волненья ее и печали…

Юрзуф живописен: в роскошных садах

Долины его потонули,

У ног его море, вдали Аю-Даг…

Татарские хижины льнули

К подножию скал; виноград выбегал

На кручу лозой отягченной,

И тополь местами недвижно стоял

Зеленой и стройной колонной.

Мы заняли дом под нависшей скалой,

Поэт наверху приютился,

Он нам говорил, что доволен судьбой,

Что в море и горы влюбился.

Прогулки его продолжались по дням

И были всегда одиноки,

Он у́ моря часто бродил по ночам.

По-английски брал он уроки

У Лены, сестры моей: Байрон тогда

Его занимал чрезвычайно.

Случалось сестре перевесть иногда

Из Байрона что-нибудь – тайно;

Она мне читала попытки свои,

А после рвала и бросала,

Но Пушкину кто-то сказал из семьи,

Что Лена стихи сочиняла:

Поэт подобрал лоскутки под окном

И вывел всё дело на сцену.

Хваля переводы, он долго потом

Конфузил несчастную Лену…

Окончив занятья, спускался он вниз

И с нами делился досугом;

У самой террасы стоял кипарис,

Поэт называл его другом,

Под ним заставал его часто рассвет,

Он с ним, уезжая, прощался…

И мне говорили, что Пушкина след

В туземной легенде остался:

«К поэту летал соловей по ночам,

Как в небо луна выплывала,

И вместе с поэтом он пел – и, певцам

Внимая, природа смолкала!

Потом соловей – повествует народ —

Летал сюда каждое лето:

И свищет, и плачет, и словно зовет

К забытому другу поэта!

Но умер поэт – прилетать перестал

Пернатый певец… Полный горя,

С тех пор кипарис сиротою стоял,

Внимая лишь ропоту моря…»

Но Пушкин надолго прославил его:

Туристы его навещают,

Садятся под ним и на память с него

Душистые ветки срывают…

Печальна была наша встреча. Поэт

Подавлен был истинным горем.

Припомнил он игры ребяческих лет

В далеком Юрзуфе, над морем.

Покинув привычный насмешливый тон,

С любовью, с тоской бесконечной,

С участием брата напутствовал он

Подругу той жизни беспечной!

Со мной он по комнате долго ходил,

Судьбой озабочен моею,

Я помню, родные, что он говорил,

Да так передать не сумею:

«Идите, идите! Вы сильны душой,

Вы смелым терпеньем богаты,

Пусть мирно свершится ваш путь роковой,

Пусть вас не смущают утраты!

Поверьте, душевной такой чистоты

Не стоит сей свет ненавистный!

Блажен, кто меняет его суеты

На подвиг любви бескорыстной!

Что свет? опостылевший всем маскарад!

В нем сердце черствеет и дремлет,

В нем царствует вечный, рассчитанный хлад

И пылкую правду объемлет…

Вражда умирится влияньем годов,

Пред временем рухнет преграда,

И вам возвратятся пенаты отцов

И сени домашнего сада!

Целебно вольется в усталую грудь

Долины наследственной сладость,

Вы гордо оглянете пройденный путь

И снова узнаете радость.

Да, верю! не долго вам горе терпеть,

Гнев царский не будет же вечным…

Но если придется в степи умереть,

Помянут вас словом сердечным:

Пленителен образ отважной жены,

Явившей душевную силу

И в снежных пустынях суровой страны

Сокрывшейся рано в могилу!

Умрете, но ваших страданий рассказ

Поймется живыми сердцами,

И за полночь правнуки ваши о вас

Беседы не кончат с друзьями.

Они им покажут, вздохнув от души,

Черты незабвенные ваши,

И в память прабабки, погибшей в глуши,

Осушатся полные чаши!..

Пускай долговечнее мрамор могил,

Чем крест деревянный в пустыне,

Но мир Долгорукой еще не забыл,

А Бирона нет и в помине.

Но что я?.. Дай Бог вам здоровья и сил!

А там и увидеться можно:

Мне царь «Пугачева» писать поручил,

Пугач меня мучит безбожно,

Расправиться с ним я на славу хочу,

Мне быть на Урале придется.

Поеду весной, поскорей захвачу,

Что путного там соберется,

Да к вам и махну, переехав Урал…»

Поэт написал «Пугачева»,

Но в дальние наши снега не попал.

Как мог он сдержать это слово?

* * *

Я слушала музыку, грусти полна,

Я пению жадно внимала;

Сама я не пела, – была я больна,

Я только других умоляла:

«Подумайте: я уезжаю с зарей…

О, пойте же, пойте! играйте!..

Ни музыки я не услышу такой,

Ни песни… Наслушаться дайте!..»

И чудные звуки лились без конца!

Торжественной песней прощальной

Окончился вечер, – не помню лица

Без грусти, без думы печальной!

Черты неподвижных, суровых старух

Утратили холод надменный,

И взор, что, казалось, навеки потух,

Светился слезой умиленной…

Артисты старались себя превзойти,

Не знаю я песни прелестней

Той песни-молитвы о добром пути,

Той благословляющей песни…

О, как вдохновенно играли они!

Как пели!.. и плакали сами…

И каждый сказал мне: «Господь вас храни!»

Прощаясь со мной со слезами…

Глава 5

Морозно. Дорога бела и гладка,

Ни тучки на всем небосклоне…

Обмерзли усы, борода ямщика,

Дрожит он в своем балахоне.

Спина его, плечи и шапка в снегу,

Хрипит он, коней понукая,

И кашляют кони его на бегу,

Глубоко и трудно вздыхая…

Обычные виды: былая краса

Пустынного русского края,

Угрюмо шумят строевые леса,

Гигантские тени бросая;

Равнины покрыты алмазным ковром,

Деревни в снегу потонули,

Мелькнул на пригорке помещичий дом,

Церковные главы блеснули…

Обычные встречи: обоз без конца,

Толпа богомолок старушек,

Гремящая почта, фигура купца

На груде перин и подушек;

Казенная фура! с десяток подвод:

Навалены ружья и ранцы.

Солдатики! Жидкий, безусый народ,

Должно быть, еще новобранцы;

Сынков провожают отцы-мужики

Да матери, сестры и жены.

«Уводят, уводят сердечных в полки!» —

Доносятся горькие стоны…

Подняв кулаки над спиной ямщика,

Неистово мчится фельдъегерь.

На самой дороге догнав русака,

Усатый помещичий егерь

Махнул через ров на проворном коне,

Добычу у псов отбивает.

Со всей своей свитой стоит в стороне

Помещик – борзых подзывает…

Обычные сцены: на станциях ад —

Ругаются, спорят, толкутся.

«Ну, трогай!» Из окон ребята глядят,

Попы у харчевни дерутся;

У кузницы бьется лошадка в станке,

Выходит весь сажей покрытый

Кузнец с раскаленной подковой в руке:

«Эй, парень, держи ей копыты!..»

В Казани я сделала первый привал,

На жестком диване уснула;

Из окон гостиницы видела бал

И, каюсь, глубоко вздохнула!

Я вспомнила: час или два с небольшим

Осталось до Нового года.

«Счастливые люди! как весело им!

У них и покой, и свобода,

Танцуют, смеются!.. а мне не знавать

Веселья… я еду на муки!..»

Не надо бы мыслей таких допускать,

Да молодость, молодость, внуки!

Здесь снова пугали меня Трубецкой,

Что будто ее воротили:

«Но я не боюсь – позволенье со мной!»

Часы уже десять пробили.

Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?»

– «Княгиня, вам лучше дождаться

Рассвета, – заметил смотритель-старик. —

Метель начала подыматься!»

– «Ах! то ли придется еще испытать!

Поеду. Скорей, ради Бога!..»

Звенит колокольчик, ни зги не видать,

Что дальше, то хуже дорога,

Поталкивать начало сильно в бока,

Какими-то едем грядами,

Не вижу я даже спины ямщика:

Бугор намело между нами.

Чуть-чуть не упала кибитка моя,

Шарахнулась тройка и стала.

Ямщик мой заохал: «Докладывал я:

Пождать бы! дорога пропала!..»

Послала дорогу искать ямщика,

Кибитку рогожей закрыла,

Подумала: верно, уж полночь близка,

Пружинку часов подавила:

Двенадцать ударило! Кончился год,

И новый успел народиться!

Откинув циновку, гляжу я вперед —

По-прежнему вьюга крутится.

Какое ей дело до наших скорбей,

До нашего нового года?

И я равнодушна к тревоге твоей

И к стонам твоим, непогода!

Своя у меня роковая тоска,

И с ней я борюсь одиноко…

Поздравила я моего ямщика.

«Зимовка тут есть недалеко, —

Сказал он, – рассвета дождемся мы в ней!»

Подъехали мы, разбудили

Каких-то убогих лесных сторожей,

Их дымную печь затопили.

Рассказывал ужасы житель лесной,

Да я его сказки забыла…

Согрелись мы чаем. Пора на покой!

Метель всё ужаснее выла.

Лесник покрестился, ночник погасил

И с помощью пасынка Феди

Огромных два камня к дверям привалил.

«Зачем?» – «Одолели медведи!»

Потом он улегся на голом полу,

Всё скоро уснуло в сторожке,

Я думала, думала… лежа в углу

На мерзлой и жесткой рогожке…

Сначала веселые были мечты:

Я вспомнила праздники наши,

Огнями горящую залу, цветы,

Подарки, заздравные чаши,

И шумные речи, и ласки… кругом

Всё милое, всё дорогое —

Но где же Сергей?.. И подумав о нем,

Забыла я всё остальное!

Я живо вскочила, как только ямщик

Продрогший в окно постучался.

Чуть свет на дорогу нас вывел лесник,

Но деньги принять отказался.

«Не надо, родная! Бог вас защити,

Дороги-то дальше опасны!»

Крепчали дороги по мере пути

И сделались скоро ужасны.

Совсем я закрыла кибитку мою —

И темно, и страшная скука.

Что делать? Стихи вспоминаю, пою,

Когда-нибудь кончится мука!

Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревет

И путь мой заносят метели,

А все-таки я продвигаюсь вперед!

Так ехала я три недели…

Однажды, заслышав какой-то содом,

Циновку мою я открыла,

Взглянула: мы едем обширным селом,

Мне сразу глаза ослепило:

Пылали костры по дороге моей…

Тут были крестьяне, крестьянки,

Солдаты и – целый табун лошадей…

«Здесь станция: ждут серебрянки[1]1
  Обоз с серебром.


[Закрыть], —

Сказал мой ямщик. – Мы увидим ее,

Она, чай, идет недалече…»

Сибирь высылала богатство свое,

Я рада была этой встрече:

«Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь

О муже, о наших узнаю.

При ней офицер, из Нерчинска их путь…»

В харчевне сижу, поджидаю…

Вошел молодой офицер; он курил,

Он мне не кивнул головою,

Он как-то надменно глядел и ходил,

И вот я сказала с тоскою:

«Вы видели, верно… известны ли вам

Те… жертвы декабрьского дела…

Здоровы они? Каково-то им там?

О муже я знать бы хотела…»

Нахально ко мне повернул он лицо —

Черты были злы и суровы —

И, выпустив изо рту дыму кольцо,

Сказал: «Несомненно здоровы,

Но я их не знаю – и знать не хочу,

Мало ли каторжных видел!..»

Как больно мне было, родные! Молчу…

Несчастный! меня же обидел!..

Я бросила только презрительный взгляд,

С достоинством юноша вышел…

У печки тут грелся какой-то солдат,

Проклятье мое он услышал

И доброе слово – на варварский смех —

Нашел в своем сердце солдатском:

«Здоровы! – сказал он, – я видел их всех,

Живут в руднике Благодатском!..»

Но тут возвратился надменный герой,

Поспешно ушла я в кибитку.

«Спасибо, солдатик! спасибо, родной!

Недаром я вынесла пытку!»

Поутру на белые степи гляжу,

Послышался звон колокольный,

Тихонько в убогую церковь вхожу,

Смешалась с толпой богомольной.

Отслушав обедню, к попу подошла,

Молебен служить попросила…

Всё было спокойно – толпа не ушла…

Совсем меня горе сломило!

За что мы обижены столько, Христос?

За что поруганьем покрыты?

И реки давно накопившихся слез

Упали на жесткие плиты!

Казалось, народ мою грусть разделял,

Молясь молчаливо и строго,

И голос священника скорбью звучал,

Прося об изгнанниках Бога…

Убогий, в пустыне затерянный храм!

В нем плакать мне было не стыдно,

Участье страдальцев, молящихся там,

Убитой душе не обидно…

(Отец Иоанн, что молебен служил

И так непритворно молился,

Потом в каземате священником был

И с нами душой породнился.)

А ночью ямщик не сдержал лошадей,

Гора была страшно крутая,

И я полетела с кибиткой моей

С высокой вершины Алтая!

В Иркутске проделали то же со мной,

Чем там Трубецкую терзали…

Байкал. Переправа – и холод такой,

Что слезы в глазах замерзали.

Потом я рассталась с кибиткой моей

(Пропала санная дорога).

Мне жаль ее было: я плакала в ней

И думала, думала много!

Дорога без снегу – в телеге! Сперва

Телега меня занимала,

Но вскоре потом, ни жива ни мертва,

Я прелесть телеги узнала.

Узнала и голод на этом пути.

К несчастию, мне не сказали,

Что тут ничего невозможно найти,

Тут почту бурята держали.

Говядину вялят на солнце они

Да греются чаем кирпичным,

И тот еще с салом! Господь сохрани

Попробовать вам, непривычным!

Зато под Нерчинском мне задали бал:

Какой-то купец тороватый

В Иркутске заметил меня, обогнал

И в честь мою праздник богатый

Устроил… Спасибо! я рада была

И вкусным пельменям, и бане…

А праздник как мертвая весь проспала

В гостиной его на диване…

Не знала я, что впереди меня ждет!

Я утром в Нерчинск прискакала,

Не верю глазам, – Трубецкая идет!

«Догнала тебя я, догнала!»

– «Они в Благодатске!» – Я бросилась к ней,

Счастливые слезы роняя…

В двенадцати только верстах мой Сергей,

И Катя со мной Трубецкая!