Текст книги "«Белая лилия» на черном берегу"

Николай Немытов
«Белая лилия» на черном берегу

Она стоит на валуне, раскинув руки, смеясь от восторга.

– Ах, Константин Викторович! Смотрите, какое море!

Яркий солнечный свет наполняет пространство синих небес и превращает волны то в громады бутылочного стекла, то в изумрудные горы. Шпагин улыбается, любуясь спутницей. Соленые брызги летят в лицо… Брызги в лицо…

* * *

Кто-то трясет за плечо.

– Шпагин, черт бы вас побрал! – ротмистр Тенишев кричит, приблизившись вплотную. – Не свалитесь, господин полковник!

Ночь. Ветер кидает в лицо снег, заметает дорогу. Черные ветви колышутся над головой, норовя зацепить. Склон так крут, что крыши домов оказываются едва ли не под ногами.

Люди задыхаются от ветра, который, кажется, срывает слова с губ и уносит вместе со снегом.

– Все нормально! – отвечает полковник, оглядывается – рядом с ротмистром солдат Серегин – совсем мальчишка.

– Где Алимка? – спрашивает Шпагин.

– Пошел вперед! Разведать дорогу!

Вряд ли в такую ночь кто-то поджидает их в засаде. Вообще, вряд ли кто-то знает, что они здесь, на Черном берегу.

Впереди грохнуло. Существо – в этой пустыне еще что-то обитает! – стуча когтями по камням, бросилось прочь, толкнув Серегина. Тот не удержался – длинная не по росту шинель постоянно путается в ногах, – упал на обочину в снег.

– Господи! – вскрикивает солдат.

Ротмистр скребет озябшими пальцами по кобуре: где же эта чертова застежка?

Полковник останавливает его руку:

– Спокойно.

Поздно суетиться. Что бы это ни было, оно уже убежало.

Деревья клонятся под порывами ветра, словно плакальщицы в черном над белым саваном земли. На тропе четкий силуэт. Сразу не поймешь, человек или зверь – неуклюжее существо, высоко поднимая ноги, бредет сквозь снег.

– Эт я. Алимка.

Коренастый татарин в кудлатой шапке подходит к Шпагину.

– Что там? – спрашивает полковник.

– Не ругай, Шпагин. Волк.

– Может, собака, – ворчит недовольно ротмистр, дыша на замерзшие руки – помогал Серегину подняться и окунул пальцы в колючий снег. – Они сейчас не меньше волков оголодали. И озверели.

– Запах, ы, – ответил татарин. – Собака, ы, съели. А это – волк. Точий софсем.

– Нашел «Белую лилию»? – спросил полковник Шпагин.

– Тута рядом, – татарин махнул вдоль дороги. – Ближ к морю.

Дачный поселок. Будто кладбище с разоренными склепами. Кому-то посчастливилось умереть до зимы – жареный виноградный жмых или горький миндаль – последняя трапеза. От отчаянья.

Кто-то еще умирает. Медленно, но верно. Без надежды просыпаясь каждое утро. Ветер нет-нет, да дыхнет дымком. Живут, словно тараканы по щелям, дорубывая сады, которые по весне могли бы прокормить, но жить надо сейчас. Зачем-то надо.

– Суда! Суда, ы!

Алимка зовет за собой. Калитки нет, металлические решетки забора выломаны. Среди белых наносов снега черные пеньки. Запах дыма гуще.

– Теперь можно, Серегин, – говорит ротмистр Тенишев.

– Что?

– Бога помянуть. Дошли.

Солдат стянул казачий капюшон перекреститься, но ротмистр толкнул его в плечо:

– Куда! Церковь там, – он ткнул пальцем во тьму. – А там Красноармейск, провалиться ему.

– Прекратить, – одернул его полковник Шпагин. – Приготовить оружие.

Притаились у стен дома. Белый камень увит плющом, рамы выбиты, и проемы заколочены кровельным железом. Вот лист на окне отошел, показалась кудлатая голова – ловкий татарин пролезет в любую щель.

– Эт я. Алимка. Идем, ы.

Дверь когда-то была выбита, поставлена на место, но неумелыми руками. Полковник потянул за металлическую скобу, которой заменили вырванную ручку, – Шпагин успел увернуться. Верхняя петля отошла, и Серегина, стоящего рядом, едва не пришибло – экий нескладный, невезучий солдатик. В недрах дома мелькнул тусклый свет – человек в светлом костюме поспешил им на помощь, и следом из тьмы вынырнул татарин.

– Держите! Держите!

Алимка удержал створку, пока весь отряд не вошел внутрь, потом все вместе закрывали, сопротивляясь ветру. Мужчина в костюме – видимо, нынешний хозяин виллы – вставил стальной прут в замочные петли.

– Вот так лучше, – заверил он.

Гости отряхнулись, откашлялись с морозного ветра.

– Добрый вечер, господа, – произнес хозяин.

– Назовитесь, – потребовал Шпагин.

– О, да-да! Да, да, да… – Незнакомец поправил пенсне, огладил костюм и с поклоном представился: – Федосов Ипполит Сергеевич. Служил… – Ипполит Сергеевич пробубнил что-то невнятное и продолжил: – Впрочем, оставим оную формальность. Да-да! Теперь я вроде как директор приюта имени… Пуф, – он надул щеки, – «Красных коммунаров». Бывшая вилла «Белая лилия».

В свете, падающем из соседней комнаты, хозяин виллы выглядел щеголем: светлый в полоску костюм, сшитый из парусины с шезлонгов, а на ногах настоящие туфли – левый связан той же парусиной, чтобы не раскрывал «рот». Грязная борода, всклокоченные волосы и чудом уцелевшее пенсне.

Щелкнуло – ротмистр взвел курок нагана.

– О да! – спохватился Федосов. – Здесь кроме меня… Впрочем, пройдемте. Поверьте, господа, вам ничто не угрожает.

Он направился к комнате, коснулся занавеси рукой.

– Прошу вас.

– Стоять! – приказал ротмистр.

Ипполит Сергеевич вздрогнул.

Позади полковника тенью возник Алимка.

– Дом совсем пустой, ы, – прошептал он. – Болшой и пустой. Засада нигде нет, ы.

– Я… Я же говорил, – робко произнес хозяин виллы.

Они вошли в комнату. Окно заложено камнем, железная печурка – отсветы огня из открытой топки пляшут по стенам и потолку, рядом грудой ломаные ветви и мебель – дрова.

– Как тепло, – Серегин вздохнул.

Хозяин быстро закрыл за ними дверь и завесил ее мешковиной.

– Прошу, господа, располагайтесь, – указал на пол, на груды тряпья.

На одной из куч сидела тощая растрепанная женщина в драном пальто с чужого плеча, подпоясанном веревкой. Обувь ей заменяли обмотки с кровельным железом вместо подошв.

– Батюшки светы! – пробормотала она при виде военных. – Зеленые!

– Тихо, Екатерина Мироновна, – Федосов поспешил к ней. – Спокойно. Это хорошие люди, уверяю вас.

Екатерина Мироновна заерзала, спрятала за спину плетеную корзину, что стояла у ног. В корзине что-то звякнуло.

В темном углу у стены стояли дощатые нары в два яруса. Акимка котом проскользнул к ним, заглянул под залатанные одеяла.

– Ы, – оскалился татарин. – Семеро детишков.

– Ого, – удивился полковник.

В приюте может быть и больше детей. Если приют находится не на Черном берегу, где свирепствует голод, холод и дети порой становятся желанной добычей… нелюдей. Слухи о людоедстве здесь привычное дело.

– Да-да. Вы правы, – кивнул Ипполит Сергеевич. – Потому я назвал приют именем «Красных коммунаров». Раз в неделю приходит телега… – Воспитатель снял пенсне, принялся протирать его замусоленным платочком. – Привозят не много, но… Это дети, понимаете? То, что сейчас происходит. Что творится…

– Успокойтесь, – остановил его Шпагин. Он очень устал. – Давайте о деле.

– Да-да, о деле.

Шпагин с воспитателем взглянули на женщину в рваном пальто. Говорить при постороннем…

– Я давно знаю Екатерину Мироновну. Соседка, – прошептал Ипполит Сергеевич, приблизившись к полковнику. – Она порядочный человек, но обстоятельства порой сильнее нас. Она несет вино в степь. Ну, понимаете…

Полковник с товарищами прекрасно знали, куда идет женщина и что звенит в ее корзине. Ходоки на перевалах не редкость. Новая власть нанимала людей на работы и расплачивалась вином – единственной валютой, которой на Черном берегу в избытке. Многие работники шли через горы в степь, чтобы обменять заработанное на зерно или муку. Даже пронизывающий ветер и снег не останавливали людей. Какая разница, где умереть: дома или в дороге? Голод гнал пуще хлыста, и если оставалась мизерная толика надежды на возвращение с желанным грузом, то надо идти. Пусть в пути тебя ограбят бандиты, встретят зеленые, остановят красные, нападут изголодавшие за зиму волки… Случаются дела и похуже волков.

А в приют Екатерина Мироновна просто зашла по пути, чтобы согреться.

– Человек придет на рассвете, – сообщил Ипполит Сергеевич. – Ему удалось достать необходимые бумаги. – Воспитатель всплеснул руками. – А пока – милости просим, – и водрузил пенсне на нос.

Полковника Шпагина с товарищами тоже сорвала с места призрачная мечта. Сидеть на перевалах всю жизнь не получится. Рано или поздно власть зачистит леса от зеленых не посулами амнистии, так силой. Человек обещал достать необходимые документы, обещал вывезти с Черного берега, так почему бы не попытать счастья?

«Чем мы лучше голодных ходоков?» – подумал полковник, но сказал иное:

– И на том спасибо. – Он скинул башлык, расстегнул шинель. – Что ж это новые господа вам матрацев не пришлют?

Ротмистр грелся у печи, не отрывая взгляда от женщины. Серегин занял место у занавешенной двери рядом с Акимкой. Поставил карабин «лютцау», тут же зацепил ногой ремень, и оружие с грохотом упало на пол.

Никто ничего не сказал, только Екатерина Мироновна испуганно охнула.

– Простите, – промямлил солдат и поставил карабин в угол, как в оружейную пирамиду.

Акимка быстро скрутил из хлама подушку, подложил под зад и снял с плеча вещмешок. На газету с воззваниями выложил четвертину хлеба, кусок сала размером с кулак, пакетик с лесными травами – чай. Достал кружки. Воспитатель невольно сглотнул при виде такого пиршества.

– Эй, борода, – окликнул его татарин. – Вода дай, ы. Чай будет.

– Д-да, – на Ипполита Сергеевича ни с того ни с сего напала икота. Он снял с подоконника гнутый чайник.

– Только за в-водой сходить н-надо. Или снегу набрать.

– Серегин, – распорядился полковник – солдат с готовностью вскочил. – Акимка, помоги ему с дверью.

– А может, ну его к черту, господа? – ротмистр усмехнулся. – К черту чай?

Он подошел к Екатерине Мироновне. Женщина испуганно поджала ноги, затравленно глядя на него.

– Помилуйте, ваше благородие, – зашептала она. – Мне без хлеба вернуться никак нельзя. Детишки… Помилуйте.

– Отставить, ротмистр.

– Да бросьте, Шпагин, командовать. Или вы думаете, что она дойдет до степи с такой ношей? – Ротмистр покачал головой. – Мало мы видели ходоков, господин полковник.

– Отставить, Тенишев, – не отступил Шпагин. – Мне наплевать на нее. Я вас хорошо знаю: одной бутылкой не кончится.

Ротмистр нахмурился, отошел к печи, сел на кучу тряпья и стал смотреть на огонь.

Серегин с Акимкой вышли. В детском углу зашуршало, едва заметно колыхнулась занавесь из мешковины. Тенишев насторожился, вглядываясь в тени. Шпагин прислушался: воет ветер, трещат дрова и где-то у входа глухо переговариваются посланные за водой люди. Возятся с дверью, вот сквозняком и потянуло. А может, еще чего… Разоренный дом кряхтит, стонет, словно жалуясь на судьбу.

Полковник устало откинулся на стену. Сквозь осыпавшуюся штукатурку видна решетка из дранки, что тебе ребра обглоданной рыбы. Долгая тьма, злой ветер, и кажется, что никогда Черный берег не был пронзительно синим с золотым солнцем в вышине, не было ласкового плеска и горячего песка.

* * *

– Константин Викторович! Что ж это вы мне все розы дарите?

Яркое солнце сквозь ажурный зонтик, и милое личико скрыто в тени.

– Я же ромашки люблю.

Ее приятный смех… Как сон…

* * *

– Полковник! Ай-яй! Шайта-а-ан!

У входной двери возня. Серегина пришибло дверью?

– А-а-яй! Полковник! – орет Алимка не своим голосом.

Ротмистр срывает мешковину – серые тени метнулись в стороны. Вытянутая тень Тенишева, стоящего в дверном проеме с револьвером на изготовку, падает на Серегина, и полковник видит только удивленное лицо солдата. Видит, как тот поднимает руку, стараясь защититься от существа, повисшего на рукаве его шинели. Выстрел! Вспышка на мгновение освещает темный коридор, будто молния…

– Алимка! – полковник вглядывается во тьму, сквозь белесую пелену перед глазами – выстрел ослепил.

Колючий ветер рвется в дом зверем, и дверь едва держится на одной петле.

Шпагин с ротмистром быстро возвращают ее на место, запирают на прут.

– Серегин!

Солдат стоит, растерянно глядя на полковника. Чайник, полный снега, валяется в стороне.

– Вот так… незадача, – бормочет Серегин, судорожно глотая воздух, и падает.

Тенишев опускается на колено, расстегивает шинель раненого.

– Черт! Какой же ты дурак, Серегин! Какой дурак.

Ротмистр пачкается в крови, пытаясь зажать рану в груди солдата. Все кончено.

– Кто это был? – полковник еще пытается докричаться до сознания умирающего. – Где Алимка? Солдат! Где Алимка?

– В… воки, – шепчет тот, мертвеющими губами. – Воки…

– Волки, – понимает Тенишев.

Слабая улыбка появляется на губах Серегина и замирает.

– Кончено, – ротмистр пытается попасть наганом в кобуру.

Полковник закрывает солдату глаза. Кажется, что Серегин уснул и видит сон о том светлом мире, который только что грезился Шпагину. Или он в своем мирке, куда всегда мечтал попасть, – в мирке из книги Луи Буссенара, с которой не расставался? В любом случае, он во стократ счастливее тех, кто остался здесь, на Черном берегу.

– Я попал, – шепчет ротмистр. – Я попал в волка, Шпагин.

– Бросьте. – Полковник оборачивается к нему, смотрит в злые глаза. – С такого расстояния и ребенок не промахнулся бы. Просто волки чертовски проворны.

Тенишев вглядывается в его лицо, хорошо освещенное, и не находит ни тени насмешки или иронии. Ротмистр разворачивается и быстрым шагом возвращается в теплую комнату.

– Чай отменяется, – объявляет он. – Ну что, Екатерина Мироновна? Угощать будете?

Его руки в крови только что убитого солдата, и женщина с ужасом смотрит на них, уже видя себя с простреленной головой. Жалобно звенят бутылки в корзине.

– Берите все, – трясущимися губами шепчет Екатерина Мироновна. – Берите. Только не убивайте. Я вас умоляю.

Ротмистр слушает ее, яростно оттирая пальцы поднятой с пола тряпицей.

– Не убивайте…

– Заткнись! – кричит Тенишев.

– Я прошу вас, господин офицер, – лепечет Ипполит Сергеевич. – Тише.

– Чего? – не понимает ротмистр и спохватывается. – А, черт. Дети.

Он щурится, вглядываясь в темный угол:

– А вы уверены, что они еще спят?

– Я и пытаюсь вам это сказать! – Воспитатель срывается на крик. – Они испугались и убежали. Если их сейчас не разыскать – к утру замерзнут насмерть.

– Если их раньше не найдут волки, – в комнату входит полковник. – Звери в доме, господин воспитатель.

В его руках патронташ Серегина. Полковник взял карабин из угла, где его оставил солдат, проверил магазин – полный. «Лютцау» сейчас очень пригодится, если придется стрелять волков. Карабин любят охотники за надежность и кучность.

– Боже правый, – Ипполита Сергеевича едва не подвели ноги. – Это ужасно! Д-да. Ужасно.

– Но как дети прошмыгнули мимо нас? – ротмистр схватил воспитателя за отвороты парусинового пиджака, встряхнул, приводя в чувство. – Довольно причитать! Здесь есть еще дверь?

– Д-да, – несчастный Ипполит Сергеевич указывает в сторону нар. – Т-там.

За зановесью из мешковины – белая дверь. Она чуть приоткрыта.

– Нам нужен огонь, – Шпагин забрасывает карабин за спину, роется в дровах, выбирая палки для факелов.

Ротмистр отпускает воспитателя… И все-таки добирается до корзины с вином. Сургуч сбит, пробка вырвана зубами. Он пробует, делая хороший глоток.

– Десертное, – причмокивая, сообщает Тенишев. – Не люблю десертное, – отпивает из бутылки, звучно отрыгивает. – Дамское питье.

Он оборачивается к полковнику:

– Шпагин, вы угощали барышень мускатом с мороженым?

* * *

– Ага! – ротмистр Тенишев возникает возле столика, как черт из табакерки. – Так вот кого вы прячете от друзей, Шпагин! Нехорошо, Константин Викторович, нехорошо.

В его руках бутылка шампанского. Шпагин слегка смущен – ротмистр как всегда громок… А Тенишев лихо представляется Елене Александровне и целует ручку.

– Что ж вы барышню лимонадом поите, Шпагин! – Ротмистр слишком громок. – А мороженое?

– Нет-нет, – Елена смущена. – Не стоит.

– Стоит! – Тенишев оборачивается – у колонны ротонды стоит адъютант полковника. – Эй, Алимка! За мороженым! Бегом!

Адъютант молодцевато щелкает каблуками и бежит к мороженщику.

В лучах солнца ротонда кажется снежно-белой.

* * *

Шпагин поморщился, как от зубной боли:

– Прекратите пить, ротмистр.

– Бросьте, – тот протянул ему бутылку. – Там чертовски холодно. Да и Серегина помянуть надо.

После недолгого раздумья полковник кивнул, принял из рук ротмистра бутылку и выпил, не произнеся ни слова об убитом.

– И надо затащить тело сюда, – сказал он, занюхивая рукавом.

Тело Серегина исчезло. Бесшумно и бесследно. Тенишев осветил прихожую горящим факелом. Видно, как волокли труп татарина – кровавый след уходил в темный проем. А солдат…

– Боже правый! – вновь взмолился воспитатель. – Боже правый!

– Они могут выйти и на вас, – сказал полковник, вытаскивая свой наган. – Огонь печи их сильно не испугает – изголодали твари, если в дом полезли. Держите рево́львер. Стреляйте в голову, в пасть, в тело…

– Я никогда… – лепетал Ипполит Сергеевич.

– Просто стреляйте, – настаивал полковник. – А там мы подоспеем.

Какой-то шум возник на грани слышимости. Шпагин насторожился: откуда звук? Из темных комнат? Со второго этажа? Из подпола?

– Показалось, – пробормотал он и вошел в белую дверь, во тьму.

Доски пола сорваны, брусья вырублены, выпилены, расщеплены. Потому пороги в комнатах теперь едва ли не по колено. С потолка сыплет изморозь.

Ротмистр осветил помещение – пусто.

– Осторожней с факелом, – предупредил полковник. – Не ровен час – весь дом спалим.

Перебрались в следующую комнатку. Видимо, была детская: светлые матерчатые шпалеры с ангелочками рваными полотнищами. Ветер бросал снег в выбитое окно, и они не сразу заметили ребенка в полосатой пижамке. Мальчик лет двенадцати сидел в углу под окном, поджав колени. На плечиках и голове снег.

Ротмистр провел ладонью по горлу – готов. Шпагин подошел ближе. В темноте нелегко было что-то разглядеть. Тенишев закрывал собой трепещущее пламя факела, защищая его от ветра.

Полковник тронул ребенка за плечо. Оно оказалось на удивление мягким – пижама набита соломой и слегка колет пальцы. Рукава и штанины стянуты на запястьях и лодыжках. Будто кукла с фарфоровой головой и телом, набитым ватой. Он помнил такие игрушки. Помнил из той жизни, в которой был солнечный свет.

Только это совсем не кукла. Шпагин не рискнул прикоснуться к холодной плоти. Бледные впалые щеки, посиневшие губы, короткие волосики на голове торчком – ребенок замерз. И волки почему-то не тронули труп, но куда делись сами?

– Заберем на обратном пути, – решил полковник.

В соседней комнате немного передохнули, погрели над факелом руки. Окно здесь оказалось заложенным камнями с глиной, и пол содрали не весь.

– Слышите, – насторожился ротмистр. – Какой-то стук.

Шпагин прислушался, но в этот момент зашуршало под досками пола. Тенишев склонился, выставив вперед факел. Ребенок выглядывал из-под досок затравленным зверьком, большие темные глаза на снежно-белом личике смотрели не моргая.

– Эй! Ты чего? – ротмистр передал факел Шпагину, протянул к ребенку руки. – Не бойся. Давай, малыш. – И проворчал: – Вот уж не думал, что еще придется с детьми возиться.

В следующий момент полковника ударили под колени. Шпагин упал на спину, сильно приложившись о брус. Карабин выпал из ослабевшей руки, факел рассыпался искрами.

Тенишев закричал. Закричал страшно, как Алимка перед смертью. В глазах полковника все плыло, и он видел лишь смутные тени, кружащие вокруг Тенишева, слышал дробный стук ног – лап? – по доскам пола.

От удара Шпагина на какое-то мгновение парализовало. Руки и ноги перестали слушаться…

* * *

Охапка больших ромашек в его руках. Ее восхитительный смех.

– Вы, Константин Викторович, весь город ромашек лишили!

– Помилуйте, Елена Александровна! Отчего же город? Всю губернию!

– Право же. Как я такой букет принять могу?

– Вы мне отказываете в букете?

– Ах, мужчины! Он тяжелый, Константин Викторович!

* * *

Солнечный город. Нет теперь и его. Даже названия не оставили.

– Шпагин! Шпагин, черт бы вас побрал!

Это ротмистр. Спина ноет, но полковник уже пришел в себя и способен подняться.

– Шпагин, вы живы? Отзовитесь!

Кряхтя, поднялся на колени. Помотал головой, будто ошарашенная лошадь. Свет. Нужно найти факел. Брошенный, еще тихо горит в стороне. Шпагин подпалил новую тряпку, обжигая пальцы, кое-как намотал ее на тлеющую.

В свете разгорающегося огня проявляется фигура ротмистра. Он стоит, широко расставив ноги, и шарит вокруг себя в воздухе, будто слепец. Тенишев стонет от боли, одежда изорвана и измазана кровью.

– Шпагин!

– Я здесь. Не орите так. Что…

Ротмистр поворачивается на звук его голоса, и полковник отступает. Тенишев действительно слеп: сгустки крови вместо глаз, кровавые слезы по бледному лицу, искаженному болью.

– Где?

Ротмистр судорожно хватается за протянутую руку. Шпагин морщится – пальцы, словно стальные обручи, обхватывают его запястья. Конец охоте, надо возвращаться.

– Кто-то прыгнул мне на плечи и ударил по глазам, – Тенишев говорит навзрыд.

– Прости. Меня свалили ударом под колени, – сказал полковник. – Слишком приложило. Даже отключился на мгновение.

– Это не волки, Шпагин…

– Не важно. Надо возвращаться…

Выстрел! Еще и еще! Ипполит Сергеевич стреляет из нагана.

– Держитесь за портупею! – командует полковник, подбирая «лютцау» с пола.

А где же ребенок? Под досками никого нет, только на отщепе клочок светлой пижамы. Дети прекрасно знают дом и умело прячутся от хищников. От хищников ли?

Мальчишки в соседней комнате нет, только темное пятно, не занесенное снегом, там, где он сидел. Видимо, звери добрались до него.

Идти с ротмистром на прицепе не так-то просто, он спотыкается, цепляется руками за любую преграду. Наконец неясный свет брезжит впереди. На полу лежит человек, он мертв. Другой склонился над ним, пытается вытащить из руки мертвеца какой-то предмет.

Полковник выходит из темноты, когда Ипполит Сергеевич бьет рукоятью нагана по пальцам бездыханного Алимки.

– Господин воспитатель. Что здесь происходит?

Ипполит Сергеевич испуганно отскакивает, сжимая наган за ствол. Растрепанный, залитый кровью татарин страшен: глаза выпучены, зубы оскалены.

– Он выскочил так неожиданно, – бормочет воспитатель приюта. – Так неожиданно.

В мертвой руке Алимки… Шпагину показалось, что это отрывок знакомой парусиновой пижамы. Нет. Это оторванная нога набитой соломой куклы. Полковник наклоняется, прикасается к фарфоровой ступне – мертвая плоть, твердая от мороза!

– Что произошло? – спрашивает ротмистр.

Воспитатель перехватывает наган за рукоять, щелкает курок.

Ударом приклада полковник выбивает оружие из его рук. Ипполит Сергеевич вскрикивает, хватаясь за ушибленную кисть.

– Простите, господин воспитатель, – Шпагин поднимает ствол карабина, передергивает затвор, – забыл, что в «нагане» осталось три патрона.

– Не стреляйте…

– Говорите.

Ипполит Сергеевич стонет, морщится от боли в руке:

– Все не так просто. Боюсь, вы не поймете. Не поверите.

Чем больше говорит воспитатель, тем больше полковнику кажется, что тот тянет время.

– По-другому им не выжить во мраке и голоде, – Ипполит Сергеевич скалится.

– Шпагин! Сзади! – ротмистр не видит, но хорошо слышит.

Кто-то прыгает на полковника из темноты. Бледное лицо. Огромные глаза. Выстрел «лютцау» отбрасывает существо назад. Появляются новые, прыгают на плечи ротмистра – он самый слабый из добычи. Шпагин отбивается прикладом – перезарядиться нет времени. Удары разбрасывают тварей, но не причиняют им вреда. Тела слишком мягкие. Вот если по голове…

Тенишев похож на медведя, затравленного собаками. Он кричит, вертится на месте, но ловкий противник бьет его тонкими спицами в спину, в шею, в руки. Ротмистр оступается и падает. Шпагин пытается ему помочь, но один ловкач бросается под ноги, сбивает полковника на пол. В этот раз Шпагин готов – падает на руки, как кот на лапы, и сталкивается лицом к лицу с мертвым Алимкой.

Ротмистр Тенишев исчезает в темноте комнат. Его крики смолкают. Шпагин вскакивает на ноги, сжимая кулаки – бить в головы!

Воет ветер, трещит огонь в печурке. Никого. На том месте, где сидела женщина с корзиной, стоит недопитая бутылка вина и лежит накрытое тряпкой тело. Полковник склоняется – спина страшно ноет после схватки – поднимает карабин, быстро перезаряжает. По крайней мере, патроны к «лютцау» у него есть. Да. Еще закрыть глаза Алимке.

И корзина с бутылками на месте. Шпагин стоит над ней в раздумье, долго смотрит на труп женщины под тряпкой. С ней-то что приключилось? Застрелил воспитатель? Нет. Оставшиеся в револьвере патроны достались татарину. Странно.

Полковник берет бутылку наугад, скалывает сургуч, пытается зубами выдернуть пробку – у ротмистра были зубы на зависть, – справился. Отпил и поморщился – рот свело от холодного питья.

Что же с ней приключилось? С этой Екатериной… Мироновной, кажется. Шпагин дотянулся карабином до края тряпки, приподнял. Бледная рука с цыпками на костяшках и рукав солдатской шинели. Не женщина. Странно.

Серегин! Пропавший труп лежал и улыбался полковнику.

– Хорошо тебе там, солдат, – прошептал Шпагин. – Приняли, как родного.

Он вновь отпил, стоя над трупом. Еще одна странность – рукава словно пустые. Стволом карабина полковник приподнял край расстегнутой шинели.

За сегодняшнюю ночь он повидал всякого… В ушибленную спину дохнуло холодом, и волосы на загривке стали дыбом: под солдатской шинелью остались кости. Мелкие острые зубки оставили на них отпечатки и борозды, начисто удалив мясо.

Прав был Тенишев: сначала надо основательно напиться. Напиться в хлам, напиться вусмерть. Шпагин приложился к бутылке и не остановился, пока не глотнул из нее воздуха. Горячий ком растекся в груди, дрожь отступила, и лоб покрыла испарина.

То ли кровь в ушах застучала, то ли знакомый призрачный стук вернулся. Полковник обратился в слух – из-под пола? Точно!

Осторожно ступая, Шпагин вышел в прихожую. Стук усилился. Полковник присел над распростертым Алимкой. Кровь татарина застыла, обозначив щели в полу. Шпагин оттащил труп к стене и, присмотревшись, обнаружил в пазу доски рукоять. Шпагин поднял крышку – тусклый свет падал на каменные ступени подвала.

– Спасибо, брат, – обратился полковник к мертвому.

Винный погреб был обширен: на стеллажах запыленные бутылки и бочонки. Пара факелов чадит в потолок, освещая пространство. Некоторые камни вывалились из стен, на их месте зияли норы. Судя по всему, крысы тут водились размером с собаку. А может, и не крысы?

Шпагин прислушался, держа «лютцау» наготове, прошел на стук, к которому добавился еще легкий скрип. В глубине подвала полковник наткнулся на дверь, обитую кровельным железом.

* * *

– И как? – спросила она.

– Вы чудесная мастерица, Елена Александровна, – честно признался Шпагин.

Куколки в платьях и шляпках, в матросках и сюртучках сидели ровными рядами на полках. Другие, лишенные одежды, лежали на столе: шитые тела и конечности, набитые ватой, с фарфоровыми ладошками и ступнями, миленькие одинаковые – как показалось Шпагину – головки. Леночка стояла посреди мастерской, несравненно хорошенькая в белом передничке, и подушечка с разноцветными булавками на запястье выглядела драгоценным украшением…

* * *

Она срезала косу, и грязные пряди свисали на лицо, но полковник не спутал бы ее ни с кем.

– Леночка, – прошептал он, и плечи мастерицы дрогнули.

Игла швейной машины остановилась, не дошив полосатую пижамку из парусины, чугунная педаль перестала скрипеть.

Сидящая с ней рядом Екатерина Мироновна замерла с открытым ртом. Она набивала шитые тела чудовищных кукол тряпками и сеном, привязывала ладошки и ступни – мертвую плоть! – затягивала на посиневших шейках тесемки.

– Леночка.

Мастерица повернулась: потухший взгляд, выцветшие некогда голубые глаза, желтая сухая кожа старухи. Она смотрела сквозь Шпагина, и тот не видел ничего от прежней Елены Александровны. Она умерла, а он еще боролся. За что? За жизнь? За царя? За отечество? Он собирался убежать с Черного берега. Куда? От кого?

Константин Викторович Шпагин вдруг понял: последние три года он жил одним желанием – увидеть ее. Хоть раз, но прежнюю: в белом передничке, с русой косой на плече, улыбчивую хорошенькую девушку. Шпагин надеялся и боялся своей мечты: освоиться за границей, начать свое дело и вернуться сюда, чтобы разыскать, вытащить из ада, спасти Ее. Но из ада не выбраться самому.

Полковник Шпагин поднял карабин…

– Ипполит! – в подземелье голос Катерины прозвучал глухо, но выстрел оглушил.

Женщину отбросило на полки, головы и ладошки в беспорядке посыпались на пол. Леночка не испугалась. Удивленно глянула на убитую, и машинка застучала, заскрипела вновь. Шпагин выстрелил второй раз.

– Нет! – из соседней комнаты выбежал Ипполит Сергеевич. – Остановитесь!

Ствол карабина медленно повернулся к нему.

– Это все она! Она боялась смерти! Страшно боялась смерти! Она нашла мастерицу! Она придумала детей! Она поила людей вином и скармливала детям!

Шпагин потянул затвор.

– Стойте! – Воспитатель уже визжал от страха. – Без меня вам не выбраться! Я все расскажу! Мы не убивали детей. Собирали умирающих от голода, замерзающих, – он спешил, глотая слова, выпрашивая жизнь. – Это же благородно! Благородно давать детям новую жизнь. Завтра придет телега за… за вами, господин полковник, и вы уедете.

Выстрелом Ипполита Сергеевича сбило с ног. Он растерянно взглянул на простреленную грудь, коснулся дрожащими пальцами раны.

– Больно, – прохрипел воспитатель. – Вы… бесчеловечный солдафон… Как… больно.

Скалясь, Ипполит Сергеевич потянулся в сторону Шпагина. Иной человек от такой раны сразу бы отдал душу богу… Если есть что отдавать.

Второй выстрел – в голову – остановил воспитателя. Клеенчатый передник, измазанный кровью, который был на нем, омыла свежая кровь.

Руки сами перезарядили «лютцау». Механически переставляя ноги, полковник вошел в соседнюю комнату. На круглом столе в холодном синем свете корчилось тело. Видимо, Шпагин застал воспитателя за моментом творения. Разряды исходили из решетчатого круга, висящего над столом, в ладони и ступни чудовища. Его голова колотилась о крышку стола, шитое тело начинало дымиться.

«Воспитанники» приюта метались вокруг. Лишившись учителя – создателя? отца? – они не могли остановить агонию нового товарища. Один накинулся на полковника и тут же схлопотал пулю. Остальные бросились наутек, забились по углам комнаты, нырнули в норы в стенах.

Шпагин огляделся, подошел к большому деревянному ларю у стены слева, поднял крышку. Ладони, ступни и головы пришивали чудовищам. Здесь, пересыпанное солью, лежало остальное. Ясно, зачем приедет телега.

Тряпичное тело чудовища на столе вспыхнуло, к запаху озона добавилась вонь горящей тряпки. Полковник опустил крышку ларя, вышел из комнаты и взял из кольца на стене горящий факел. Какое-то мгновение он смотрел на мастерицу, словно уснувшую у машинки за рукоделием. Черный берег окончательно поглотил светлый мир, в котором они с Еленой были счастливы. Теперь не останется даже воспоминаний.