Текст книги "У костра"

Я не сознавал, что со мною делается: я самому себе не мог сказать определительно, точно ли несколько мгновений тому назад была здесь Вера и я прощался с ней, или это был какой-то кошмар, страшная гроза наяву, сон с открытыми глазами.

Из глубины сада послышалось:

– Прощай!

Это был голос Веры, и сколько тоски и муки было в этом голосе, какие горькие, не выплаканные слезы звенели в этом «прощай»!

Я опомнился и бросился в сад. Все дорожки, все закоулки исходил – нигде, конечно, никаких признаков живого существа.

Усталый от бесплодных поисков, воротился я в комнату И странно: мне вдруг точно легче стало; я испытывал состоя ние человека, у которого долго болел зуб и ему наконец этот зуб выдернули. Я даже будто рад был, что так неожиданно наступил конец этой любви, которая меня целый год в буквальном смысле одурманивала.

На другой день я чувствовал себя свежее и бодрее; все прошлое точно отодвинулось куда-то далеко-далеко; попробовал заниматься – голова работала как следует; на третий день – тоже спокойное состояние, на четвертый – тоже, и меня это нисколько не удивляло: так оно, по-видимому, и должно было быть. О Вере я не разузнавал и не пытался разузнать; слышал только, что на берегу за нашим садом нашли чье-то серое платье и другую одежду, искали тела, баграми щупали, невод закидывали – так и не нашли. Почему-то мне казалось, что это именно Вера утопилась, но особого беспокойства я не обнаруживал.

Так прошла неделя и половина другой, к концу второй недели я стал задумываться, чаще и чаще приходило на ум пережитое, все сильнее испытывал я мертвящую тоску и абсолютную пустоту и вокруг и внутри себя, чаще и чаще вспоминалась Вера и, точно живая, так и стояла перед глазами; к этому присоединилось еще чувство беспричинного ужаса, от которого волосы становились дыбом и зубы стучали во рту. В конце концов порешил, что так нельзя.

– Нельзя, это точно! – подтвердил Черешнин, весь обратившийся в воплощенное внимание.

– Нельзя, не под силу человеческой натуре такая жизнь, – продолжал Будневич, – да ведь это не жизнь была, это было безумие, полное, абсолютное и вдобавок сознаваемое, а это страшнее всего…

– Правда! – согласился Черешнин.

– Раз вечером достал я револьвер из столового ящика, а у меня хороший был, американский среднего размера, патронов к нему в ящике оказалось всего два. Думаю – двух за глаза довольно; открыл я барабан, вставил аккуратно патроны, затем пришло мне в голову, что нужно все формальности соблюсти: положил револьвер около себя на столе и стал писать на клочке бумаги обычное «прошу никого не винить» и прочее и, когда писал, явственно слышал, что возле меня кто-то зашелестел бумагой, и почувствовал на своей шее чье-то дыхание, почувствовал даже, как этим дыханием у меня на виске волосы поднялись.

– И не оглянулся?

– Нет. Я привык к галлюцинациям; притом это мог быть и ветер, пахнувший в открытое окно… Мне только вдруг стало неизъяснимо страшно, так страшно, как никогда не бывало, во мне точно кто всю кровь заморозил. Через минуту, однако, опомнился и даже засмеялся над собою: к смерти человек готовился, а каких-то призраков боится.

Написал я записку, положил в конверт, заклеил, взял револьвер, приложил к виску, тронул спуск, курок упал с сухим стуком, но выстрела не последовало. Помнил я хорошо, что подвел к курку заряженную камеру, но ведь я мог и ошибиться, и ошибся, конечно. Я оглядел камеры – патронов в них не оказалось…

– Это она, непременно она! – перебил Черешнин взволнованным голосом; Будневич слабо улыбнулся.

– Она или не она, только патронов не было; я осмотрел стол, перерыв все в ящике, – патроны как в воду канули… И опять мне стало казаться, что это все мне снится…

На другой день, проснувшись утром, я первым делом подошел к столу. На столе лежал распечатанный конверт, но моей записки в нем не было, возле конверта лежал револьвер С вынутым барабаном и два патрона.

Охота стреляться, однако, у меня прошла. Я чувствовал, что для меня начинается какая-то особая, фатальная жизнь: словно все мое существо раздвоилось и каждая половина живет сама по себе.

Я тщательно скрываю это от других, и до сих пор открыто, кажется, никто меня не признал сумасшедшим, хотя в целости своего рассудка сам я далеко не уверен.

Однако надо было встряхнуться, чем-нибудь осветить эту мутную, беспросветную жизнь. Кстати подвернулось сербское восстание, я отправился в Сербию в качестве добровольца. Приехал в Алексинац, видел Черняева, видел Хорватовича, только все это смутно осталось в моей памяти за исключением одного случая.

Я помню, что стоял на гребне какой-то канавы с револьвером в руке. Внизу передо мною шла жаркая свалка, турки одолевали, сербы бросились укрываться за канаву, мимо меня пробежал один… Я помню его глаза, испуганные, круглые, широко открытые, точно у зайца… пробегая мимо меня, он крикнул отчаянным голосом:

– Пуцай, брате, пуцай!

Он взбежал на гребень, в то же мгновение возле меня, точно из земли, вырос огромный турок, не обращая на меня никакого внимания, точно бы меня тут и не было, он одним прыжком догнал серба и ударил его штыком в спину.

Серб исчез в канаве, машинально я поднял револьвер и пуцнул, турок опрокинулся вслед за сербом в канаву, высоко взмахнув в воздухе ногами, обутыми в туфли.

Вслед за тем меня что-то пуцнуло по голове, и я опомнился только уже через неделю в лазарете доктора З., который, видя, что я пришел в себя, и ощупав мою голову, пощипал себя за узенькую острую бородку и произнес:

– Ну, батенька, из удивительно прочного материала ваша голова сделана.

С доктором З. я вернулся в Россию и вот живу до сих пор.

Будневич замолк, молчали и мы; Черешнин меланхолически ковырял щепкой в огне; Михей укладывался спать возле телеги, громко зевал, крестил рот и приговаривал: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!» Будневич заговорил опять:

– Есть, господа, у Виргилия выражение: sic fata ferebantè[2]2
  Такова была судьба (лат.).


[Закрыть], только не помню уж, к чему он его приплел: не то к падению Трои, не то к самосожжению Дидоны… впрочем, это все равно; без судьбы ни Троя пасть, ни Дидона сгореть никоим бы образом не могли…

Я это к тому говорю, – продолжал он, помолчав немного, – что сам лично в этот фатум глубоко верую… Вы сами мне, господа, не раз говорили, что удивляетесь моей храбрости; не вы одни говорили: и другие утверждали, что моя храбрость граничит с безрассудством, удивлялись, что в виду самой неминучей гибели у меня даже пульс не ускоряется… Я сам этому удивляюсь… Я вовсе не храбр, господа, я скорее трус, и трус, каких мало, а между тем я действительно проделывал такие вещи, на которые едва ли бы отважился самый решительный и мужественный человек. Я расскажу вам два случая, где раз мне пришлось иметь дело с бешеной собакой, а в другой – с бешеным человеком. Побился я об заклад с одним таким же, должно полагать, как и я, сумасбродом, что без всякого оружия войду в комнату, где у него был заперт огромный дог с совершенно определившимися признаками бешенства, а хозяин в это время будет наблюдать в окно. Я вошел, животное сидело в углу и бессмысленно мотало головою. Не допустив меня до половины комнаты, собака сделала огромный прыжок, и ее морда, вся покрытая пеною, очутилась возле самого моего лица. Я едва успел схватить ее за шею и не выпускал из рук до тех пор, пока ее глаза не выкатились из орбит, язык не высунулся и не повис на сторону и конвульсивные движения лап и всего тела прекратились. Я бросил труп на пол, вышел из комнаты, вымыл руки и дал хозяину пощупать мой пульс: тот только плечами пожал.

– И ты так-таки дога этого задушил собственноручно? – спросил Черешнин, искоса и с сомнением поглядывая на худые маленькие руки Будневича и сравнивая их со своими, крепкими, как у кузпеца, и по размерам более похожими на медвежьи лапы.

Будневич кивнул головою; Черешнин пожал плечами, но не сказал ни слова.

– Другой случай драматичнее, – продолжал рассказчик, – и, как мне думается, связан с мистерией моей жизни… Дело в том, что мало-помалу образ Веры стал изглаживаться из моей памяти и непонятное для самого меня отвращение к женщинам, которое я испытывал первые годы по ее исчезновении, стало проходить… Познакомился я с какою-то не то швеей, не то модисткой… Сашей ее звали… Это было маленькое, хорошенькое черноглазое и черноволосое создание… Она так весело умела смеяться и такие жемчужные зубки обнаруживались при этом, что стоило больших усилий удержаться и не расцеловать это милое, смеющееся личико… Познакомились мы с ней случайно в городском саду… Я, никогда не бывший там прежде, теперь сделался постоянным посетителем. Я был уверен, что каждый раз застану там Сашурку; мы садились на скамейку у беседки с музыкой и болтали, болтали без конца, то есть болтала Саша, а я глядел на нее, не отводя глаз.

Дело шло своим чередом, и в конце концов Саша дала мне свой адрес и назначила время. Понятно, что я не опоздал и на минуту, но, подходя к дому, где она жила, я увидел у ворот кучку людей, которая все увеличивалась; смешанный шум и говор шел оттуда; я протискался сквозь толпу и оцепенел, да и было от чего: у самых ворот на тротуаре в луже крови лежала Саша, вся изуродованная: лицо ее было глубоко рассечено накрест, две огромные раны виднелись на полуоткрытой груди и шее, а возле нее, прислонясь спиной к каменному забору, стоял человек колоссального роста в черном сюртуке с оторванным рукавом, со всклокоченными волосами на большой голове; он дико ворочал выкатившимися глазами и размахивал длинным поварским ножом, угрожая зарезать каждого, кто подступит; толпа и полицейские громко галдели, подталкивали друг друга, но смельчаков идти под нож не находилось. Я бросился к нему и обхватил его руками. Мне точно обожгло что-то два раза спину: это он два раза ударил меня ножом, но вслед за тем я ясно услышал, как затрещали ребра у моего противника, как вывалился нож из его рук, и, когда я разжал свои объятия, он опустился на землю полумертвой массой; им сейчас же овладели полицейские и утащили куда-то… Дальше, конечно, следствие, где я фигурировал в качестве случайного свидетеля, помогшего полиции одолеть убийцу и прочее, а раны на спине у меня, должно быть, месяца два не заживали…

– И ты думаешь, это Вера устроила? – перебил Черешнин.

– Думаю… Это абсурд, конечно, но я думаю… Я не могу не думать: оно само независимо от меня думается…

Черешнин с участием поглядел на бледное лицо рассказчика.

– Знаешь, Будневич, выпей-ка водки!.. Ну тебя совсем!..

– Дай, выпью!

Он выпил стаканчик и продолжал:

– Можно подумать, Черешнин, что у тебя водка – универсальное средство от всех скорбей… На меня она не действует, и я ее не люблю… Я одно время пил страшно много, но без всяких результатов… Однако слушайте: вот в этих Случаях, да и каждый раз, когда мне приходилось глядеть % лицо смерти, со мною творилось что-то необъяснимое: я действовал совершенно бессознательно, как в тумане, не давая себе ни малейшего отчета, что и как я делаю; меня точно толкала какая-то неведомая мне, но страшная сила, которой я не мог противиться: я и лез на рожон, как говорится… Правда, глаз я не зажмуривал, но эти глаза в те моменты ничего не видели.

Приходил я в себя не скоро, обыкновенно на другой день или, лучше сказать, на другую ночь, тут мне приходило на память все до мельчайших подробностей и становилось страшно! Я и врагу не пожелаю испытывать такой страх когда-либо…

Я хотел сделать какое-то замечание, Будневич остановил меня.

– Погоди, я сейчас кончу. Тут самое важное… Единственным развлечением в жизни для меня сделалась охота, то есть, если хотите, не развлечением даже, а положительной потребностью: на охоте я успокаивался, не вгрызался в самого себя и не чувствовал той странной раздвоенности, которая составляет муку моей жизни. Природа ли тут действовала или что иное, я сказать не могу. Самый процесс убийства меня мало тешил, и я мог проходить целые дни, не сделав ни одного выстрела; наблюдателем я тоже никогда не был, художественное чувство, по-видимому, развито у меня довольно слабо, а между тем меня тянуло всегда на охоту, и охота меня умиротворяла… Нужно вам сказать, что бессонница для меня явление не только обычное, а почти необходимое, а после охоты я всегда засыпал сном праведным, и даже в лунные ночи, когда сияние месяца врывается в окна и яркими Пятнами ложится на стене, оно казалось мне простым лунным светом, и не видел я в нем, как обыкновенно, белых туманных призраков, тихо двигающихся вдоль стены, кивающих головами и не дающих мне спать.

– А знаешь, Будневич, хроническая бессонница…

– Знаю, знаю: читал тоже много по этому предмету и Моудсли, и Гризингера, и черт ведает кого не читал.

– Я не то хотел сказать… Я хотел посоветовать.

– Напрасно, брат, не успею испробовать.

– Будет тебе глупости говорить!

– Погоди! Слушай! Охотился я больше с легавой. Много у меня хороших собак перебывало. Только года полтора тому назад издохла у меня сука гордон… редкая собака… Я чуть не плакал, тем более что остался совсем без собаки, словно рак на мели, и подыскать подходящую оказывалось решительно невозможным. Промаялся я так целый июль и половину августа, и забросила меня судьба временно в В., уездный городишко прескверный: жид на жиде сидит; единственная гостиница и та жидовская, отвратительная, а жить мне приходилось там целую неделю. В первый же день хозяин гостиницы сообщил мне всю подноготную о городке, предложил всевозможные услуги за самое умеренное вознаграждение, намекнул даже тонкою деликатностью, что если я хочу знакомство с дамским полом иметь, то он может и это мне моментально устроить за соответственное количество динариев; в конце концов, надоел он мне страшно, и я не знал, как от него отвязаться.

На другой день утром пошел я бродить по городу; все оказалось в точности так, как описывал сын Израиля; часа через два воротился в номер и решительно не знал, что делать; вдруг за дверью послышался шум: какая-то собака визжала и царапалась в дверь, затем дверь полуотворилась, просунулась голова моего жида в ермолке и воспоследовал такой вопрос:

– Прикажете впустить вашу собаку?

– Какую мою собаку?

– Должно быть, вашу… У нас таких собак во всем городе нет… Она со вчерашнего вечера здесь… Я думал, чужая, прогонял – не идет, значит, ваша, должно быть.

В этот момент раздался громкий, радостный лай, голова жида спряталась, слышно было, как кто-то упал в коридоре, ругаясь на жидовском диалекте, и вслед за тем великолепный пойнтер влетел в мою комнату и бросился ко мне на грудь, обнаруживая самую безумную радость.

– Рок? – назвал я его первой пришедшей на ум кличкой.

По-видимому, я угадал верно, потому что собака остановилась в выжидательном положении, затем подползла к моим ногам и положила мне голову на колени. Я подал заявление в полицию, не разыщется ли хозяин, но хозяина не оказалось. В течение целой недели ко мне заглянула только одна какая-то подозрительная фигура с предъявлением своих якобы прав на Рока, но Рок, зачуявши чужого человека, выскочил из-под дивана, разорвал на груди сюртук мнимого хозяина, искусал ему руки и заставил обратиться в поспешное бегство.

Я успел еще в прошлом году поохотиться с Роком на осенних бекасов и вальдшнепов. С первого же поля он показал себя собакой первоклассной, не нуждающейся ни в каком дальнейшем руководстве. Да вы сами, господа, видели его работу, можете судить.

Мы беспрекословно согласились, что Рок – собака первоклассная.

– Привязался я к нему, – продолжал Будневич, – а уж он ко мне любовь почувствовал какую-то безумную. Со мной он почти буквально не расстается: уйду я из дому, предварительно заперши Рока, зайду к кому-нибудь из знакомых – я совершенно уверен, что, выходя, застану его на крыльце. Как он удирает из дому, как находит меня, этого я понять никак не мог.

– Ну что ж! Это качество хорошее.

– Чего лучше?! Но тут примешалось одно обстоятельство, которое теперь составляет для меня целую муку. Спит Рок, конечно, в моей комнате на коврике у печки, он сам облюбовал себе это место. Сторож он удивительный: не сплю я – приходи, кто хочет, он не подаст голоса, к знакомым даже приласкается, но стоит мне закрыть глаза – и он не впустит в комнату ни своего, ни чужого. Прислуга у меня, не знавшая таких его качеств, раз порядком поплатилась; платились иногда и знакомые, и теперь всякий приходящий ко мне тщательно осведомляется из передней, сплю я или нет, и уж тогда только отваживается переступить порог.

– Какая ж тут мука? Этой собаке цены нет!

– Погоди! Слушай дальше! Стал я замечать, что Рок не спит по ночам: всю ночь он лежит, подняв голову, с открытыми глазами и на меня смотрит. Раза три или четыре в лунные ночи, ворочаясь на кровати в бесплодных попытках уснуть, видел я его желтые глаза с зеленоватым фосфорическим оттенком, неподвижно устремленные на меня. Вначале я не придавал этому никакого значения, а когда мне изредка приходилось думать об этом, я объяснял себе странное явление совершенно естественно: разбуженная моими движениями, чуткая собака должна была поднимать голову, чтоб поглядеть, что делается с ее хозяином и почему он не спит в такое время, когда всякому порядочному человеку спать полагается.

– Совершенно резонное объяснение.

– Да, на первый раз. Но мне пришло раз в голову: что, если это не так, если тут действует какая-либо иная причина? Я сделал опыт.

– И убедился?

– Убедился. Я решился целую ночь не производить ни малейшего движения и притвориться спящим… И я увидел, что целую ночь собака не опускала головы и не закрывала глаз.

– Это тебе могло показаться.

– Нет, не показалось. Ее глаза блестели, как две свечки. На другую ночь я проделал то же самое и окончательно убедился…

– В чем?

– Что она за мною наблюдает.

– Как наблюдает?

– Как тюремщик за арестантом… Я не могу этого точнее определить… но мне тогда многое выяснилось в ее поведении: эта странная привязанность, это вечное хождение Вслед за мною, это разыскивание меня по городу…

– Господи, какую ты чепуху городишь!

– Не чепуху, а это верно.

– Да ведь это абсурд, нелепость! Ну что? Приставлена она кем наблюдать за тобою или это она по собственной инициативе, ты так думаешь?

– Не знаю.

– Но и то и другое предположение одинаково дико и невозможно!

– Не спорю. Может, в действительности это и дико и невозможно, но дело в том, что мне так кажется, а для меня то, что мне кажется, важнее того, что есть…

– Мало ли что есть и чего нет, но раз оно не приходит со мною в непосредственное соприкосновение, оно для меня абсолютного значения не имеет; раз же хоть бы и не существующее соприкасается со мною, оно получает для меня особую силу и важность… для меня, пойми, а не вообще… я ведь лишь о себе говорю…

Я не отвечал, Будневич заговорил опять.

– Ну, убедился я, и мне на первых порах будто даже легче стало: наблюдаешь, так и наблюдай, черт с тобой! Но дальше мне стало делаться все невыносимее и невыносимее: мне становилось страшно; по целым ночам чувствовать на себе этот неподвижно устремленный на тебя взгляд – это было выше моих сил. Я закутывался одеялом, отворачивался к стене, зажмуривал глаза, но и зажмурившись я видел эти два проклятые глаза, желто-зеленые, блестящие, точно две свечки… Холодный пот проступал у меня на лбу, и зубы во рту стучали, как кастаньеты…

– Прогнал бы собаку в переднюю, да и вся недолга! – порешил Черешнин.

– Я так и сделал, но первые ночи Рок буквально не давал мне спать: он визжал, выл, царапался в дверь, а когда я вооружался плетью и выходил в переднюю, он глядел на меня с такой лаской и робкой покорностью, что у меня рука не поднималась… Однако костер наш потухает, – прибавил он, бросая на тлевшие угли небольшую ветку, которую поднял с земли.

Я положил на огонь целую охапку сухих сучьев, костер весело затрещал, пламя взвилось вверх длинными языками и ярко осветило все вокруг на довольно большое расстояние.

– Да, – продолжал Будневич, – понемногу я привык и освоился несколько с своим положением, хоть и теперь находят на меня минуты невольного раздумья и страха, и я далеко не убежден в том, что эта собака есть собака и ничего более… Я уверен, что она понимает… понимает больше, чем может собака понимать….

– Просто умный пес, и ничего больше.

– Нет, не то. Она понимает, и я ее понимаю… и она порой тешится надо мною… А я ее боюсь, и она это знает… Боюсь… вот и теперь я знаю, я чувствую, она глядит на меня… Она там где-то сзади лежит, а я знаю, что глядит, и я боюсь оглянуться… Вот погляди!..

Я привстал; огонь ярко освещал большой круг; наши две собаки свернулись клубком у корней ивы и спали, один Рок лежал с поднятой головой и пристально глядел на своего хозяина; пламя костра отражалось в его глазах, и они блестели, как свечки.

– Глядит?

Я молча кивнул головою.

– Нет, я убью его, я не могу больше! – прохрипел Будневич, и искаженное бешенством лицо его сделалось страшным: оно конвульсивно подергивалось, глаза перекосились и загорелись, как уголья, зубы оскалились, как у хищного зверя; при одном взгляде на него становилось жутко.

Он встал, шатаясь, как пьяный, и направился к ружью, висевшему на суке ивы. Полагаясь на свою силу, Черешнин схватил его за плечи, но Будневич отшвырнул его, как перышко, без всяких видимых усилий. Это движение, однако, его отрезвило: он снова уселся на старое место, и физиономия его мало-помалу приняла опять свое прежнее покорное и глубоко печальное выражение.

Брошенный на кучу хвороста Черешнин приподнялся, потирая бока и в недоумении качая головою.

– Ах, какой же ты, черт, здоровенный!

– Прости, голубчик! – обратился к нему Будневич. – Зашиб я тебя… Прости, милый!.. Нашло на меня… сдержать себя не успел… Не надо было меня трогать!.. Сила у меня, я говорил уж вам, нечеловеческая… Ну, да хорошо, что так вышло… Ведь глупо было бы собаку убить ни за что ни про что? Ведь глупо? Правда? Глупо?

– Не умно, что говорить!

– То-то… Тем более что и терпеть-то уж недолго: завтра, я думаю, конец…

– Да что ты с концом разносился?! Конца, брат, не предугадаешь!

– Я ее видел…

– Веру? – чуть не с испугом спросил Черешнин. Будневич сделал утвердительный знак.

– Вздор?!

– Нет, братцы, не вздор… Вы знаете Владыкинские кусты?

– По ту сторону озера?

– Да. Знаете дорогу, что идет во Владыкино?

– Ну?!

– Она огибает кусты… дороги… я шел по ней и думал… я не помню, о чем думал… это, знаете, те думы, Что часто приходят в голову на охоте: они поднимаются одна за другою и лопаются, как мыльные пузыри… и не вспомнишь потом… Как раз на повороте поднимаю глаза – она стоит у куста и чуть-чуть улыбается… как и прежде… Я чуть не вскрикнул… Она приложила палец к губам и прошептала: «Завтра…» Впрочем, может быть, она и ничего не говорила, а это мне так показалось…

– И потом?

– Потом повернулась и скрылась в кустах, а я стоял, точно окаменелый… Затем опомнился, все кусты обыскал – нигде никаких признаков.

– Привиделось.

– Может быть… а только… от судьбы все равно не уйдешь… Спать пора! – заключил он совершенно неожиданно.

Мы улеглись. Мне долго не спалось: то лежать было не ловко, то комар назойливо пищал над самым ухом; из головы не выходили бессвязные речи Будневича, и я задавался вопросом, точно ли с ним происходили все эти «мистерии», или это был просто бред расстроенного воображения, получивший для него смысл и живость действительности; для меня было одно ясно, что мой бедный приятель добром не окончит.

Поворочавшись с боку на бок, я встал и подбросил дров на потухающий костер. Кругом меня все было мирно и покойно: спал у телеги старый Михей и храпел громко и с присвистом, спал сном праведным Черешнин, спал или притворялся, что спит, Будневич, спали собаки; один Рок лежал с поднятой головою и пристально, не сводя глаз, глядел на своего хозяина.

Солнце уже было довольно высоко, когда меня разбудил Черешнин.

– Вставай! Чай давно готов.

– А Будневич?

– Он ушел, отказался от чая; сказал, что после напьется. Мы стали пить чай; Черешнин философствовал, прикусывая сахар и дуя в блюдечко так, что брызги летели.

– Ведь вот, надо полагать, свихнулся малый. А от чего? От любви. Тоже, брат, штука эта любовь! Помню, у меня товарищ был в университете… Забыл его фамилию… их еще два брата было, немцы обруселые, Оксенгерцы и Оксеншмерцы, что-то в этом роде, чуть ли еще не бароны… У одного из них невеста утопилась, так он напился пьян и сам полез в колодезь топиться. Ей-богу. Мы едва его за ноги удержали. А брат его стоит тут же, и тоже пьяный до последней степени, и нас ругательски ругает: «Подлецы вы, – говорит, – мошенники, зачем вы братцу топиться мешаете, коли он того желает!..» Подивились мы в ту пору этакой братской, можно сказать, чувствительности…

Болтовня Черешнина меня мало развлекала, но он продолжал, не смущаясь:

– Вытащили мы его из колодца, ну, он отрезвел – И ничего, а этак примерно через неделю я домой уезжал дня на три. Он мне и говорит: «Хочешь, – говорит, – со мною пари держать?» – «Какое такое, – говорю, – пари?» – «А что я к твоему приезду повешусь!» – «Врешь, – говорю, – немец, не повесишься!» – «А вот повешусь! Хочешь, – говорит, – на двадцать пять рублей?» – «Гляди, – говорю, – барон: двадцать пять рублей – сумма немалая!» – «Не твое дело! – отвечает, – хочешь?» – «Что ж, коли уж тебе так приспичило, давай!» Заключили условие, как быть должно, при свидетелях. Приезжаю через две недели – обстоятельства задержали, – а немец живехонек и жениться собирается. «Что ж так, – говорю, – милый человек? А я уж чаял тебя на веревочке застать». – «Так, – говорит, – не судьба, значит». – «Ну, а двадцать пять целковых?» – «Сейчас, – говорит, – не имеется, а со временем беспременно отдам!» Вижу я, плакали мои денежки, да что ты с ним с чертом поделаешь?!

– Будет тебе! Пойдем!

Мы спустились к озеру. Утро стояло ясное, безоблачное; в воздухе дышала еще утренняя свежесть, но чуялось, что день будет жаркий. У самого озера по росистой траве виден был чей-то след, поворачивавший влево за озеро.

– Должно, Будневич прошел, – потянуло-таки его к Владыкинским, – заметил Черешнин.

У небольшого березового леска мы остановились.

– Я направо, – порешил мой сотоварищ, – там суше, не хочу в грязь лезть!

Повернув направо, он скрылся за деревьями и вскоре поднял ожесточенную пальбу.

Я шел ближе к озеру мочажиной, поросшей изредка таловыми кустами; узкие, но глубокие протоки перерезывали лощину и заставляли меня постоянно менять направление. Двигался я почти машинально, мало обращая внимания на окружающее: ночные впечатления не выходили у меня из головы.

Наконец, на полянке, покрытой кое-где невысоким серым ракитником, моя Мисс остановилась – поднялся дупель, я совершенно машинально поднял ружье и выстрелил – дупель упал.

Еще раз двадцать или двадцать пять я выстрелил таким же образом, не сделав ни одного промаха. Под конец мне стало казаться, что я стрелял во сне.

Я плюнул и выбрался на сухое место, где встретился с Черешниным. Черешнин не без зависти поглядел на мою сумку и произнес:

– Ого!

– А ты что? Ты ведь тоже палил.

– Я палил, но довольно бесплодно. Однако пора на привал. Будневич, поди, уж нас дожидается: ему ведь в город нужно.

Мы воротились на привал. Будневича не было, я поглядел на часы, было половина одиннадцатого.

– Фу ты, как рано еще, – проговорил Черешнин, – я думал уж бог знает сколько… Это, по всем вероятностям, оттого мне показалось, что я все заряды расстрелял.

Мы легли в тени дерева, курили и перебрасывались отрывистыми фразами. На небо стали набегать мелкие белые тучи, легкий ветерок то поднимался, то затихал; в тени было хорошо и прохладно.

– А Будневича все нет.

– Пора бы. И куда он забрел?!

– Знаешь, я боюсь, чтоб с ним чего не случилось!

– Ну вот! Что там с ним случится?! Просто далеко отбился.

– Мне все-таки кажется.

– И мне кажется… Да вздор это!

– Не пойти ли искать?

– Еще чего?! Придет небось?

Пролежали мы еще с полчаса, Будневича не было.

– Черешнин, пойдем!

– Пойти я не прочь, подниматься только не хочется.

– Ей-богу, я боюсь.

– Боюсь и я, что грех таить.

– Ну, вот видишь!

Внезапно издалека, из-за озера донесся едва слышный собачий вой; Черешнин вскочил, как ужаленный.

– Слышишь? – прошептал он, хватая меня за руку и весь бледный, как полотно.

Вой повторился.

– Пойдем, пойдем! – нервно торопил он меня.

Мы взяли ружья и быстрыми шагами отправились за озеро к Владыкинским кустам.

Берег с этой стороны озера был крутой и высокий, его склоны местами поросли низенькой редкой травою, местами же обнажались целые пласты желто-белой глины, лишенные всякой растительности и изрезанные глубокими щелями и водомоинами; по самой круче его вилась проселочная дорога, огибавшая большую площадь кустов и поворачивавшая под прямым углом от озера к Владыкинским выселкам.

С трудом продравшись сквозь чащу луговых зарослей, мы взлезли на кручу и выбрались на дорогу; вой послышался невдалеке от нас, мы ускорили шаг, дошли до поворота и увидели то, чего, в сущности, ожидали и чего боялись.

Поперек дороги, раскинув руки, лежал Будневич; возле валялась его соломенная шляпа и лежало дорогое работы Вестлей Ричардса ружье с оторванным левым замком и переломленною ложею.

На виске у Будневича чернела неправильной формы рана, покрытая уже запекшейся кровью; лицо его было спокойно и даже будто улыбалось, точно наш бедный сотоварищ был доволен, что нашел наконец разрешение своих мучительных жизненных недоумений.

Рок стоял над трупом своего хозяина, положив одну лапу ему на грудь, и выл по временам тихо и жалобно; при нашем приближении он отошел от тела и медленно, поджав хвост и по временам оглядываясь, направился в кусты. Дело казалось ясно: ружье разорвало при выстреле, и наш друг поплатился жизнью, но самый разрыв представлял собою нечто не совсем обычное и наводил на размышления. Обыкновенно при разрыве дамассковый ствол, да еще такого дамасска, как у Вестлей Ричардса, или раздувает до того, что он лопается, или раздирает вдоль, разворачивает; здесь же разрывом сломало ложу в шейке, оторвало левый замок и в левом стволе возле самой камеры вырвало кусок железа в полвершка длиною и в палец ширины, никакого другого повреждения в стволе не было заметно; этим осколком ударило в висок бедного Будневича и уложило его наповал.

– И по чем он стрелял тут? – недоумевали мы, оглядывая площадь редких кустов, вытоптанных скотом и выжженных солнцем.

Так и не нашли мы ответа на этот вопрос. Кликали Рока, но Рок как в воду канул…

Недавно я рассказывал эту историю одному врачу-психиатру, очень ученому; психиатр выслушал внимательно, окинул меня тем взором, какой подобает всем Юпитерам врачебного Олимпа, и изъяснил профессорским тоном: