Текст книги "О клиросе и не только. Несерьезные рассказы"

Легкость в мыслях

Когда моя крестная привезла меня в алтуфьевский храм знакомиться с отцом Дмитрием и мы уже возвращались, на троллейбусной остановке к нам присоединился лысоватый прихожанин, батюшкино духовное чадо. Он выглядел очень несимпатично; к тому же, заикаясь, стал мне объяснять, что в храм нужно ходить в платке. Я знала про платок – кто же этого не знает? – но, конечно, забыла его. Мрачно смотрела я на этого прихожанина и думала: «Вот такие теперь у меня будут церковные женихи!»

Я слышала, что девушки, случается, влюбляются в священника, у которого исповедуются. Я была знакома с одной замечательной Таней (сейчас она уже не Таня и живет в монастыре), которая нечаянно влюбилась в отца Владимира Воробьева и из-за этого решила поменять духовника. Отец Владимир ее уговаривал потерпеть, но она, человек решительный, ушла от него к отцу Дмитрию Смирнову. Знаю еще одну девушку, с которой произошло нечто в этом роде. Со мной это случиться не могло, хотя отцу Дмитрию в момент нашего знакомства было всего 33 года. Нет, я всегда его боялась! Даже жаловалась ему:

– Батюшка, я вас столько лет знаю, а все равно боюсь.

Он, улыбаясь, отвечал:

– Так это же очень хорошо, Ниночка!

В Гребнево приезжал молодой человек по имени Алеша, знакомый отца Федора Соколова, и обедал с нами, певчими. Эти обеды мы очень любили, не только потому, что они были невероятно вкусными (я даже на исповеди жаловалась отцу Аркадию, что всю службу жду этого обеда!), но еще и потому, что мы могли в это время пообщаться друг с другом. Жили все в разных местах, и свободно поговорить со своими о церковном было очень приятно. И вот я стала замечать, что этот Алеша все время где-то неподалеку от меня. Я старалась не придавать этому значения, но в один прекрасный день отец Федор подошел ко мне и пригласил к себе домой. Меня это очень удивило, но когда сам батюшка просит прийти в гости, как тут отказать. Я приехала в Москву к отцу Федору, нашла его дом, позвонила, а войдя в квартиру, увидела там еще одного гостя – Алешу. Я поняла, что отец Федор решил нас познакомить поближе. Батюшка водил нас по квартире (в это время его многочисленная семья была на даче в Гребневе), рассказывал разные интересные вещи. Потом посадил нас на диван, сел посередине и стал показывать семейный альбом. Ах, если бы помнить, что он показывал и говорил! Но я была так глупа тогда… Сидела как замороженная и чувствовала себя очень неловко. Отец Федор как будто бы ничего не замечал. В конце нашей встречи он протянул мне памятную позолоченную медаль с изображением благословляющего Патриарха Пимена и сказал: «Нина, из моего дома никто без подарка не уходит!» Эта медаль хранится у меня до сих пор.

Надо сказать, что Алеша мне очень нравился, он был тихим и милым юношей, очень застенчивым. Но о дружбе с молодым человеком, о замужестве я, тогда ревностная христианка до кончиков ногтей, не могла и подумать. Алеша приезжал еще несколько раз в Гребнево, а потом стало слышно, что он ушел в монастырь. Я очень рада за него.

Позже, когда эта «ревность не по Богу» понемногу сошла на нет, я влюблялась очень часто. Иногда подходила на исповедь и, не улыбаясь, не шутя, а действительно переживая, говорила:

– Батюшка, я влюблена в двух человек!

Отец Дмитрий отвечал в свойственной ему манере:

– Хорошо, что не в трех!

Я поясняла:

– Мне нравится Алексей Павлович и Володя.

– Алексей Павлович женат, – отвечал батюшка (этого я не знала), – а Володя тебе не пара.

Вот так. Как говорили у нас в институте: «Пять минут позора – и все!»

На самом деле жить одной, когда тебе за тридцать, очень непросто. Настроение бывает такое мучительное, что трудно передать. Читаю в «Лествице» о том, что монашеская жизнь выше естества. Я, конечно, не монахиня, но мне тоже очень трудно. Иду опять плакаться к батюшке.

– Нин, ну что тут поделаешь, да и с твоим здоровьем это невозможно, это будет тяжкий крест.

– Батюшка, а дети? Ведь почти у всех есть дети!

– Ну, дети… Хочешь, я тебе еще один садик дам?

Я вела Закон Божий в детском саду…

Как-то мы ехали с одним священником на машине на кладбище, служить панихиду, и заговорили на эту тему.

– Тяжело тебе, Нин! – посочувствовал он.

– Знаете, батюшка, меня спасает одна вещь: у меня легкость в мыслях необыкновенная, как у Хлестакова…

В молодости больше всех за мной ухаживал Дима. Он был младше меня, терпел все мои выходки, резкие черты характера. Находил меня по всем адресам, а ведь жили мы в Подмосковье, а он в Москве. Даже когда он был уже женат, а наша семья снова переехала в другой городок, он каким-то чудесным образом нашел нас. Я часто вспоминала его. Как-то весной я шла из своего подшефного детсада и, зайдя в метро, увидела Диму. Мы не виделись несколько лет.

– Нинка, – сказал он, – это ты! Я все время о тебе думаю, ты мне даже приснилась недавно!

От таких слов сердце мое затрепетало. Он рассказал о себе, что у него растет дочка. Присели мы ненадолго и договорились обязательно в скором времени встретиться. Дима дал свой номер телефона, я должна была ему позвонить. После этой встречи я на крыльях прилетела домой (то есть к Матвею Исааковичу), села на кровать и стала перебирать все слова, которые он говорил мне. Вспоминала, вспоминала, а потом подумала: что же я делаю, ведь он женатый человек! И так мне сделалось жалко себя, так жалко, что я зарыдала во весь свой певческий голос. Матвей Исаакович оторвался от телевизора и пришел посмотреть, что происходит. А я, как женщины на похоронах, вожу головой из стороны в сторону и причитаю. Он посмотрел-посмотрел на меня и, как умный человек, вернулся к своему телевизору. Звоню подруге: так и так. Подруга, настоящая христианка, строго говорит:

– Ты не должна с ним больше видеться!

Я опять реву:

– Мне бы только в последний раз на него посмотре-е-еть!

И тут моя дорогая подруга, не отличавшаяся утонченностью и любовью к стихам, говорит вдруг очень поэтично:

– Знаешь, вот он встретится с тобой и принесет своей жене меньше тепла. И вообще, Нин, какие из нас с тобой жены, кто нас возьмет замуж…

Слова о теплоте, которой станет меньше, так на меня подействовали, что звонить я не стала. И потом еще очень долго, делая пересадку на «Новокузнецкой», всегда боялась смотреть на ту скамейку, на которой мы сидели с Димкой…

А подружка моя таки вышла замуж!

У меня есть квартира!

Я уныло стою на исповеди у батюшки.

– Запомни: у тебя никогда не будет квартиры, никогда! Ты к этой мысли должна привыкнуть.

В этих жестких словах заключена, увы, жестокая правда. В нашей подмосковной трехкомнатной квартире живут моя сестра с мужем и ее двое детей, мама, тетя и я… Изменить наши жилищные условия не представляется никакой возможности, тем более что в стране идет перестройка. Сама я сейчас живу в Москве, ухаживаю за Матвеем Исааковичем – но у него был и инфаркт, и инсульт. Каждый раз, когда он попадает в больницу, я перестаю спать, брожу бесцельно по улице и заливаюсь слезами. Если что случится, меня опять поселят к какой-нибудь православной, а я уже знаю, что это такое! Мне очень счастливо живется у некрещеного еврея.

Знакомые водят меня к одиноким православным бабушкам – вдруг кто-нибудь из них, узнав меня поближе, захочет, чтобы я у них пожила, – но яркие старушечьи персонажи из пьес Островского бледнеют после этих знакомств, даю вам честное слово…

Выходит из больницы Матвей Исаакович, радостный и веселый, мы часто смеемся (у него хорошее чувство юмора), но тревога не отпускает. И вдруг начинает происходить что-то удивительное. Сначала муж моей сестры неожиданно получает квартиру в военном поселке рядом с нашим. А моя (мне кажется, очень старая) тетя выходит замуж за такого же очень старого человека и переселяется к нему. Мой папа давно живет отдельно от нашей семьи в своей однушке, но после усиленных уговоров мамы («Смотри, Нинка-то как живет, пожалел бы ее!») прописывает маму в своей квартире – и через некоторое время заболевает и умирает. Мама переезжает в папину однушку, а я становлюсь владелицей трехкомнатной квартиры. Появляется возможность поменяться в Москву. И это сбывается!

– Батюшка, помолитесь, пожалуйста, чтобы нам квартиру поменять! Батюшка, и чтобы с телефоном!

– Что ты волнуешься, зачем тебе телефон? – спрашивает моя регент.

– А как я узнаю, когда будут службы?

– Зато тебя никто не найдет и не вызовет петь в выходной! – отвечает она со знанием дела.

Как это было трудно и волнительно… Но все-таки произошел и обмен, и переезд. От переживаний я совсем перестала спать. Наша певчая, врач, уложила меня в клинику неврозов, где она работала. И все равно сон наладился не сразу.

В поселке, где мы жили, мы могли и послать телеграмму, и заплатить за квартиру на почте, там же было отделение Сбербанка. Поселившись в Москве, я совершенно растерялась: где платить за квартиру? Соседей я не знала и спросила об этом у первой встречной. В те еще советские 90-е годы мало кто снимал или покупал квартиру; женщина ответила мне на автомате, а потом остановилась и какое-то время стояла молча. Было видно, что она решает какой-то вопрос. Найдя ответ, она твердо сама себе ответила: «Сумасшедшая!» и пошла дальше.

Пристрастие к пению

Хор я любила всегда. Когда училась в музыкальной школе, по хору у меня была оценка «пять с плюсом». Моя любимая учительница Татьяна Владимировна ставила мне ее за беззаветную любовь к предмету. Ни особых способностей, ни красивого сильного голоса у меня в детстве не было. Мне очень нравилась сама Татьяна Владимировна, нравилось разучивать новые произведения и все, что мы пели на школьных концертах. «Кругом война, а этот маленький… Над ним смеялись все врачи – куда такой годится маленький, ну разве только в трубачи? А что ему? Все нипочем: ну трубачом, так трубачом!» Сердце стучало, на глаза навертывались слезы, так жалко было маленького погибшего трубача.

Поступить в музыкальное училище я могла только на хоровое отделение, на фортепианный или теоретический факультет меня бы не взяли из-за слабой подготовки. На вступительных экзаменах я так переживала, что до сих пор помню диктант, который мы писали на сольфеджио.

Я очень любила петь, пела везде: дома, в гостях, на улице. Разучивала песни и романсы со старых пластинок, знала много бардовских песен и ходила с ними в походы. Конечно, играла на гитаре и пела у костра. Кто тогда не играл на гитаре и не ходил в походы? Ходили и в Приднестровье, и в Прибалтику, и в Грузию. Когда я начала приучаться к исповеди, одним из первых грехов, в которых я каялась батюшке, было сильное пристрастие к пению.

В училище мне поставили и укрепили голос, я спокойно могла взять очень высокую ноту и долго держать ее. Заведующей нашим отделением, главным дирижером, была Зинаида Сергеевна Числова, очень хороший музыкант. До сих пор помню ее руки: все пальцы были унизаны крупными перстнями и кольцами, в ушах длинные дорогие серьги, на шее кулоны или бусы. Все это немного походило на нарядную новогоднюю елку. Она не была строгой, но дисциплину держала. Иногда она приглашала на занятия мужа, в прошлом своего ученика. Это был мужчина маленького роста, но при неяркой внешности очень обаятельный, а главное – удивительный дирижер. За какой-нибудь час распевки ему удавалось сотворить настоящие чудеса: разбив нас на 5-6 групп (на хоре занимались одновременно четыре курса), он выстраивал из наших голосов аккорды, которые то разделялись, то шли параллельно, то сливались в унисон. Делал он это легко и изящно. Мы замирали от восхищения! Больше всего у нас отнимали время хоровые репетиции. Помню, мы все очень обиделись на нашу Зинаиду Сергеевну, узнав, что ее дочь будет поступать не на хоровое отделение, а на фортепианное. «Вот, – говорили мы, – нас по много часов мучает в зале и твердит, что хор – самое высокое искусство, а дочку бережет!»

Зинаида Сергеевна преподавала еще и в музыкальной школе, поэтому мы часто выступали на разных концертных площадках в качестве школьниц. На нас надевали пионерские галстуки и старались расставить на сцене таким образом, чтобы не было понятно, сколько нам лет. Ленку Киселеву и меня, самых маленьких, всегда ставили в середину первого ряда. Студентки четвертого курса, некоторые из них уже были замужем, стояли в последних рядах, тоже в пионерских галстуках. Пели мы и классику, и современных композиторов. Помню, мы исполняли очень красивое произведение о Москве композитора Николая Ракова. Зинаида Сергеевна билась вместе с нами над сложными местами, а позже ее муж упростил их, не изменяя музыкальную канву. В таком виде мы и спели это в зале Чайковского на юбилее самого Николая Петровича Ракова. Когда отзвучали аплодисменты, он подошел с цветами к Зинаиде Сергеевне, поцеловал ей руку и тихонечко сказал: «Очень благодарен! Но я этого не писал!» Она нам потом с улыбкой рассказала об этом и вспомнила композитора Глинку, который сам прекрасно пел и потому писал вокальные произведения очень удобными для исполнителя (что умеют далеко не все авторы, пишущие для хора).

Девочки, которые учились со мной, почти все имели хороший голос, без этого на хоровое отделение не поступить, но не все хорошо дирижировали. Одна девушка, рыжая, веснушчатая, высокая, работая с хором, выглядела очень нескладной и неловко размахивала руками, но стоило ей сесть за фортепьяно и заиграть джаз, как она становилась другим человеком – очень красивым, ритмичным и музыкальным. Другая, на редкость маленького роста, когда выходила к хору, была настолько уверена в себе, что казалась гораздо выше. Но чаще всего я вспоминаю старшекурсницу Аллу Кирину. Мы разучивали «Песню о криницах» Эшпая. Звучит четырехголосие, а Алла с самого начала поет соло очень красивую музыкальную фразу. Все мы и сами пели неплохо, и в чужом пении разбирались, словом, нас было трудно удивить, но каждый раз, как мы начинали петь эти «Криницы» вместе с Аллой, как по команде все четыре курса замолкали. Снова начинаем петь вместе с солисткой, и снова остановка. Тогда Зинаида Сергеевна, поняв, в чем дело, говорит:

«Аллочка, спой для них!» Алла своим серебряным, удивительным по красоте голосом пропевает свой вокальный кусочек одна. И только после этого мы, успокоившись, начинаем работать над произведением.

Савочкин

Очки в уродливой оправе – большая беда для всех близоруких, особенно для подростков, и особенно для девочек-подростков. В 70-е годы в нашей стране, как известно, продавались очень некрасивые оправы. Очки я начала носить первая в нашем классе. Недалеко от военного городка находился биокомбинат, рядом с которым жили рабочие этого комбината. Этот поселок славился драками и пьянством. В пятом классе к нам присоединили нескольких учеников оттуда, в их школе было всего четыре класса. Так у нас появился двоечник Савочкин.

Учителей он никогда не слушал, занимался чем угодно, только не уроками. Те давно перестали обращать на него внимание и просто переводили из класса в класс. И вот у Савочкина появилась новая шутка. Сидел он впереди меня на другом ряду. Развернувшись к моей парте и согнувшись, чтобы его не увидела учительница, шепотом, нараспев он начинал меня дразнить: «Очка-арик! А-а очкарик!» Это издевательство могло продолжаться долго, могло быстро закончиться, но повторялось регулярно. Было в этом что-то подленькое, защититься я не могла, даже не знала, что сказать в свою защиту. Тем более сама очень переживала из-за очков. Один раз я в слезах пришла домой и в отчаянии разбила очки об пол.

После восьмого класса я поступила в музыкальное училище, закончила его и стала работать в музыкальной школе. Моего брата, военного, послали служить в Германию, оттуда он привез мне очень красивые очки. В жизни было много нового, интересного, и о Савочкине я, конечно, не вспоминала. И вдруг мы встретились. Он подрос, возмужал, но в общем-то остался Савочкиным. Мы обменялись парой слов, и я двинулась дальше. Но он, внимательно посмотрев на меня, спросил, куда я иду. А шла я на занятия с ребятами, в подготовительный класс. И вдруг он спрашивает:

– Можно пойти с тобой, посмотреть?

Я согласилась не задумываясь. Наша любимая директор школы разрешала присутствовать на уроке родственникам. Ну пусть посидит как родственник. Савочкин отсидел один урок, на сольфеджио для первого класса он побыл совсем немного и ушел. И с тех пор как часы приходил ко мне на урок с подготовишками. Он молча являлся и так же молча уходил, не сказав ни слова. Мы с малышами пели, играли, танцевали, я не обращала на него никакого внимания, было некогда. Лишь иногда, случайно взглянув в угол, где он сидел, я натыкалась на тяжелый, угрюмый взгляд, значения которого не понимала, да и неинтересно мне было разбираться. Так продолжалось, наверное, с полгода. Потом я спохватилась: чего-то не хватает! А это Савочкин перестал приходить, угол, в котором он сидел, опустел.

Больше я его не встречала, а скоро переехала в Москву.

«Кто по городу не ходит, тот четыре кона водит!»

Наш дом в военном городке снесли, а жильцов переселили в разные места. Моей семье не повезло, нас поселили на окраине, в маленьком поселке. Даже не поселке – всего несколько домов между военным аэродромом и железной дорогой. Так что если окна квартиры выходят в разные стороны, то с одной стороны они дрожат от взлетающих или идущих на посадку военных самолетов, а с другой – от проходящих поездов, днем больше пассажирских, ночью – товарных, с большим количеством вагонов. Приезжавшие к нам гости не верили, что к этому можно привыкнуть. Мы же давно перестали обращать внимание на эти звуки. Называется наше местечко просто: «41 км». Но что здесь действительно замечательно – это огромный сосновый бор, который начинается за железнодорожным полотном и тянется на десятки километров.

– Остановитесь, я нашел записку!

Мальчишки стоят совсем рядом со мной. Я сижу на корточках внутри большой пушистой елки. Елка не колючая, внизу широкая, и сидеть мне удобно, но я ужасно боюсь рассмеяться и выдать себя. Мы с ними играем в казаков-разбойников. Честно говоря, я не знаю, как правильно играть в этих разбойников, и по-простому развесила в разных местах нашего леса записки, в которых постаралась запутать мальчишек-казаков. Например, на одной сосне висит записка: «Ура! Вы у цели! Отсчитайте 15 шагов от этой сосны в сторону карьера и найдете то, что вы ищете». В другой записке предлагается сделать что-нибудь особенное, например, три раза перевернуться… Мне двадцать лет, и я играю очень серьезно, самозабвенно. (Отец Дмитрий говорил, что у меня с ребятами разница только в образовании.)

– Тише, она где-то здесь! Этой записке не верьте, Нина Петровна – она же хитрая!

Это говорит самый маленький мальчик, Сережка. Я стараюсь не дышать, а вдруг найдут? Не хотелось бы.

Я часто заходила в нашу библиотеку, расположенную в однокомнатной квартире. Мы очень подружились с библиотекаршей Аллой Сергеевной. Когда я приходила за книгами, у нее всегда сидела кучка ребят, самых разных – и маленьких, и больших.

– Вот видишь, – как-то пожаловалась она мне, – им деваться некуда, занять бы их чем-нибудь!

И тут неожиданно и у Аллы Сергеевны, и у меня возникла мысль создать детский кружок, в котором мы бы с ребятами читали интересные книги, обсуждали их, играли в развивающие игры, пели (в то время все пели: и дети, и взрослые). Я так увлеклась этой идеей, мне очень льстило, что я буду командиром. С первыми ребятами мы познакомились в библиотеке, а других привели они сами. Алла Сергеевна отдала в наше пользование старый барак, стоящий у самого последнего дома. Барак ребята отмыли своими руками. Правда, там было плохо со светом и мало стульев, зато стоял старый большой стол. А самое главное, мы собирались сюда с огромным удовольствием. Мальчишки и девчонки от 7 до 14 лет, одной девочке, Тане, 15. Ребята из простых рабочих семей, у некоторых отцы пьют, здесь это обычное дело, у одной девочки пьет мать. Одна Таня из благополучной семьи: папа военный, мама работает на почте, сама она начитанна и умна. Но ей тоже нравилось приходить к нам и выполнять все, что требует «Устав».

Да, у нас был свой «Устав», у каждого свои обязанности, свои важные дела. По воскресеньям (это было еще до храма) рано утром мы встречались у барака для пробежки в лесу. Если ребята просыпали и не приходили на эту пробежку, я всерьез обижалась. Кроме разных игр, у нас были свои серьезные разговоры «за жизнь», «за совесть». И все это горячо, категорично и, конечно, очень по-детски. Мы даже поставили настоящий спектакль. Сюжет забылся, помню только, что в начале раздавался свист, потом выкрик: «Кто по городу не ходит, тот четыре кона водит!» – и ребята, перепрыгивая друг через друга, как через спортивные козлы, появлялись на «сцене». Публика была очень довольна.

К сожалению, часто, закрывая дверь барака на большой амбарный замок, я слышала грозные крики из окон соседнего дома. В те годы на улицах было тихо, и громкие разговоры в квартирах были слышны на улице. С чьей-то кухни слышны тяжелые удары кулака по столу и звон посуды: «Опять тарелки не вымыты? Я тебе покажу кружок!» Мне не нужно заглядывать в окно, я и без того знаю, на кого сейчас кричат.

Через несколько лет все как-то само сошло на нет. Ребята выросли, видела я их редко.

У моей сестры родился первый ребенок, а муж уехал на Север, на заработки. Мы еле справляемся со стиркой пеленок, купанием, гулянием. Я работаю в школе, учусь в институте и хожу в храм. Дома мои религиозные взгляды не разделяют, оттого все время тяжело и мрачно на душе. Захожу в наш продовольственный магазин и вижу за прилавком в мясном отделе бывшую участницу кружка.

– Нелечка!

– Нина Петровна!

Она рассказывает о себе: замужем, все хорошо – и муж хороший, и свекровь хорошо относится, с деньгами нет трудностей. Но совсем недавно у Нели родился мертвый ребенок. Она рассказывает об этом вяло, почти безразлично. И вдруг:

– Знаете, Нина Петровна, самое светлое в жизни – это наш кружок!

Я ухожу из магазина, стараясь не показывать прохожим своих мокрых глаз. Милая моя Неля, как мне важны твои слова именно сейчас… В голове крутится песенка Юнны Мориц:

 
Я не владею английским, турецким и шведским.
Мой кругозор остается достаточно детским –
Только летучие радости, жгучее горе,
Только надежда и страхи в моем кругозоре.