Текст книги "Замри"

Мне кажется, люди воспринимают друг друга как должное. Скажем, я проводила с Ингрид кучу времени – в ее комнате, в школе, на этом самом тротуаре, по которому я сейчас иду. И мы постоянно болтали – делились всем, что приходило нам в голову. Может, со стороны это звучало скучно, но нам не было скучно. Я никогда не осознавала, насколько это важно. Насколько это здорово – найти человека, который захочет выслушивать все твои глупости. И тебе кажется, что так будет всегда. Ты не думаешь ни с того ни с сего: «Скоро это закончится». Но теперь я лучше понимаю, как устроена жизнь. Я знаю, что в тот момент, когда я закончу читать дневник Ингрид, между нами больше не останется незаполненных страниц.

Так что, вернувшись домой, я запираюсь в комнате, хотя, кроме меня, дома никого нет, вынимаю дневник Ингрид и какое-то время просто держу его в руках. Снова разглядываю рисунок на первой странице. А потом убираю. Я постараюсь растянуть этот процесс, как смогу.

15

После ужина я устраиваюсь на заднем сиденье машины с ноутбуком. Включаю кассету Дэйви, но негромко, чтобы музыка не мешала сосредоточиться. Я обдумываю начало эссе по английскому.

«Музыка – мощное средство выражения эмоций», – печатаю я. Удаляю. Начинаю заново: «Песни помогают нам запомнить определенные моменты жизни». Уже ближе к тому, что я пытаюсь сказать, но не совсем. Я закрываю крышку ноутбука. Из колонок доносится нежный женский голос и звуки гитары, и я открываю люк в крыше, сползаю пониже, поднимаю глаза на небо и слушаю.

Когда песня заканчивается, я выключаю кассету и пробую снова: «Когда ты безнадежно влюбляешься в песню, в тебе рождается чувство, которое невозможно описать».

Я перечитываю предложение. И продолжаю печатать, пытаясь во всех подробностях вспомнить лучший вечер в моей жизни.

Мы с Ингрид стояли перед зеркалом в ее ванной и сосредоточенно разглядывали свое отражение. Полка перед нами была завалена косметикой, шпильками и средствами для волос.

– Вот это мы красотки, – сказала Ингрид.

Я медленно кивнула, глядя, как мое отражение кивает в ответ. Мои гладкие длинные волосы блестели, разделенные по центру пробором. Ингрид накрасила меня глубокими изумрудными тенями с глиттером, отчего мои глаза выглядели не просто карими, а янтарными. Свои светлые волосы она небрежно уложила с помощью шпилек, а красная помада придавала ей взрослый, утонченный вид.

– Да, – сказала я. – Мы потрясающие.

– Просто офигенные.

Мы идеально дополняли друг друга. Мы подходили друг другу так, что незнакомые люди интересовались, не сестры ли мы, хотя у нее были светлые волнистые волосы, а у меня – темные и прямые, хотя ее глаза были голубые, а мои – карие. Может, дело было в том, как мы себя вели, как говорили или просто двигались. В том, как мы смотрели на какую-нибудь вещь и одновременно думали об одном и том же, а потом поворачивались друг к другу и хором произносили одно и то же.

– Так, – сказала Ингрид. – Замри. – Маленькой кисточкой она нанесла мне на губы розовый блеск, а я лизнула палец и стерла с ее щеки осыпавшуюся тушь.

Мы устроились на заднем сиденье внедорожника родителей Ингрид, и ее мама, Сьюзан, посмотрела на нас в зеркало заднего вида.

– Какие красавицы, – сказала она. В зеркало я видела, что она улыбается. Митч, отец Ингрид, повернулся и посмотрел на нас.

– Вы только поглядите. Ну и ну, – сказал он. Как я понимаю, это тоже было выражением одобрения.

Брат Ингрид, Дэйви, только что обручился со своей девушкой, Амандой, и в честь этого события они устраивали огромную вечеринку в ресторане в Сан-Франциско. Дэйви был на десять лет старше Ингрид. Она всегда говорила, что появилась на свет по ошибке, но Сьюзан и Митч это отрицали. Все на вечеринке были старше нас, но нас это не смущало. Это была возможность нарядиться и с предвкушением ждать вечера. Это была возможность выбраться из Лос-Серроса.

Митч и Сьюзан высадили нас перед рестораном и поехали искать место для парковки. Дэйви и Аманда были внутри. Они улыбались и, как всегда, выглядели абсолютно счастливыми.

Поболтав с ними, мы добрались до стола с кучей деликатесов и перепробовали всего понемногу. Свет померк, а музыка усилилась; все поднялись и начали танцевать. У Дэйви и Аманды были очень красивые друзья, но в кои-то веки я тоже чувствовала себя красивой. Я встала и вышла в центр ресторана; на мне был черный свитер с треугольным вырезом и узкие темно-красные штаны из торгового центра. Ингрид последовала за мной; на ней было желтое платье и коричневые сапожки. Мне было приятно в окружении незнакомцев. Я не чувствовала себя школьницей. В тот момент я могла быть кем угодно.

Мы начали энергично отплясывать под британский рок – группы, которых мы никогда не слышали. В какой-то момент мы оказались с краю толпы, и к нам подошел официант с подносом, на котором стояло шампанское. Ингрид схватила два бокала, пока он не успел как следует ее разглядеть, и мы быстро их опустошили. Я не захмелела, нет – в конце концов, это был всего один бокал, – но пузыри ударили мне в голову, и танцевать стало еще веселее. А потом, полдюжины песен спустя, началась новая песня, и, едва заслышав мужской голос – надрывный, спокойный и чувственный одновременно, – я застыла. Я стояла в окружении танцующих незнакомцев и просто слушала.

В тот момент я поняла, какую власть музыка имеет над людьми, как она может приносить боль и одновременно огромное удовольствие. Я стояла с закрытыми глазами, ощущая, как движутся вокруг меня люди, вибрации баса поднимались от пола, комком подступая к горлу, и что-то внутри меня разбилось и снова обрело целостность.

Когда песня закончилась, я схватила Ингрид за руку и вытащила ее из толпы, к Аманде, которая стояла рядом с диджеем, протягивала ему диски и говорила, какие песни включить. Рядом с ними стояли огромные колонки, и воздух вокруг сотрясался от вибрации.

– Что это была за группа? – прокричала я.

– «Кьюр»[2]2
  The Cure – британская рок-группа, основанная в 1978 году.


[Закрыть], – прокричала Аманда в ответ. – Нравится?

Я кивнула. «Они потрясающие», – хотелось сказать мне, но этого слова было мало.

Аманда убрала диск в коробку и вручила его мне.

– Держи, – сказала она. – Он твой.

Пару часов спустя я заканчиваю эссе. Через окно машины видно, что в доме темно. Родители, наверное, уже спят. Думаю, они уже привыкли к моим отлучкам. Я иду к дому, останавливаюсь перед горой досок. Поглаживаю ладонью верхнюю.

16

Утром я просыпаюсь раньше будильника, переворачиваюсь на бок и отключаю его. Мне едва удалось заснуть. Я все прокручивала в голове тот вечер. Долгие месяцы после него Ингрид была еще жива, но как будто оставалась во сне. Она продолжала рисовать в дневнике, общаться со мной, порой смеялась и вела себя как обычно, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что все это она делала машинально. Так же, как чистят зубы и завтракают по утрам. В такие моменты ты не задумываешься о том, что делаешь; твои мысли заняты другим. Ты делаешь это автоматически, чтобы подготовиться к чему-то еще.

Я достаю дневник Ингрид – пожалуй, я это заслужила, учитывая, что на часах всего шесть сорок пять, а день уже не задался. Но когда я открываю его, все становится еще хуже.

дорогая вена!

я хочу сказать вам спасибо. вчера я взяла с собой фотоаппарат и сделала кучу снимков – я смотрела на все по-другому, и все вокруг было заключено в прямоугольные рамки, и мои глаза опережали камеру. а потом я пошла проявить фотографии в экспресс-лабораторию, где милый взъерошенный парень флиртовал со мной и сказал, что у меня отличные фотографии, и мне страшно захотелось поскорее их увидеть, так что я просто поблагодарила его и не стала докапываться до него за то, что он полез смотреть чужие фотографии. и они действительно оказались классные, особенно те, что с цветами, и та, что с разбитым окном и бетоном, и еще та, где я отражаюсь в витрине музыкального магазина: вокруг куча плакатов с тощими певицами с силиконовыми сиськами, и рядом я – настоящая, со своей камерой. вена, благодаря вам моя жизнь, возможно, еще сложится к лучшему. я брошу все и уеду путешествовать по миру, фотографировать животных и первобытные племена для national geographic, и у меня будет все: безумные приключения, страстный секс с горячими туземцами, которые говорят на каком-нибудь редком диалекте, так что мы будем общаться жестами, а потом расставаться навсегда. а может, я (бедные мои родители) вместо нормального университета поступлю в художественное училище где-нибудь в нью-йорке и прославлюсь снимками шлюх, наркоманов и беспризорников, которые живут на улице и спят в ночлежках, а когда мне будут вручать нобелевскую премию мира, в благодарственной речи я скажу: «все началось с вас, вена дилейни. я обязана вам всем». и вы будете плакать от радости и гордиться мной.

ингрид

17

Само собой, на фотографию я не иду.

Я сижу на тротуаре за многоэтажкой одна – жалкое зрелище – и жду 8:50. Отвернувшись от домов, я разглядываю холм и деревья. Я начинаю считать деревья. Потом неосознанно начинаю вспоминать по одной своей ошибке на каждое дерево. Могучий дуб – я никому не сказала, что Ингрид режет себя. Молодое деревце – я сказала ей, что меня уже тошнит слушать про плечи и голубую рубашку Джейсона. Высокое дерево с голыми ветвями – то, как я уходила, когда она начинала хандрить и замыкаться в себе. Я должна была остаться. Должна была тихо сидеть рядом, чтобы она знала, что она не одна. Сосна – тот день, когда я солгала и сказала, что не готова гулять с ней каждый день, хотя на самом деле просто не хотела воровать лак из «Лонга», потому что в тот единственный раз, когда мы это сделали, я почувствовала себя паршиво. Я знала, что она едва сдерживает слезы, хотя она повернулась ко мне спиной и ушла. В тот день ее поймали с подводкой и краской для волос в рюкзаке. Я выбираю сосну поменьше за то, что в тот момент меня не было рядом. Потом перевожу взгляд на огромную группу деревьев вдалеке – все те разы, когда я обзывала ее или называла тупой – конечно, не всерьез, но, возможно, ей все равно было обидно.

Утренний туман накрывает деревья одно за другим, как саван сожалений. Я достаю из рюкзака фотоаппарат. Мне отчаянно хочется сделать снимок. Я не делаю.

18

Я захожу в кабинет алгебры и неожиданно для себя сажусь рядом с Тейлором.

– Она вскрыла себе вены, – говорю я.

Тейлор поворачивается ко мне. Вид у него потерянный – примерно так он выглядит, когда не может найти значение х. Я смотрю ему в глаза. Внутри меня тугим узлом сплетается злость.

– Чего? – переспрашивает он.

– Ты спрашивал, как она это сделала. Она вскрыла себе вены и истекла кровью. Обычно это не работает, но она ответственно подошла к делу.

Он бледнеет. Ему явно неуютно. Он избегает моего взгляда.

– Теперь ты знаешь, – говорю я.

Я откидываюсь на спинку стула и отворачиваюсь от него. Мистер Джеймс разбирает домашнюю работу на стареньком проекторе, но я не могу сосредоточиться. Я вижу ее. Я крепко зажмуриваюсь, потом смотрю на стол в надежде, что пустота прогонит ее образ. Кто-то черным маркером написал в правом верхнем углу: «ЛОХ». Я тру буквы изо всех сил, так, что у меня сводит палец. Маркер не стирается. Я тяжело дышу. Кажется, Тейлор повернулся ко мне снова, но я не хочу на него смотреть.

– Мне нужно пересесть, – бормочу я неизвестно кому, хватаю рюкзак и иду вдоль ряда, пока не нахожу чистый стол.

Но я продолжаю видеть ее, словно я была в то утро у нее дома. Словно это не мама Ингрид, а я открыла дверь ее ванной и увидела, как она лежит в ванне, голая, с закрытыми глазами, безвольно поникшей головой и плавающими на поверхности красной воды руками. Я смотрю на проектор мистера Джеймса, но вижу только открытые раны на ее руках. Я не слышу, что он говорит. Сперва пропадают звуки, а потом весь мир теряет форму.

Медленно, очень медленно я опускаю голову, пока лицо не касается холодной поверхности стола. Я слушаю свое дыхание, чувствую, как натужно стучит мое сердце. До меня доносится негромкое тиканье. Я смотрю на стену, туда, где должны быть часы, и под неразборчивое бормотание мистера Джеймса жду, когда ко мне вернется зрение.

19

Кожа у Ингрид была гладкая и бледная, почти прозрачная. Сквозь нее на руках просвечивали голубые вены, и эти вены придавали ей какую-то хрупкость. Подобную хрупкость я ощущала, когда опускала голову на грудь своего первого парня, Эрика Дэниелса, слышала, как стучит его сердце, и думала: «Ого». Люди редко думают про кровь и биение сердца. Или про легкие. Но когда я смотрела на Ингрид, я всякий раз вспоминала про эти вещи, которые поддерживали в ней жизнь.

Впервые она порезала себе кожу острием канцелярского ножа. Когда порезы зарубцевались, она задрала рубашку, чтобы показать их мне. Она вырезала у себя на животе «ИДИ НА ХЕР». У меня словно вышибло дух, и какое-то время я стояла молча. Я должна была схватить ее за руку и отвести в медпункт, в маленькую комнатку с двумя койками, застеленными простынями, затхлым воздухом и сладковатым запахом лекарств.

Я должна была задрать рубашку Ингрид и показать ее порезы. «Смотрите, – сказала бы я сидящей за столом медсестре в очках, сдвинутых на кончик острого носа. – Пожалуйста, помогите ей».

Но я протянула руку и очертила пальцами слова на ее коже. Порезы были неглубокие, и корочка почти не чувствовалась. Она была грубой, коричневатой. Я знала, что многие девчонки из школы режут себя. Они натягивали рукава на запястья и прорезали в них отверстия для больших пальцев, чтобы прикрыть шрамы. Мне хотелось спросить Ингрид, больно ли ей было, но я чувствовала себя глупо, словно упускала что-то важное, и вместо этого я сказала: «Сама иди, сучка». Ингрид захихикала, а я постаралась отмахнуться от ощущения, что что-то хорошее, что было между нами, начало меняться.

20

Папа встречает меня у подножия лестницы. В руке он держит за шнурки мои любимые кроссовки.

– Посмотри на это, – говорит он. – Это же кошмар.

Он демонстрирует мне подошвы, протертые почти насквозь, и качает головой:

– Люди подумают, что мы о тебе не заботимся. Вызовут службу опеки. Тебе срочно нужна новая обувь.

Я закатываю глаза. Сейчас утро субботы, на папе поло и совершенно чудовищные шорты. Я смотрю на его обувь. К сожалению, она безупречна.

– Ладно.

Я поднимаюсь наверх, смотрю в зеркало, наношу под глаза немного консилера, чтобы не пугать людей, надеваю рюкзак и возвращаюсь к папе.

– А это зачем? – спрашивает он, указывая на рюкзак.

– У меня там кошелек.

– Я куплю тебе обувь. Тебе не нужен кошелек.

Я не уйду без ее дневника.

– Ну… у меня там куча мелочей. Вдруг что-то понадобится?

Он пожимает плечами.

– Как скажешь.

В машине он спрашивает, как продвигается мозговой штурм.

– Мозговой штурм?

– Придумала, что будешь строить?

– А, это. – Я смотрю на черные кожаные кресла и провожу пальцем по шву. – Я пока не решила. – Я говорю так, словно у меня полно идей и я просто не определилась, какую выбрать.

Он кивает.

– Что бы ты ни решила, мне не терпится посмотреть на результат.

Я не отвечаю, и он включает радио. Двое механиков с сильным бостонским акцентом балагурят и дают советы автолюбителям.

– Когда думаешь получать права? – спрашивает папа.

Я пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну. На улице так светло, что хочется зажмуриться.

Папа косится на меня. Механики посмеиваются над какой-то шуткой. Помедлив, папа похлопывает меня по колену.

– Спешить некуда, – говорит он. – Получишь, когда будешь готова.

Еще недавно я была бы счастлива пройтись по магазинам, но когда мы заходим в торговый центр, я совершенно теряюсь среди бесконечных рядов с обувью, всех этих вещей, которые я должна хотеть. Люди кружат вокруг меня, переходят от пары к паре, восклицают: «Какая прелесть!», берут обувь и вертят ее в поисках ценника. Я стою на месте, не зная, с чего начать, и пытаясь вспомнить, зачем мы вообще сюда приехали. Я чувствую на себе папин взгляд. Я понимаю, что он ждет от меня какой-то реакции, но ничего не могу поделать.

Наконец он берет с круглого столика перед нами пару зеленых конверсов.

– Как тебе?

– Симпатичные, – говорю я. И вспоминаю о красных конверсах Ингрид, как она расписывала белую резину по бокам и на носу.

– Мы возьмем вот эти, – говорит папа продавцу-консультанту. – Восьмой размер. Да, Кейтлин?

Я киваю.

– Не хотите примерить? – спрашивает консультант.

– Вернем, если не подойдут, – говорит папа и протягивает ему карточку.

Пока он оплачивает покупку, я замечаю девочку из школы. Я с ней не знакома, не знаю даже имени. Она учится по особой программе – не для детей-инвалидов, а для тех, кого называют «подростками в группе риска». Мы встречаемся с ней взглядами.

– Привет. Ты вроде учишься в «Висте»? – говорит она.

– Ага.

Ее волосы переливаются миллионом оттенков. Такое чувство, что она меняет цвет каждые пару дней и теперь ее волосы бунтуют: светлые вокруг ушей, русые у корней, рыжие на висках.

– Тебя зовут Кейтлин, да? Я Мелани. Ты меня, скорее всего, не знаешь, потому что я не люблю тусить в школе. Мы с ребятами обедаем на бейсбольной трибуне. Туда редко кто заходит, – тараторит она взволнованно.

– Я тебя узнала, – говорю я.

Мне хочется спросить, откуда она знает мое имя, но я подозреваю, что уже знаю ответ, и я не хочу слышать ее объяснение. Папа подходит к кассе, чтобы подписать чек. Мелани не смотрит на меня. Она берет выставленные на столике ботинки, один за другим, и вертит их в поисках ценника. На сами ботинки она почти не смотрит. Я даже не уверена, что она вчитывается в ценники, но тут она морщится и говорит: «Ни хрена себе».

– Триста долларов, – произносит она одними губами и возвращает ботинок на стол. Не уверена, кому адресованы ее слова: мне, ботинку или всему магазину.

Я представляю, как обедаю с ней и ее неведомыми «ребятами» вдали от других людей. Возможно, так действительно будет проще.

Папа возвращается с пакетом, в котором лежат мои новые кеды.

– Пока, – говорю я Мелани.

Она поднимает руку и шевелит пальцами, не глядя на меня.

На выходе из торгового центра папа спрашивает:

– Вы знакомы?

Он произносит эти слова чуть громче и небрежнее обычного. У меня довольно прогрессивные родители, если это слово вообще применимо к родителям, но я чувствую, что папа встревожился. Скажем так: не обязательно знать, что Мелани учится по программе для подростков «в группе риска», чтобы понять, что с ней что-то не так.

– Нет, – говорю я. – Просто учимся в одной школе.

21

В понедельник я прихожу в школу пораньше и задерживаюсь у шкафчика. Когда я убираю на верхнюю полку учебник математики, мне вдруг хочется снять фотографию Ингрид и посмотреть в зеркало. Все мои утренние процедуры сводятся к тому, чтобы принять душ и натянуть джинсы и старую футболку. К тому времени, как я выхожу из душа, зеркало в ванной почти всегда запотевает, и я даже не знаю, как выгляжу. Я смотрю на белую футболку, которую надела сегодня, и понимаю, что она, скорее всего, принадлежит отцу. Она огромная и висит на мне мешком. Интересно, что сказала бы Ингрид, если б знала, до чего я опустилась. «Ты ведь не собираешься выйти из дома в этом?» – сказала бы она. Или: «Возьмите себя в руки, мадам!» Я касаюсь ее фотографии и решаю не рисковать.

По коридору разносятся тяжелые шаги, и, когда я отвожу взгляд от холма, я вижу, что Дилан стоит рядом и возится с кодовым замком на своем шкафчике.

– Привет, – говорю я. Мне хочется загладить свою пятничную грубость.

Она вяло шевелит рукой в ответ и что-то невнятно бормочет. Не могу сказать, на каком языке.

– Прошу прощения?

Она тычет пальцем в серебристый термос в руке.

– Рано, – выдавливает она. – Еще не допила кофе.

Когда я захожу в кабинет фотографии, мне в глаза бросается список должников на доске. У нескольких человек не хватает одной или двух работ. Только напротив моего имени написано: «Все».

Я думаю обо всех фотографиях, которые хотела сделать, и мне становится ужасно обидно. Но сдать мисс Дилейни работу, которая мне действительно дорога, – все равно что отдать себя ей на растерзание. Нет уж, спасибо. Я падаю на стул за последней партой, вполуха слушая ее следующее задание: натюрморт. Она пускает по рядам свои книги, чтобы показать нам примеры. Я изучаю неодушевленные объекты. Ваза с фруктами. Стопка книг. Пара потертых балетных туфелек в драматичном освещении.

Вдохновение приходит из ниоткуда.

Я с трудом дожидаюсь обеда. Когда наступает большая перемена, я вижу, что дежурный направляется к дальней парковке, и быстро иду в противоположную сторону. На углу школы я устанавливаю на тротуаре штатив с камерой и смотрю через объектив. Я выстраиваю кадр так, чтобы в него попала дорога и тротуар на противоположной стороне улицы. Я жду. На горизонте появляется машина, и я готовлюсь действовать. Машина пролетает мимо, и я спускаю затвор. Вскоре мимо проезжает еще две – я снимаю и их тоже. До конца обеденного перерыва я караулю у дороги автомобили и фотографирую, как они проносятся мимо меня. Я понимаю, что это не искусство. Я делаю это из чувства противоречия, но всякий раз, когда я нажимаю на кнопку, мне становится немного легче.

22

– Это было занимательно, – говорит мистер Робертсон. – Вы выбрали очень разные песни. – Он прогуливается между рядов, возвращая наши эссе лицом вниз. – Но только два отлично. Кейтлин, Дилан – молодцы. Остальным следовало копнуть поглубже. Поэзия многослойна. Вы должны вчитываться в нее, а не пробегать взглядом.

Я смотрю на Дилан. Она замечает мой взгляд и отворачивается. Когда мистер Робертсон возвращает ей работу, она прячет ее в рюкзак, даже не глядя на его комментарий.

По пути к шкафчику я подбираю слова. Я уже давно не прикладывала усилий ради разговора с другими людьми. Дилан косится на меня, но молчит. В ее шкафчике висит маленький плакат с двумя девушками.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Группа, которая мне нравится. Две милые лесбиянки из Канады.

– А-а, – говорю я. Я обдумываю все, что слышала про нее, и решаю спросить напрямую. В конце концов, что я теряю? – А ты тоже?

– Что я тоже? – Она ухмыляется. – Из Канады?

– Нет, – говорю я, – лесбиянка.

Я стараюсь говорить небрежно, как будто задавала этот вопрос уже раз двести.

Она ныряет в свой шкафчик так, что я не вижу ее лица. До меня доносится ее голос, усиленный металлическим эхом:

– Угу.

Я пытаюсь придумать ответ, но в голове, как назло, сплошные помехи, как у неработающего телевизора. Так что я просто стою и молчу. Она заканчивает собирать сумку и поворачивается ко мне.

– Теперь ты должна рассказать что-нибудь о себе, – подсказывает она. – Что-нибудь в том же духе. Тогда это будет не допрос, а обмен информацией.

– Ты спрашиваешь, лесбиянка ли я?

Она выгибает бровь. Я чувствую себя полной дурой.

– Нет, – говорю я. – Я – нет.

Она закрывает шкафчик.

– Знаю, звучит безумно, но я слышала, что представители наших видов могут мирно сосуществовать. – Она улыбается, на этот раз вполне дружелюбно. – Я иду в лапшичную на Вебстер-стрит, – говорит она, и я понимаю, что она не станет предлагать дважды. Она не цепляется за меня.

– Я тоже пойду.

Мы выходим из корпуса.

– У тебя есть машина? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она таким тоном, словно я спросила, не одолжит ли она мне сотню баксов. – Ты хоть представляешь, сколько проблем можно решить, если просто сократить использование нефти? Войны, терроризм, загрязнение воздуха… и это далеко не все.

Когда мы выходим на дорогу, Алисия Макинтош во все глаза пялится на нас из «камаро» своего парня. Я делаю вид, что не заметила ее.

23

В лапшичной подают тайские супы в огромных тарелках, но интерьер сохранился с тех времен, когда это была обычная забегаловка: плакаты с Элвисом на стене, украшенный гирляндой музыкальный автомат у дверей. Мы устраиваемся друг напротив друга на красных виниловых диванах. Даже здесь Дилан сидит развалившись. Она читает меню, постукивая пальцами по столу. Кажется, ее вполне устраивает молчание. Я, напротив, отчаянно пытаюсь придумать, что бы такого сказать. Изучив меню, я выбираю ананасовый суп на кокосовом молоке. Дилан заказывает остро-кислый суп с грибами и стручковой фасолью и большой кофе. Несмотря на свой бунтарский вид, она предельно вежлива с официантом. Она улыбается и искренне его благодарит.

– Почему ты передумала? – спрашивает она.

– В смысле?

– Что произошло в первый раз? Когда я спросила, не хочешь ли ты пойти. Ты была не голодная или что?

Я не привыкла к такой прямоте и не знаю, как себя вести.

– Я не помню.

Она медленно кивает, как будто понимает, что я лгу, смотрит на лежащую перед ней салфетку и улыбается.

– О какой песне ты писала? – спрашивает она.

– Close to Me, – говорю я, хотя сомневаюсь, что она ее слышала.

– «Кьюр»?

– Да! Ты их слушаешь?

– Конечно, – говорит она. – У родителей есть несколько альбомов.

Официант приносит наши напитки.

– Сахар, сливки? – спрашивает он Дилан.

– Нет, спасибо.

Она склоняется над кофе и вдыхает пар.

– И как ты ее проанализировала? – спрашивает она.

Я открываю рюкзак и замечаю, что карман с дневником Ингрид приоткрыт и из него выглядывает край дневника. Я застегиваю молнию до конца и достаю свое эссе в надежде найти хотя бы пару предложений, которые звучат относительно умно.

– «В песне звучит мотив сожаления, – зачитываю я, – и невозможности узнать другого человека до конца, понять его полностью». – Я останавливаюсь и пожимаю плечами. – Ну и так далее.

Официант приносит нам суп.

– Спасибо, – говорит Дилан, поднимая на него глаза.

– Спасибо, – повторяю я.

Мы зачерпываем суп глубокими ложками и ждем, пока он остынет, прежде чем отправить его в рот.

– А ты о чем писала?

– О песне Боба Дилана, – говорит она. – Само собой. – Она вылавливает из супа гриб. – Меня назвали в его честь.

– Вот как.

– Я выбрала The Times They Are a-Changin’, но фактически использовала ее, чтобы порассуждать о том, как отличается наше поколение от его поколения и как жаль, что эта песня уже не так актуальна для нас. Мы не хотим перемен.

Я не вполне понимаю, что она имеет в виду, поэтому просто говорю:

– Я не слышала ни одной его песни.

Она не отвечает, и какое-то время мы молча едим. Молчание начинает меня напрягать. Мало того что я не знаю ни одной песни Боба Дилана, так еще и не могу нормально поддержать разговор. Она допивает кофе и заказывает еще. Я окидываю взглядом другие столики – люди общаются, кивают.

– Я слышала, что тебя исключили из старой школы, потому что ты целовалась в туалете с девчонкой, – вырывается у меня.

Она удивленно вскидывает брови. Смотрит в свой суп, словно пытается разглядеть в нем, как ей реагировать на мои слова. А потом начинает хохотать.

– Господи, ну и школа, – говорит она, качая головой, и смахивает с лица прядь волос. – Нет, серьезно. Я до сих пор не могу привыкнуть, что тут дома как под копирку, только покрашены в разные цвета. – Она вылавливает из супа стручок фасоли. – Неудивительно, что большинство учеников «Висты» похожи друг на друга. До того как мы переехали, я даже не представляла, что такое место может существовать в шаге от цивилизации.

Хотя я не испытываю к Лос-Серросу особой любви, мне становится обидно.

– Тут не так уж плохо, – говорю я. – Есть и хорошие места.

– Ну так покажи мне их.

Мы оплачиваем счет пополам, но чаевые оставляет Дилан, потому что напоследок она заказывает третий кофе с собой.

Когда мы выходим из лапшичной, она говорит:

– Если тебе правда интересно, моего отца перевели на новое место. Он ненавидит тратить время на дорогу, поэтому мы переехали сюда, в пригород.

Мы удаляемся от торгового центра, проходим мимо одинаковых дорогих домов, мимо сетевых ресторанов, мимо нового здания ратуши, отделанного белой лепниной и украшенного двумя чахлыми пальмами, и выходим на узкую дорожку, посыпанную гравием.

– Та-дам, – говорю я, сопровождая свои слова театральным жестом. – Моя любимая часть Лос-Серроса.

Мы стоим перед старым кинотеатром на задворках пустынной улицы, где не бывает ни людей, ни машин. Он спрятан от посторонних глаз, он выбивается из окружения, он ветхий, забытый и пустой. Но он возвышается над нами, такой же реальный, как «Старбакс» и «Сэйфвей». Почти все окна заколочены, а краска облупилась, но когда-то на стене была фреска, и местами еще можно различить желтые, голубые и зеленые пятна. Кинотеатр разваливается, но я все равно его люблю.

– Его собираются сносить, – объясняю я Дилан. О сносе говорят уже много лет, но мне все равно трудно поверить, что скоро его не станет.

Прищурившись против солнца, Дилан читает остатки надписи над входом: «ДО НО ЫХ ВСТР Ч! СПА ИБО».

Я не знаю, что она видит: ветхое здание, заросшее сорняками нам по пояс, или место, которое когда-то было прекрасно.

Дилан раскачивается на пятках, отпивает кофе и идет к маленьким круглым окошкам на четырех массивных дверях. Когда она заглядывает внутрь, я чувствую укол вины. Раньше я приходила сюда только с Ингрид. Мне хочется вернуться на несколько минут назад и не приводить сюда Дилан. И одновременно я хочу присоединиться к ней. Хочу прильнуть лицом к окошкам, как мы с Ингрид делали тысячу раз, и вглядываться в темный холл с пустующим буфетом.

Выходит, вот какое оно – предательство?

Дилан обходит кинотеатр, но я не иду за ней. Я знаю, что́ она увидит: еще больше сорняков, запертый черный ход и длинное прямоугольное окно с тяжелыми шторами, через которые ничего не разглядеть.

Я сажусь, прислонившись к билетной будке, и жду ее. Обвожу пальцами края плитки, которой выложен пол. Смотрю, как макушки сорняков колышутся на легком ветру. Слушаю отдаленный шум дороги.

Она появляется с противоположной стороны кинотеатра и прислоняется к будке.

– Интересно, какой фильм тут показывали последним, – говорит она.

Я улыбаюсь ей снизу вверх, ощущая очередной болезненный укол. Мы с Ингрид задавались этим вопросом миллион раз.

– Мне здесь нравится, – говорит Дилан открыто и честно. – Хорошо, что я решила подружиться именно с тобой.

Она снимает пластиковую крышку со своего стакана и разочарованно заглядывает внутрь. Пусто. Я накрываю рюкзак ладонью. Впервые с того дня, как я нашла дневник Ингрид, мне не хочется скорее бежать домой, чтобы его открыть.

Я говорю, не думая:

– Мы постоянно тут сидели.

Она стоит ко мне спиной и смотрит на улицу.

– Она ведь умерла? Твоя подруга?

Я киваю, хотя понимаю, что она не видит.

– Это ужасно, – говорит она. Я привыкла, что мне говорят что-то подобное, но она говорит это так спокойно и серьезно, что мне хочется плакать.

Какое-то время я молчу. Я вспоминаю, как Ингрид строила грандиозные планы и продумывала их до мелочей. Один из них заключался в том, чтобы разбогатеть, выкупить кинотеатр, отремонтировать его и показывать в нем независимое кино. В буфете вместо газировки продавать чай, а может, даже фотографии и книги. Это был бы не просто кинотеатр, а убежище для тех, кого гнетут сетевые магазины, кому одиноко в их огромных домах. Я не понимаю, зачем она строила все эти планы, если в действительности не собиралась их исполнять.