Текст книги "Воин огня"

Глава 3
Деревья одного леса душ

«Непонимание наше с бледными с самой первой встречи было, как я теперь полагаю, исключительным и всеобъемлющим. Его основу я вижу в некоторых важнейших опорах и ценностях, традициях и устоях. И первой пропастью, не получившей моста и разделившей нас, назову веру. Мы, люди леса, привыкли к тому, что в разных племенах духам поют разные песни и исполняют несхожие обряды. Мы по ошибке сочли Дарующего еще одним воплощением привычного и не восстали против него, решив: почему бы бледным не петь иначе? Мы не увидели в чужой вере ничего враждебного. Хуже того: не смогли взглянуть на себя и свою веру глазами бледных. Мы даже не пытались это сделать, да и не имели должных знаний и опыта размышлений и сравнения… Мы не ведали того, что бледные именуют философией, склонностью рассуждать о дальнем, умозрительном, почти столь же туманном, как мир неявленного.

Для нас стволом важнейшего всегда было выживание племени, наш разум спал, наблюдая смену сезонов и следуя ей безотчетно. Мы не искали нового: не ковали железа, не производили пороха, не знали даже колеса. Но души наши вырастали в живом наблюдении за лесом и в великой любви к зеленому миру. Мы не знали слова «вера», и обряды наши были всего лишь праздником сезонного круга, они не позволяли тем, кто общается с духами, добраться до власти и встать рядом с вождем, а то и выше вождя. Мы не умели говорить от имени богов и, прикрываясь их волей, миловать, карать, судить.

Мир бледных – машина. Даже вера в нем – машина, состоящая из шестеренок традиций и приводов обязанностей. Она гнет непокорных и ломает даже самые крепкие деревья душ, хотя должна взращивать их и наполнять жизнью. Вера бледных не приемлет соседства иных воззрений. Несущие ее нам в грохоте выстрелов и пороховой гари воины не искали понимания. Они добивались отказа от зеленого мира и полного подчинения тому, кого именуют Дарующим. Именем его оправдывали самую тяжкую несправедливость и самую большую кровь.

Но я, человек зеленого мира, не нахожу в своей душе озлобления против неведомого бога. Мне жаль его. Как отцу, пережившему утрату детей, жаль… Убивая нас, бледные губили остатки живого и лучшего в себе, обрекая Плачущую своего мира ронять бессчетное число черных Слез. Они делали стену между мирами явленного и неявленного все толще, устраняя возможность рождения тех, кто наделен даром мавиви.

Но и мы неспроста лишились тех, кто обладает единой душой. И вряд ли обретем надежду прежде, чем завершим войну в душах своих и примем, как это ни странно, один из заветов бога бледных – умение прощать. Я долго не понимал этого несправедливого во многом закона, но долгие годы общения с Джанори научили меня размышлять без заведомого отторжения. Всматриваясь в его душу, я осознал: прощение всегда было присуще нам, пусть и облеченное в иную форму – допущения иных воззрений и мирного соседства, пожалуй. Не всем оно было близким и понятным, но мавиви его ведали и принимали, числя частью висари, я уверен».

(Из дневников Магура, вождя вождей)

Возвращаться домой оказалось трудно. Он, сын вождя, нашел мавиви! Его дед теперь ранва! Он знает, что наставник злодей и враг живого леса! Он был в долине Плачущих Ив и слушал их шелест всю ночь, и душа пела, и мир отзывался… Он сидел у костра рядом с Шеулой, самым удивительным существом и очень родным, пусть и знакомы они недавно.

Столько всего произошло! Столько важного, бурно кипящего под крышкой обещания хранить тайну, обжигающую своей невысказанностью и мучительную… Как молчать? Почему? И угораздило же дать слово самой мавиви, да еще деду заодно.

Ичивари поник, хлопнул по шее верного Шагари. Пегий фыркнул и задышал, утыкаясь в шею горячим носом. Он видел душевные метания друга, с ним одним и можно обсуждать события, не таясь. Увы, даже самые умные священные пегие жеребцы не способны разговаривать…

– Опять мы с тобой одни, – грустно сказал Ичивари. – Ты уж поровнее ставь белую ногу. Мне знаешь, как сильно требуется удача? И не фыркай! Пусть суеверие. А только как подумаю, что скоро отцу рассказывать… и врать… Ладно, недоговаривать. Значит, шли мы с тобой. Шли… и дальше надо пояснить, почему мы не дошли туда, куда нас послали.

Шагари потянулся к сочному побегу, скусил верхушку и захрустел зеленью. Его ничуть не беспокоили сложности разговора с вождем. В поселке хорошо: есть конюшня, вдобавок к траве выдают зерно. Еще у священного жеребца имеется свой небольшой табун, три кобылицы и два жеребенка. Если повезет, найдутся и незнакомые кони. На них можно налететь и вцепиться в шею, доказать, кто самый сильный, и безжалостно отметить чужую шкуру ударом задних копыт… А еще есть дети людей: они пробираются к конюшне тайком, когда туман забелит и укутает луг. Дети приносят батар, иногда еще сочную морковку и сладкую свеклу – их привезли на этот берег бледные, как и самих коней.

Сумерки грели ладони туч над углями заката, уже тусклыми, остывающими. Сумерки тянули на плечи древесных крон темный пух теней, давая знак дневным птицам ко сну и выпуская в полет ночных… Лес глядел на пегого коня сотнями любопытных глаз. Даже пара тускло-зеленых волчьих блеснула и угасла. Зверь видел сына леса и чуял его, сильного и уверенного махига, идущего по знакомой тропе. Видел – и без спора уступал дорогу. Лето, корма много. Да и поселок людей совсем близко.

Место было памятное. Вот здесь, на пригорке, восемь лет назад нашли мертвого бледного парня. Все шептались и никто не смел сказать вслух то, что знал поселок: кое-кто сошел с ума и дарил цветы и перья юной красавице из семьи достойных махигов… А теперь этот безумец мертв. Вспорот от грудины до паха чем-то острым. Охотники смотрели, и первым высказался отец заплаканной красавицы, не постыдившейся вслух назвать мертвого женихом. Пожилой махиг отвернулся от дочери и нехотя сообщил: мол, слабый из бледного охотник, пошел на оленя один, сам на рог напоролся. Слова упали в общее молчание, как камень в гнилое болото…

Когда народился новый месяц, это болото снова набрякло опасной тишиной. Девушку успели выудить из ручья, но толку от этого оказалось мало: она сидела целыми днями и бессмысленно, слепо глядела в одну точку, чуть покачиваясь и нашептывая про убийц и гнев леса. Бледные волновались, детей перестали отпускать в лес. Спустя неделю пожилой гончар не вернулся к ночи домой, его искали и нашли полумертвого, в синяках и кровоподтеках. Сам бледный испуганно твердил: «Упал, споткнулся, глаза слабые, с кем не бывает?» И все опять слушали и молчали. Потому что нечто подобное действительно приключалось и прежде, но не столь явно, не рядом с жилищем вождя.

А еще несколько дней спустя на этом же самом пригорке нашли двоих мертвых махигов. Ичивари сам звал вождя и старейшин, и он куда лучше прочих в селении знал: дед велел пригласить людей еще тогда, когда шел от селения в лес. Магур не искал следов, он просто двигался прямиком к указанному заранее месту… И он же первым, глядя в глаза старейшинам, заявил: «Совсем взбесился загадочный олень, снова убил двоих. Надо крепко думать, с чем идти в лес. Каждому надо думать, хорош ли он как охотник и ту ли себе выбрал дичь». Все молчали, и только добравшаяся последней девушка, потерявшая бледного жениха, вдруг стала смеяться, да так громко и страшно – Ичивари и теперь помнил мороз, пробирающий до костей от эха ее голоса. С тех пор мимо приметного холма ходили молча, и одни отворачивались, а иные кланялись и виноватым шепотом просили духов даровать людям мир и доброту.

Ичивари прошел по тропе, покосился на холм и попросил у духов здоровья и для деда. Шутка ли, такое исполнить, да одному, да в преклонном возрасте…

Когда ночь зажгла один за другим все самые яркие огоньки звезд, входящих в узоры созвездий, Ичивари шире раздул ноздри, втягивая отчетливый и близкий дух поселка. Даже остановился ненадолго, слушая и внутренне двоясь. Он принадлежал лесу и, как часть его, полагал поселок чужим. Он шел домой и радовался скорой встрече с родными, возможности войти в дом и принадлежать кругу людей. Как не поверить в две души, если эти души рвут тебя напополам? Но мавиви сказала, что душа одна, просто люди сами виноваты, они не могут выбрать правильный способ жизни и эта неопределенность порождает смятение… Ичивари вздохнул, поправил нож, положил руку на шею пегого, который ночью старался двигаться вплотную к боку хозяина.

– Идем, Шагари. Мы справимся, – пообещал себе Ичивари. Встряхнулся, хищно блеснул глазами, оглядываясь, и сказал темноте нарочито громко: – А если ты, наглая морда, еще раз приблизишься к табуну, я сделаю новое седло именно из волчьего меха.

В поселок Ичивари добрался по самой малохожей северной дороге. Торговые в столице махигов – южная и западная – натоптаны и даже имеют следы тележных колес. Здесь – лишь узкая тропка, едва заметная в довольно высокой траве большого луга. Первый укос уже миновал, дожди в лесу секвой обильны, и они уже прилично подрастили щетку свежей зелени. Цветы на этом лугу мельче, чем на диком. Зато их много: словно помня судьбу старших, скошенных по весне, младшие норовят наверстать свое и все же высеять семена… Босым ногам приятен луг: год за годом отсюда убирают камни и коряги, выравнивают ямы, подсыпают землю на склон, спасая его, пусть и невысокий, от угрозы оползней.

Сын вождя ускорил шаг, с некоторым удивлением всматриваясь в темные окна крайних домов и вслушиваясь в тишину, слишком глубокую и полную для большого поселка. Припозднившаяся детвора не играет в охотников и оленей на свежей росе, хотя след ложится так ладно – залюбуешься! Матери не хлопочут возле домов, загоняя птицу и время от времени дежурно и без сердитости выкрикивая имена неслухов, которым уже давно пора спать. А ведь здесь, на северной окраине, чуть поодаль от главной улицы, селятся полукровки и даже бледные. Те, кто получил разрешение вождя, заслужив его или усердием в ремесле, или полезными знаниями, передаваемыми народу махигов.

Ичивари нахмурился, еще раз оглядел дома – и мягким движением вскочил на спину пегого коня, чуть сжал колени, предлагая поспешить. Шагари охотно прянул вперед резвой широкой рысью – и сразу же загарцевал, оседая на круп и смущенно фыркая. Впереди вырос из темноты махиг в полном боевом вооружении, с пером, вплетенным в самый конец косицы и обозначающим то, что ружье заряжено и готово к бою. Значит, в поселке приключилась большая беда…

– У-учи, – буркнул Ичивари привычное – то, чем начинал всякий разговор, требующий спокойствия. – Ясных тебе следов и мирной ночи, Шарва.

– Видно, Шагари сегодня вступил на тропу с белой ноги, – не стал скрывать радость махиг. – Неладно у нас. Твой отец ушел в дом и размышляет, поспеши.

Сказал – и сгинул в ночи, сочтя свои слова достаточными для пояснения происходящего. Ичивари хлопнул коня по шее и снова выслал вперед. «Поспеши!» Хорошенькое дело, друг получил ружье и возомнил себя великим воином в дозоре. Вспомнил старые предания, утверждающие, что говорить надо мало, но уж обязательно – значительным тоном. Ичивари нахмурился сильнее: Шарве восемнадцать, кто выдал ему оружие? В поселке немало старших воинов, опытных и рассудительных. Неужели все они куда-то ушли? Тогда дело и правда серьезное.

Пегий уже щелкал копытами по утоптанной земле главной улицы. Здесь дома высоки. В два, а то и в три этажа. Снизу этаж и фундамент – кое-где каменные, постройки – добротные и красивые. Каждая знакома. Первые три дома в общей ограде – университет, следующие два – малый университет. Это дед Магур придумал так их назвать, пристроив для нужд махигов слово из наречия бледных. Он же настоял, чтобы все дети от пяти лет и до десяти посещали малый университет: учили грамоту, счет, мироустройство. Самых толковых потом отправляют в большой университет. Наставляют в механике, строительстве, врачебном, рудном и кузнечном деле, картографии, физике – хотя о ней бледные мало помнят.

По другой стороне улицы тянется длинный, низкий и темный общий дом, похожий на давние постройки народа махигов: тут решают важные дела, собирают советы. Дальше по правую руку – дом вождя, возле высокого крыльца которого стоят два воина. С ружьями. Шагари сбавил ход и всхрапнул, а затем и остановился. Дальше по улице – конюшня. И напротив – дом деда, уже год нежилой и называемый гордо «библиотека». Оттуда тянет запахом мокрой гари, крыша разобрана, два окна черны от копоти.

Спрыгнув с коня, Ичивари заспешил домой. Еще ни разу в поселке не было пожаров! Дедову затею с бранд-командой, очередным заимствованием слова и рода занятий у бледных, полагали нелепой и старики и воины. Но, кажется, теперь подобного уже никто не скажет. Вся нынешняя дежурная команда – пятеро недорослей, перемазанных в саже и гордящихся ожогами, – сидит на заборе перед конюшней.

– Чар, мы все потушили! – не в силах молчать и скрывать чувства, как полагается взрослому мужчине, закричал один из бранд-пажей.

Кто первым придумал так назвать их – даже дед не знает. Бледные хором твердили: неправильно! Тех, кто работает на пожаре, бранд-командами именуют только в стране сакров, а пажи имеются у королевы тагоррийцев, и одно с другим не совмещается… А вот совместилось и так прилипло – не переделать уже. Ичивари подумал обо всем этом мельком, кивая приятелям и взбегая по лестнице на высокое крыльцо. Дверь из цельного сухого дерева, украшенного затейливым узором, подалась как обычно, без скрипа. В темной прихожей пришлось долго топтаться на влажной мешковине, чтобы матери не понадобилось убирать траву и грязь со светлого выскобленного пола. По той же причине Ичивари, неодобрительно морщась, нащупал на полке свои тапки, достал и надел их. Зашлепал в большой зал, шумно и неловко, как распоследний бледный… и замер в арке входа.

Отец сидел у длинного стола. Молча сидел. Неподвижно, сосредоточенно прикрыв веки. По линии губ и складке возле них Ичивари сразу понял: дело окончательно плохо. Хуже вроде некуда… Отец в отчаянии. Трудно поверить, но именно так читается его каменное спокойствие. На столе лежат какие-то обгорелые предметы и отдельно – целые, в свертке. Неровно, с потрескиванием, горит одна слабенькая масляная лампа, тени испуганно трепещут и мечутся по стенам.

– Пап… – начал Ичивари и виновато дернул плечом. – То есть вождь, позвольте мне вступить на порог зала раздумий, нарушая ваше уединение.

Закончив должное приветствие, Ичивари дополнил и усилил его, приложив ладонь к правой душе. Потому что когда у самой руки отца лежит пестрое перо – он не папа, а именно вождь, причем обремененный властью и решающий, настало ли время объявить большой поход. Понять бы, против кого.

Отец вздрогнул и распахнул глаза. На миг лицо стало совсем живым, на нем прочиталась неподдельная радость – и маска покоя снова заняла подобающее место… Вождь глянул на пестрое перо. Бережно погладил его пальцами и убрал со стола. Внимательно изучил волосы сына, всю его фигуру от макушки до пят… Ичивари осознал: дед прав, как обычно. Если бы вождь мог, он бы прямо теперь ушел в свою комнату, запер дверь и прыгал от радости. Но почему? Спросить невозможно: отец снова серьезен и холоден, ждет немедленных объяснений.

– Тут такое дело, – чувствуя себя ужасно и запинаясь, выдавил Ичивари. – Шел я, значит, шел… И тут Шагари встал и дальше ни ногой. Я его и так и сяк. Даже ветку вырезал и… И стукнул! А потом – вот. Она выкатилась и упала.

Ичивари бережно положил на стол Слезу. Чуть помолчал, гордясь выдержкой отца: даже бровью не повел, хотя в глазах по-прежнему сияет радость, какая-то бешеная, даже нездоровая. Но не перебил. Умеет он слушать. Вождь…

– Я подобрал Слезу, значит. Ну и опять вперед, а Шагари никак. Во-от… Развернулся он, значит, и с белой ноги – домой… Я не посмел возражать. Священный пегий конь, все такое…

Лицо вождя отчетливо напряглось, но отец и с этим справился. Быстро встал, прошел через зал, мимо сына, в прихожую – запер дверь. Он всегда ходил беззвучно. Босиком. Снова скользнул мимо плеча, скрылся во внутренних комнатах, вывел оттуда мать, всхлипывающую и сгорбленную. Ткнул рукой в Ичивари – мол, гляди, явился… Снова увел, почти силой. Запер и эту дверь. Направился к окнам и задернул занавеси. Наконец-то подошел к сыну, коротко сжал его плечи, вздохнул. Снова сел к столу. Шевельнул бровью, обозначая насмешку.

– Эту историю про мудрого священного коня ты повторишь старикам, только выброси «такое дело» и «значит». И добавь важности. Пореже роняй слова, – едва сдерживая ту же непостижимую веселость, посоветовал отец. – За то, что ты нарушил мое указание, я тебя накажу, конечно… позже. Пока что объясни: где знак огня?

– Ну, я…

– К деду пошел, – подсказал вождь, прикрыв веки. – Он сделал то, чем угрожал мне раз десять. Запретил разделение и выбросил знак огня. Это очевидно. Пока что важнее иное: где два твои пера из волос?

– Тут, в поясной сумке… Я вплел в косицу белые, мне их… Ну, одна девушка подарила, – кое-как выговорил Ичивари самое сложное.

На сей раз вождь не смог сохранить лицо каменным. Обе брови поползли вверх, сминая лоб обыкновенным удивлением, без опасного гнева…

– Еще и девушка? Однако ты быстро бегаешь, и даже плачущий священный конь, спотыкаясь на белую ногу, не способен направить тебя на заданный путь… Ичи, ты еще помнишь хоть что-то про долг сына вождя и прочие мелочи, о каких заботятся старики в общинном доме, а иногда и вождь? Я накажу тебя дважды. Девушка хоть из народа махигов?

– В общем, и да и нет. Скорее из поросли нижних гор. – Ичивари осторожно обрисовал нужную часть родословной Шеулы.

Вождь немного помолчал, возмущенно тряхнул головой: не умеешь врать, так и не берись… Покосился на сына с явной насмешкой, до странности веселой, если не озорной.

– Деда застал в долине Ив? Он хоть не надумал уходить в горы? Теперь только этого и недостает для полноты бедствия… Ясно, не ушел.

Вождь сладко и усердно потянулся, щурясь и глядя на сына с показным неодобрением. Качнул подбородком в сторону свертка и обгорелых предметов.

– Сегодня вечером кто-то поджег библиотеку. Кто-то при этом потерял огниво бледного Томаса. Самого Томаса в поселке нет. Зато у него дома в углу кладовой нашлось в окровавленном свертке одно красное перо, очень похожее на то, что ты не вплел вчера в волосы… А еще соседи Томаса сказали: вечером дети видели, как махиги, воины из этого поселка, увели Томаса в лес. – Вождь поднял руку, не давая себя прервать. – В сумерках кто-то стрелял в окно нашего дома. Ружье нашли в хлеву бледного Альма. Его нет дома… Вот пока все, что мы знаем. Еще недавно я полагал, что ты погиб и бледные скрывают нечто крайне опасное, что они, живя в нашей столице на правах свободных соседей, затеяли новую войну… Я готов был начать выселять их, кое-кто сгоряча требовал крови, вот хотя бы двоюродный брат нашей мамы, ты прекрасно знаешь его неприязнь к чужакам. Твое появление меняет многое, а сверх того дает мне возможность избрать для тебя наказание, достойное сына вождя. Пока лучший ученик наставника Арихада с лучшими воинами проверяет все тропы, ты будешь говорить с бледными. Без оружия, Ичи. Иди и голыми руками распутывай их колючую ложь. Таково мое окончательное решение.

Ичивари прижал ладонь к левой душе и склонил голову в знак принятия воли вождя. «Разве это наказание?» – мелькнула мысль, но на удивление уже не осталось сил. Потом сказанное отцом пронеслось в сознании снова – и юноша вздрогнул.

– Все взрослые воины ушли с этим горелым пнем… ох. То есть ну…

– Ты говоришь о воине огня, славном защитнике народа махигов, – вождь снова допустил складку удивления на лоб, – о нашей надежде, ученике Магура, ранвари Утери? И ты называешь его… Ичи, что произошло? Ты где был и с кем общался, кроме плачущего коня и той девушки, которая наверняка родом из поселка бледных близ озера? Ичи, смотри мне в глаза.

– Я ехал к наставнику Арихаду, – с нажимом выговорил сын вождя, упрямый не менее отца. – Мой конь отказался идти дальше, и я хлестнул его. Шагари уронил Слезу, и я вернулся, исполняя волю Плачущей, так сделал бы всякий достойный махиг. Все. Я принимаю налагаемое на меня наказание и спешу исполнить вашу волю, вождь.

Отец некоторое время сидел молча, его лицо непонятно кривилось, и Ичивари не мог понять, гнев это или нечто худшее… Наконец вождь беззвучно встал. Прошел через зал к двери во внутренние комнаты, обернулся, быстрым жестом указал на предметы на столе, не добавляя ни слова. После чего вождь шагнул за дверь и плотно прикрыл ее. Ичивари еще немного постоял, медленно и осторожно выдохнул сквозь стиснутые зубы. И вздрогнул еще раз: ему на миг показалось, что в недрах притихшего дома раздается смех…

Ичивари потоптался еще, повздыхал. Не подходя к столу и не рассматривая лежащие на нем вещи, поднялся в свою комнату, достал из сундука добротную кожаную сумку с жесткой задней стороной: чтобы было удобно писать, когда нет стола. Подумав, сын вождя снял пояс с ножом, положил внутрь сумки листы бумаги, повесил на шею чернильницу-непроливайку. Запасся он и перьями впрок, ощущая себя действительно наказанным: иным-то пороховое оружие выдают, а его удел – пачкать пальцы и трепать языком в бесконечных разговорах. Придется выслушивать сплетни, которые, это всякому ведомо, способны распускать и обсуждать только женщины. Хотелось прихватить что-то если не полезное, то значительное, чтобы не казаться себе ребенком, отправленным на урок в малый университет. Ичивари покосился на крупную лупу в медной оправе, подарок деда. С лупой он бы смотрелся неплохо… Но идти и разговаривать с бледными, имея в руках предмет из адмиральской каюты сгоревшего флагмана флота первой войны… Тем более теперь, после рассказа Шеулы, который окончательно прояснил смысл гравировки на меди – «de Lambra»… он-то прежде думал, что это имя славного мастера. Оказалось – всего лишь пьяного адмирала. Вещь утратила значительную часть обаяния. Повесив сумку на плечо, Ичивари в последний раз покосился на свой нож и стал спускаться по лестнице в зал, пробуя представить смеющееся лицо отца. Оказывается, он не помнит, когда папа в последний раз улыбался. И от такого открытия становится почему-то больно и плохо на душе. Он не замечал, как тяжело приходится вождю. Всех надо выслушивать и со всеми оставаться ровным… Решать, что считать преступлением, требующим смерти, а что – промашкой, допускающей прощение.

В столице помнят, как двадцать годовых кругов назад вождь Даргуш приказал казнить восемнадцать бледных и десять махигов прямо здесь, в поселке. Об этом старшие обычно вспоминают шепотом: страшно было… Но даже дед признает то решение верным, ведь преступники невесть где раздобыли рецепт зелья, употребление которого не только лишает на время ума, но вызывает привычку. Тогда отец принял еще один закон, который тоже вспоминают опасливо, но с пониманием: всякого, кого заподозрят в питии зелья, доставлять к старикам, допрашивать о способе получения напитка и затем казнить самого и вместе с ним тех, кто произвел напиток… Пятью годами позже, удивив стариков, отец позволил бледным жить свободно и признал их людьми, пусть и с ограниченными правами. Для людей моря и теперь нерушимы ограничения, их довольно много. Нельзя менять один поселок на другой без разрешения вождя. Нельзя углубляться в лес на расстояние больше пяти километров от жилья, нельзя запросто родниться с махигами. Каждый год принимаются какие-то законы. Он, Ичивари, прежде всерьез не задумывался, насколько это сложно. И каково отцу утверждать все решения одному. Ведь его, и только его называют жестоким, безразличным к людям и даже бездушным, как говорят бестолковые сплетники.

А тут еще Шеула с ее обидами! Запретила вождю входить в лес, и отец, конечно, заметил это ограничение. Может, не он один: не зря сегодня воинов в погоню повел ранвари Утери, тот, кто три года назад прошел у наставника церемонию разделения души и стал воином огня… И не случайно он, Ичивари, «наказан» так изобретательно и неожиданно. Просто сам отец занят делами – надо говорить со стариками, надо принимать прошения бледных и удерживать горячих черноволосых недорослей-мстителей от опрометчивых поступков. Отец не наказал, он доверил важное дело: след поджигателей может увести в лес, куда самому вождю дорога закрыта.

– Мавиви тоже ошибаются, – едва слышно произнес расстроенный Ичивари.

Он пообещал себе поговорить с Шеулой при следующей встрече и убедить ее в том, что душа отца жива, а решения его не так уж и плохи…

На столе лежали, дожидаясь внимания, несколько предметов. Обгоревшие остатки переплетов книг, округлый камень, сплющенная пуля и огниво – видимо, то самое, принадлежащее бледному Томасу. Ичивари завернул все эти вещи в ткань, завязал узлом, пристроил к своей сумке – и покинул дом, с наслаждением освободив ноги от тапок. С крыльца он осмотрел улицу, кивнув двоим воинам с оружием, по-прежнему стоящим у дома вождя. Было бы до неприятного тихо и пусто, если бы не бранд-пажи. Они заполучили в свое распоряжение священного коня, отвели на лужайку перед конюшней, расседлали и теперь дружно чистили. И шумели так, словно ничего плохого в поселке не случилось.

– Чар, иди к нам! – закричал, перекрывая общий гомон, самый крупный и взрослый, Банвас. – Тебя уже никто не ожидал увидеть! Давай рассказывай…

– Вождь Даргуш указал, что я обязан выяснить все по поводу поджога, – выговорил Ичивари, роняя слова степенно и неспешно, совсем как велел отец. Мысленно сын Даргуша представлял зерна, которые по одному бросает в добрую пашню, с должным уважением. – Возможно, мне понадобятся надежные помощники.

– Во всем поселке таких только пятеро, это мы, – возликовал Банвас. – И бледным и махигам велено до особого указания сидеть в своих домах. А мы – бранд-команда и герои. Вождь разрешил нам в награду за успешное тушение огня ходить по улицам до утра, шуметь как угодно и гордиться собой. Здорово, правда?

Ичивари кивнул. И подумал: «Наверное, тишина показалась мучительной отцу, внезапно оказавшемуся наедине с отчаянием. Окровавленное перо – знак большой беды…» Не позволяя себе отвлекаться на посторонние размышления, сын вождя сел на толстую жердь забора перед конюшней. Он заправил тонкий хвостик косицы с новыми перьями, мысленно улыбнулся Шеуле, благодаря за подарок, и решительно добыл лист бумаги. Покосившись на бранд-пажей и сохраняя важный вид, Ичивари подсунул края листа под два ремешка на жесткой стороне сумки, выбрал перо. Борцы с пожарами за это время освободили коня от назойливой опеки, добыли огонь и запалили такой факел – хоть зови вторую бранд-команду!

– У бледных, как мне рассказывал дед, – начал Ичивари, осматривая кончик пера в рыжем факельном свете, – преступления случаются по пять раз на дню и ночами – вовсе постоянно.

– Дикий народ, – согласился младший из пажей, подозрительно светлокожий для махига. – Магур и нам говорил: пожаров у них – страсть как много. А еще…

– Бледные придумали надежный способ ловить хитрых злодеев, раз их много и искать приходится часто, – продолжил Ичивари. – Для ловли требуется навык. Ведут же поиск так: сначала осматривают место преступления. И записывают все. Потом опрашивают всех, кто что-то видел и слышал. И записывают. Дальше стучат во все ближние дома…

Ичивари обреченно посмотрел на бумагу и перо. Пажи сочувственно завздыхали, но помощь в записывании не предложили, хотя Ичивари тайно надеялся на это.

– Я начну записывать с ваших слов, – буркнул он. – Кто заметил пожар?

В ответе сомневаться едва ли стоило. Тощий младший паж, дитя, родившееся загадочным образом у одинокой вдовы героя второй войны, стукнул себя кулаком в грудь и шагнул вперед. «У бледных подобных ему называют «в каждой бочке затычка»», – припомнил поговорку Ичивари. Ходить и стоять пацан не умеет – только бегает. Молчать тоже не умеет и другим не дает, поэтому его обычно и…

– Я сидел на вышке, меня отправили туда по жребию, – сообщил полукровка. – Гляжу: в окнах дедова дома мелькает свет. Я в крик. Пожар! Дед-то в лесу, а библиотека открыта только в светлое время. Мне не поверили, но я настоял. Мы взяли багры и бегом сюда. Уже дымом пахло! Окно разбито было, во – я ногу пропорол. Мы прикатили от конюшни бочку-поилку, приволокли лестницу. Ух, тут дымило уже прилично! Я шасть вверх, бац багром по крыше, потом шлеп…

– Не спеши, я записываю, – потребовал Ичивари, едва дописавший со всеми сокращениями до «разб. окн.». К тому, что Магура «своим дедом» привыкли звать почти все дети в поселке, он уже привык, хотя было время – ревновал и обижался, особенно по весне… – Сколько было времени, когда ты спустился с вышки?

– Тень старосты секвой легла на… – начал было полукровка, всегда старавшийся показать свой опыт в лесных делах, но уловил хмурость сына вождя и осекся. – Ох, прости. Полдевятого. Как раз на университете часы отбили «бдынь», когда я свалился с вышки. Ну, значит, я бац багром и…

– В каких окнах тебе почудился свет тогда, при взгляде с вышки?

– Не знаю… Ага… В разбитом и вон том, в выгоревших, короче. Точно. Слушай дальше.

– Кто-то был на конюшне?

– Кобылы, – подмигнул неугомонный свидетель. – Они не спали, а конюх спал. Мы бочку выкатили, так он даже храпеть тише не стал! Хотя всем известно: махиги не храпят, только бледные…

– Кто был на улице?

– Отправьте этого болтуна снова на вышку, – низким рассерженным голосом велел Банвас. – Он что, один будет рассказывать за всех нас? И привирать, как распоследний бледный злодей. Мы ему сперва ничуть не поверили, он по три раза за ночь кричит «пожар», если ему скучно. В общем, он нас довел и мы погнали его всей командой… даже багры похватали сгоряча. Чар, ты же знаешь: он кого угодно доведет. Значит, про полдевятого я не помню, может, он упал нам на головы именно в это время. Но без четверти часы били, это я приметил, когда мы уже выгребали тлеющие книги прямо в окна, как раз он и он бросали и накрывали тканью. Я и он полы ломали, три доски подгорели до сердцевины, я решил не рисковать перекрытиями. Что еще? Когда мы только-только прибежали оттуда по улице, никого здесь не было. Потом я не могу сказать точно, как бочку подтащили, я уже был в доме и не высовывался. Сперва дверь пришлось ломать: замок на ней снаружи, он был цел. Без четверти тут толпа набралась, я уже ломал полы и ходил к окну, выбрасывал доски, так что всех стоявших внизу помню, дай сам запишу.

– Пиши, – охотно согласился Ичивари. – Кто нашел огниво?

– Я. Сейчас допишу, пойдем наверх и покажу, где в точности оно лежало.