Текст книги "Безмолвные"

В землянку вошли еще люди. Юноши в кожаных доспехах, широких в плечах. Старшему – лет шестнадцать.

Александра молчала. Она не хотела обидеть мальчиков, не хотела напугать девочек, не хотела расстроить малышей. Она ждала и ждала, всматривалась в лицах, убеждала себя, что ошиблась. Но ошибки тут не было. Легендарные лешаки, отважные беглецы, сумевшие спрятаться от прозорливых магов, единственные свободные люди на континенте, последняя надежда Края на восстание – оказались просто детьми.

Шестнадцатилетний сел на скамью во главе стола, поманил Александру.

– Назовись! – приказал он.

Голос у мальчика уже сломался, был взрослым, но лицо оставалось юным.

– Александра. Монахиня из монастыря Милости и Пасии Грины.

– Чем докажешь?

Александра закатила рукава. Левый, затем правый, показывая края священной татуировки.

– Микас, глянь. Настоящие?

Мальчик слева от нее, тот, что нес факел, намеренно грубо взял за запястье, но руки у него дрожали от смущения. Он долго рассматривал татуировки, то ли повышая значимость своего мнения, то ли наслаждаясь прикосновением к красивой девушке. Наконец отпустил руку, повернулся к командиру и утвердительно кивнул:

– Настоящие.

– Почему ты одета, как деревенская? Что делала в обозе?

– Тайное поручение. Иду с посланием на юг. Мне нельзя привлекать внимание магов.

Она и сама понимала, насколько неправдоподобно ее объяснение, сколько вопросов вызывает, но лучше ничего не придумала. Ей повезло, расспрашивать не стали.

– Ладно. Отдохни. Завтра ребята выведут на дорогу. Позовите кто-нибудь Сарму!

Сарма – невысокий юноша с пшенично-желтыми волосами, голубыми глазами и россыпью веснушек от лба до подбородка. Под зеленым плащом он носил лазурно-синюю рубаху, отчего походил на зимородка.

– Я тебя знаю? – спросил он весело, заглядывая Александре в глаза.

– Не думаю.

Он покачался на пятках, взъерошил волосы.

– Пойдем, тетушка. Покажу, где можно переночевать.

Кай

Путешествие на север выдалось тяжелым.

Сначала, поблизости от прибрежных городов, дороги выкладывали камнем, но изводила совсем не весенняя жара и тяжелая ноша – новобранцы попеременно несли провизию и пять деревянных ящиков. Тяжеленные, глухо заколоченные, они вызывали особую ненависть. Невозможно было угадать, что внутри, и среди новобранцев поползли слухи, что там лежат камни. Вроде так их проверяют на крепость тела и духа.

Затем они преодолели предгорье и началась степь. Солнце жгло беспощадно, и от него невозможно было укрыться: ни деревца, ни кустика, одна ровная бескрайняя степь до горизонта.

Впервые Кай увидел степные маяки. Каменные узкие башни высотой в пять саженей. Сквозь пыльные стекла фонарного помещения пробивался свет, но войти внутрь никто не мог, потому что железные двери не имели замков и дверных ручек.

Рядом с маяком и расположились на ночлег. Пока разводили костер и готовили в котелках похлебку, невольные новобранцы повалились в тени, разувались, охали над стертыми ногами. Кай рассматривал маяк.

– Кто их строил? – спросил он у белоголового пирата, что примостился в тени рядом.

– Не видал раньше? – Белоголовый усмехнулся. – Говорят, что боги. Маги по небу летают, им маяки не нужны.

По степи шли еще несколько дней. Видели еще три других маяка, словно их нарочно поставили друг от друга в дне пути. Кай считал себя сильным, но к долгому переходу и его тело оказалось не готово. Первые дни напряженной ходьбы он пережил легко. Портяницами обмотал ноги правильно, быстро подстроил дыхание и шаг. И хотя к вечеру двигался скорее из упрямства, чем от природной выносливости, но до ночного привала ничем усталость не показывал. Он гордился собой.

Но с каждым днем тяжестановилось. Стонала каждая мышле. Чернявый Лука заметил, с каким трудом Кай двигается.

– Если бы мы на корабле знали, что ходьба дается тебе тяжелее драки, попросил бы Юргена погонять тебя по трюму.

Кай промолчал. Насмешка была заслуженной. Тем более что Лука и рыжий Юрген шли впереди всех, не сбавляя шага весь путь.

Следующие дни пути Кай ненавидел себя за собственную слабость. Он пообещал себе, что сдохнет, но дойдет до конца среди первых. Дошел. Ночью несколько раз просыпался от судорог в ногах. Тихо ругался, долго лежал, глядя в ночное небо и боясь дышать в полную силу, потому что призрак новых спазмов все еще бродил рядом. Утром встал ослабевший и очумевший от недосыпания. Но сжал зубы и снова шел среди первых.

На седьмой день пути они вышли к руслу узенькой, но глубокой речушки Свири. Здесь стражники и новобранцы преодолели первую границу маноров, перебрались на другой берег реки и пошли вверх по течению.

Степь осталась позади, начался лес. Наконец наступила прохлада, но изводили мошки и комары. Некоторые из новобранцев умудрились расчесать тело до ран. Коршун ругал дураков и подгонял, как мог.

Спустя еще три дня повернули от реки на север, углубляясь в лес. Люди вокруг зароптали. Даже молчаливый обычно Рыжий тихо ругался. Кай не сразу понял почему.

Тавро, нанесенные людям на руки, начали зудеть. К вечеру они все превратились в свежие раны, сочились сукровицей. Привал сделали на два часа раньше обычного. Конвойный, по приказу Коршуна, раздал всем мазь.

– Поздравляю, ребята. Мы на земле господина Дреговича. К утру отпустит. Терпите.

Кай взял на палец мази, отошел в сторону и присел под деревом. Закатал рукав рубашки и посмотрел на тавро. Клеймо пропало, оставив после себя тонкую молодую кожу. Кай поспешно одернул рукав.

К вечеру четырнадцатого дня они наконец добрались до поселения.

Обережь давно перестала быть деревней, но еще не доросла до города. За высоким частоколом дорога ветвилась. По широкой прямой ветке новобранцев вывели на главную поселковую площадь, окруженную десятью вытянутыми избами для простых воинов. В одной такой умещалось около сотни человек со старшиной, оттого избы звались «сотенные». На северной стороне площади стоял дом в два этажа – здесь жил воевода и хранили казну. Дальше за избами, отступив на добрых пять саженей, словно стесняясь собственной простоты, жались амбары, кузни, конюшни и погреба. А за ними – дома простых жителей, вышедших в запас воинов, их семей, лавочников и тех, кто перебрался из приграничных деревень под опеку стражи.

Новобранцев выстроили на площади, к ним вышел сам воевода граничной стражи – Илья Черный. Низкорослый, широкий в плечах, точно дуб, старик двигался, тяжело переставляя большие ноги. Его темная от солнца кожа, неровная, грубая, тоже напоминала кору, но взгляд ясных голубых глаз был проницательным.

– Отныне это ваш дом, – пояснил воевода, обводя новобранцев взглядом. – Чем быстрее вы смиритесь с новой жизнью, тем легче всем будет. Скажу вам кое-что, а вы запомните на всю жизнь: мы здесь защищаем не магов, а людей. Не манор господина, а землю, на которой живут обычные люди. Женщины, дети, старики… Такие же, как те, от которых вас оторвали, как те, кого вам пришлось потерять. Будьте смелыми и сильными, потому что где-то ваших близких защищают такие же ребята, как вы. Даже нося клеймо чародея, давайте оставаться людьми! Давайте оставаться мужчинами!

Новобранцев расселили по трем избам. Кай остался под присмотром сотника Коршуна. Он с досадой понял, что остается в сотне с Лукой и Рыжим, да выбирать не приходилось. Главным над ними поставили десятника Данилу Лютого. Высокий, тощий, с мягкими чертами лица, яркими губами и вечно сонным взглядом, он не внушал страха, но скоро все убедились, что прозвище он оправдывает. Данила обладал вспыльчивым характером и таким зычным голосом, что пробирал до костей:

– Построились, вашу мать!

Вновь прибывших согнали в баню, принесли мыло и чистую одежду. Все полезли смывать с себя недельную грязь. Кай мылся в стороне от остальных, чтобы не светить ровный рубец на месте, где должна быть свежая рана. Лука громко шутил о его «девичьей скромности» и «маленьком хозяйстве», но Кай пропускал шутки мимо ушей.

После бани, уже на закате, всех вновь выстроили на площади. Принесли из ближайших домов углей, рассыпали ровной длинной полосой в пять саженей.

– Есть у нас старая традиция, – объяснил Коршун под смешки остальных сотников. – Мы проверяем новичков на прочность. Ну что? Кто смелый?

Все молчали.

– Может, лучше ты, дядь? – крикнул из толпы Тид.

Несколько человек нервно рассмеялись. Угли вспыхивали, разгорались, пахло дымом, от угля шел такой жар, что сотники отодвигались дальше.

Кай не считал себя самым смелым, но ему было интересно. Он вышел вперед, не глядя на остальных, разулся и встал на угли. Он сделал шаг, второй. Пятки обожгло, но отступать было поздно. Под хохот старшин Кай добежал до конца. Ему плеснули на ноги воды, а Коршун сунул в руки флягу. Сивуха оказалась такой крепкой, что у Кая на глазах выступили слезы.

Вторым пошел Рыжий. Третьим – Лука. За ними потянулись остальные.

Затем все пили и ели прямо в одной из сотенных изб за сдвинутыми столами. За окнами стемнело, затихал пьяный говор, люди засыпали от усталости после долгого перехода и сивухи. Вечер вот-вот должен был окончиться, но тут Рыжий вздрогнул от дремоты, тряхнул лохматой головой и неожиданно запел:

 
В том краю, где ночь длится почти круглый год,
Где луна онемела от стужи,
Под горой благородные витязи спят.
Безмятежны их светлые души…
 

Лютый встрепенулся, просыпаясь, посмотрел пьяным взглядом.

– Тише! – попросил он. Просто, без приказов и чинов. – Тише, Юрген!

Но песню подхватил Лука. Голос у него был зычный, полнокровный. Плыла над столами песня, тяжелая от пьяной тоски:

 
И не тронет их время, не тронет их зло,
Неподвластны ни чарам, ни боли
Спят великие витязи, спит их король
Из пепла, железа и соли.
 
 
Спит великий король, нерушим его сон,
Лишь дрожат золотые ресницы.
В людях гордость уснула, отвага и честь…
Только магам-злодеям не спится.
 

Люди вокруг просыпались. Бывалые воины и новобранцы, они не смотрели друг на друга, но Коршун, чарку за чаркой, опрокидывал себе в рот сивуху.

 
Осквернили, измучили, выжгли дотла
Все, что было нам близко и свято.
Век за веком проходят, и Край позабыл,
Что иначе мы жили когда-то.
 

Песню подхватывали. Пели русоволосые братья Яков и Влад, пели Тид и Мис, даже Джос пел песню на своем наречии, накладывая на знакомый мотив незнакомые слова:

 
Но настанет наш час: зарыдает земля,
До краев переполнит мир боль,
Сбросят люди оковы тяжелого сна,
И откроет глаза наш король!
 
 
И бессмертные витязи в бой поспешат!
И не дрогнет рука короля!
Поведет смелых в бой,
Он поспорит с судьбой!
И забудет о магах земля!..
 
 
Пусть подохнут от рук короля!..
 

Песня смолкла. В казарме повисла тишина. Десятники, не сговариваясь, встали и вышли.

За окном совсем стемнело. Погасли свечи в глиняных подсвечниках. Заснули прямо так, опершись на руки, уткнувшись в столы, люди. Кай не спал. Он, шатаясь, вышел на улицу, дошел до колодца. Сел на скамью.

В душе, в сердце, в голове стояла привычная тишина. Пели эту песню в его краях? Есть ли в его жизни люди, с которыми он так же сидел за ковшом сивухи, смеялся, которыми дорожил и которые дорожили им?

Он не помнил. Словно не только память вынули из головы, но и душу из тела. Пусто в голове, пусто в душе. Одиноко.

Утром старшинам было стыдно, что вчера по пьяному делу они расчувствовались. Рыжего и Луку выпороли прутьями «за запрещенные песни, неповиновение начальству и попытку сеять смуту». И снова Лука смотрел на Кая с ненавистью. Взгляд Северянин выдержал. Не пытался отводить глаза. Он искренне не понимал, в чем его вина. В том, что молча слушал песню? В том, что его молчание приняли за преданность магам?

Десятники, давшие спьяну слабину и позволившие петь запретную балладу, тоже смотрели на Кая волками. Им не за что было наказывать его, хоть и очень хотелось. Чувствуя их неприязнь, и остальные держались в стороне. Кай молчал и готовился к новой драке.

Днем были тренировки. Ночью была драка. Словно проверяя Кая на прочность, били остервенело. Снова набросили на лицо подушку, прижали руки и стали наносить удары кулаками. Увернуться он не мог, закричать тоже, поэтому напрягал мышцы, каменел под ударами, терпел.

Утром с трудом встал с кровати. Сам перевязал ребра разорванной рубахой и пошел на тренировки.

Старшины все поняли. Коршун и Лютый обменялись взглядами и сделали вид, что ничего не случилось. Кай тоже молчал. Новобранцев заставляли биться деревянными мечами, стрелять из луков, копья метать. Кай не мог биться, не мог натягивать тетиву, не мог кидать копье. Болели ребра, не давая дышать в полную силу. Но упрямство и злость, как верные друзья, продержали его на ногах до вечера. Ужин не лез в горло. Кай поковырял кашу и положил ложку на стол. Выпил воды и медленно пошел в казарму. У входа его ждали. Тид и его приятели-пираты. Кай пошел прямо, не пытаясь избежать встречи.

– Ты дохнуть собираешься? Нет? – спросил Тид. – Нам ребята порассказали о твоих приключениях. Ты кто такой? Человек?

– Вам не надоело? Вам и тем двоим сказочникам? Хотите проверить насколько я прочен? Прочнее многих.

– Никто не любит хвастунов, – усмехаясь, ответил белоголовый и кивком головы указал на Кая.

Мис и Джос сделали шаг навстречу.

– Стоять!

Все замерли.

Лютый обошел Кая и встал между ним и нападавшими.

– Мне плевать, чем вам не нравится Северянин, но если вы пришибете его, спросят с меня. Так что держите себя в руках. Иначе я кому-то руки укорочу. Для воина одной достаточно, чтобы топор держать. Я это устрою!

Он помолчал, обвел всех взглядом.

– Мы поняли друг друга?

Пират криво усмехнулся и пожал плечами, затем развернулся и пошел в казарму, приятели потянулись следом. Лютый подождал, пока последний скроется в дверях, повернулся к Каю:

– Нравится быть одиночкой? Удобно, когда от тебя никто не зависит? Хорошо. Только кто прикроет твою спину в бою, парень?

Десятник сплюнул под ноги и пошел прочь.

Ри

Он справился. Болезнь отступила. Ри вновь дышал полной грудью, чувствовал голод и жажду. Выжил. Радоваться или отчаиваться? Белая чума пощадила его, а это значит одно: он больше не чародей.

В камере было темно. Так часто случалось за последние дни. Тюремщики забывали о нем. Факелы гасли, затем их вновь зажигали. Посреди каменного мешка появлялась глиняная тарелка с похлебкой и кусок хлеба. Затем о нем вновь забывали. На день, на два? Не различить.

Ему часто снился один и тот же сон. Он стоит во дворе замка, расправив плечи и раскинув руки, а вокруг, послушный каждому жесту, играет невидимый оркестр. Вот вступают утренними тенями скрипки. Почти неслышные, невесомые, как перо, их звуки тихо ложатся на камни двора, робко касаются стен.

Дальше, наступая босыми ногами на тени, идет виолончель. Уверенная и дерзкая, она подчиняет себе все вокруг, музыка отражается от каменных стен, множится, становится морем, наполняет грудь, заменяет кровь.

Далеким рокотом, неразличимым за скрипками и виолончелью, стучат литавры. Есть что-то первобытное в их решительном, рокочущем ритме.

Рассыпается медяками по камням мостовой, смеется гитара. Замирают удивленные скрипки, останавливается рассерженная виолончель, и лишь литавры продолжают рокотать, несокрушимые старые вояки. Что за дело им до глупой девчонки?

Ри открывает глаза, музыка еще звучит в нем, но вокруг глухая темнота. И тоска за сном. Тоска за музыкой, такая острая, что на глазах выступают слезы.

Несколько дней о нем не вспоминали. Погасли факелы. Он так долго голодал, что перестал чувствовать голод, лишь жажду. Ри утолял ее, облизывая скользкие стены. В кромешной темноте он уже не различал закрыты его глаза или открыты, спит он или бодрствует.

Ри опирался спиной на скользкую от плесени стену, зажимал левой рукой воображаемые лады, ласково проводил пальцами по струнам, словно перебирал волосы любимой. И музыка просачивалась сквозь пальцы, наполняла каменный мешок, смешивалась со стуком капель, усиливалась, возвращалась к музыканту, впивалась в кожу, проникала в кости, в кровь. Оживляла мертвеца, которым он стал.

Не человек, не маг… Кто? Что он тогда?

Ри поднимался на трясущиеся ноги, отбрасывал гитару в сторону и со всех сил бил по гулко натянутой коже литавр. Это отзывалось болью в руке и громом в камере. Ри продолжал бить. Громче! Громче! Сердце выпрыгивало из груди, дрожали стены, гас и вновь вспыхивал факел, Ри падал от усталости, его тошнило кровью, желчью, отчаянием и музыкой. Он отползал обратно к стене, обнимал колени, закрывал глаза. Музыка пропадала. Оставались тишина, темнота, он и она.

Безымянная приходила к нему в темноте все чаще. От нее пахло морем и перцем. Она садилась рядом, гладила по волосам холодной рукой. Наклонялась к Ри, обнимала за шею.

– Не сдавайся, – шептала она. – Ты выберешься. Я знаю. Еще немного. Сможешь?

– Смогу, – кивал Ри. – Веришь мне?

В камере вдруг стало очень светло и холодно. Ри так и не понял, сон это или явь. Он поморгал, привыкая к свету, но не двинулся с места. Его невидимой спутницы рядом не было. Другая женщина стояла у распахнутых дверей.

Йенни Линд.

Ри не любил чародеек. Из них получались плохие любовницы: себялюбивые и ревнивые. Но Йенни была слишком красива, чтобы он смог устоять.

От кончиков пальцев до кончиков волос ее словно вылепили из снега. Нежная прозрачная кожа в голубых прожилках вен походила на мрамор, длинные белые волосы – холодный шелк, бледные губы – лепестки розы. Обманчиво юная, тонкая и уязвимая, она была больше произведением искусства, чем живой женщиной. И обладать ею Ри желал не из страсти, а из любви к искусству.

Но и ей нравилось в нем то же. Его талант и могущество возбуждали чародейку больше, чем тело. Их странные отношения длились больше десяти лет. У нее бывали другие любовники, у него другие любовницы, но их связь не прерывалась. А затем Ри влюбился. Сначала в музыку, затем в женщину.

Тогда он впервые отверг Йенни. Поссорились. Она закатила ему пощечину, и он ответил тем же. Она упала на кресло и разбила свое идеальное лицо, полилась кровь из носа, делая Йенни Линд смешной, а ее платье алым. Ри не принял эту ссору всерьез, да и она легко простила его. Он был слишком увлечен другой, потому позволил себе обмануться…

И вот она снова стояла перед ним. Белоснежная, безупречная. Она ждала, что он заговорит, но Ри молчал. Что толку оглядываться назад? Скрипка. Виолончель. Гитара. Литавры. Он скучал по ним больше, чем по любовницам.

Ри не помнил женщину, которую у него отняли, но помнил музыку, и вся тоска, осознанная или нет, воплотилась в его тоске по музыке. Именно поэтому, когда Радим Дрегович, маг, лишивший Ри способности колдовать, один из мучителей и предателей, предложил возможность снова держать в руках скрипку в обмен на службу, Ри согласился. Он ожидал увидеть людей Дреговича. Зачем Йенни пришла сама?

Ему было все равно. Ни вспоминать старое, ни просить прощения он не собирался.

Ри закрыл глаза.

– Напрасно ты спасаешь его, – сказала чародейка кому-то за спиной. – Однажды он погубит тебя.

– Потому и заманчиво держать на цепи тигра, милая, – ответил ей знакомый голос Радима. – Вновь и вновь показывать, кто здесь хозяин… Для такого не заводят зайцев. Жив?

– Жив.

Маги пропали, словно кто-то опустил занавес, скрылся обратно за кулисами, оставив его на темной сцене одного.

…Он провел в камере еще три дня, пока хозяева не убедились, что болезнь оставила его. Затем пришли именные стражники, заставили переодеться, дали выпить розового эликсира и вывели из камеры.

Кай

Они не смогли достать его руками, так что решили оставить за спиной. Отныне никто не пытался затеять драку, не задерживал на нем взгляд, не останавливался рядом, не заговаривал. Лишь Лютый окриками давал понять, что Кай живой человек, а не дух.

Он терпел. Ему тяжело давалось вынужденное одиночество, но Кай не чувствовал вины и не желал оправдываться. Потому делал вид, что их холодность его не трогает. Он не мог больше думать об этом, не хотел, и тогда сосредоточился на тренировках.

Ему нравилось чувствовать силу в крепнущих изо дня в день руках, нравилось оттачивать собственные движения, приближая их к танцу. С каждым днем Кай открывал в себе новые забытые знания, собственное тело удивляло его. С утра до вечера он тренировался на площади с десятниками. Боевые топоры, кистени, копья, луки. Мечей не было.

Лютый рассказывал, что низкопробное железо, которое добывали на континенте в манорах господина Барка и госпожи Доновской, годилось лишь для простых прямых мечей. Они быстро ломались, тупились.

На юге, на островах изготавливали многослойные сабли. Южане умели добывать и обрабатывать железо, закалять его в жерлах горячих гор. Они возвели свое умение в искусство, и сабли их также стали произведением искусства. Но крепкие и дорогие южные сабли господин-чародей закупал только для именной стражи.

Борис Новак, сотник именной стражи, приехал спустя десять дней. С ним приехал десяток стражников и четверо деревенских мужиков на телеге. Как пояснил любопытным Лютый, с новобранцами с юга привезли оружие для именной стражи. Из амбара вынесли пять деревянных ящиков. Новобранцы, не сговариваясь, глазели на именную стражу господина мага.

Ладные воины у мага. Лошади вороные, крепкие, мускулистые. Сбруя на лошадях серебряная, янтарем украшена. Стражники – в красных рубахах; кольчуги, шлемы, бармицы – новые; сапоги из бычьей кожи; белые плащи с вышитыми алым шелком гербами и инициалами мага. Вокруг прибывших сразу возникла пустота: то ли они сторонились запыленных, потных пограничников, то ли те брезговали мажьими любимчиками.

Новак приказал открыть ящики.

Десятники позволили новобранцам взглянуть на южные сабли. Вокруг столпились любопытные.

Кай подошел последним. Остановился с краю.

– Ну что? Кто раньше видел такое? – весело спросил Новак, доставая из ящика первую саблю.

– Вот этот, – показал пальцем один из бывших пиратов. – Островитяне такие используют.

– Хорошо. А как зовется, знаешь?

Пират озадаченно промолчал.

– Шамшир, – ответил Кай. Он подошел к ящику, и люди пропустили его, стремясь даже случайно не прикоснуться.

Новак, улыбаясь, достал из ящика следующую саблю.

– Кханда, – легко определил Кай.

– Это и я знаю, – фыркнул пират. – Мы на юге такими рубимся.

– Откуда у пирата сабля? – проворчал Лука. – Врешь. Они стоят дороже твоей жизни.

– Господин Абремо своих ребят кхандами вооружает, а мы… – он хитро улыбнулся, – одалживаем.

Открыли второй ящик. Новак кивком головы указал Каю на содержимое. Северянин подошел ближе:

– Тальвар. Кастане.

Люди вокруг притихли, ожидая ответа сотника. Новак кивнул.

– Ты рубился такими раньше?

– Не помню, но почти уверен, что да.

– Попробуем?

Сотник достал из ящика новенькие, ухоженные сабли-кастане. Протянул одну Каю.

Люди расступились, освобождая место для схватки. Кай взмахнул саблей, примериваясь, и приготовился к бою.

Новак усмехнулся. Кай знал, что его ударят без предупреждения, сразу после усмешки, поэтому легко отбил удар, повернул запястье, увел саблю противника в сторону. Новак довольно улыбался, крепче перехватил рукоять и снова атаковал. Кай уверенно защищался, отбивая удары и понемногу отступая. Он не спешил атаковать, проверяя собственные знания. Тело, словно созданное для этого, не подводило. Он угадывал движения противника, узнавал их за мгновение до удара, словно вспоминал давний, полузабытый сон, словно переживал эту битву раньше.

Новак ускорился, и Кай – тоже. Воины вокруг с трудом успевали следить за ними. Казалось, вот-вот брызнет кровь или сломается лезвие, но противники не уступали друг другу. Кай пошел в атаку, стал теснить сотника. Новак больше не улыбался.

Это было упоительно: думать лишь о следующем ударе! Сосредоточить зрение на противнике, чувствовать силу собственного тела, движение мышц, восторг от поединка, похожего на опасный и прекрасный танец!

– Валите его, сотник!

Кай оступился. Кастане вылетела из вспотевшей ладони, и Новак достал его – лезвие разрезало рукав рубахи.

Нет. Люди на этой поляне не полюбят его. Ни за стойкость, ни за мастерство. Никто из них не встанет за его спиной. Придется остаться одному.

Кай сделал вид, что готовится уйти от удара. Пропустил лезвие сабли перед собой, бросился к Новаку и перехватил его руку. Сжал, выворачивая запястье. Попробуй тот сопротивляться захвату, Кай по-настоящему сломал бы руку, и сотник это понял, подчинился молчаливому приказу, отпустил саблю.

Противники остановились напротив друг друга, тяжело дыша. Оба безоружные.

– Хватит, – подытожил, расталкивая толпу, Коршун.

Новак рассмеялся. Громко и совсем беззлобно.

– Тебе нужно к нам, парень! Что здесь делаешь?

Кай промолчал, глядя в землю. Ему было стыдно, что он так увлекся.

– Все свободны, – скомандовал Коршун.

Когда люди стали расходиться, он приблизился к Каю:

– Ты – бешеный? Ты помнишь, где находишься и с кем дерешься?

Кай промолчал. Новак поднял с земли сабли, положил обратно в ящик и проводил Северянина веселым взглядом.

Следующие десять дней новобранцев готовили к дозорам. Границами между манорами становились реки, ручьи или полосы леса. Записанные, промеренные в договорах, они должны быть нерушимыми, но маги заводили детей, ссорились или вспоминали старые обиды, пробовали на прочность магические силы друг друга, проверяли на границах артефакты и заклинания. Границы из-за этого постоянно сдвигались. Поселенцы, которым не повезло жить в приграничных деревнях, существовали в постоянном страхе. Граничная стража следила за порядком в таких местах, несла дозор.

В конце второй недели Лютый набрал два десятка людей для дозора. Из новичков взяли Кая и троих пиратов: Тида, Джоса и Миса.

– Возле Березняков кто-то напал на чумацкий обоз. Проверим, что там. Будьте наготове, пойдем рядом с границей. Господин Радим Дрегович в прошлом месяце оттяпал часть земель у господина Всеславского. Что бы тот ни наслал в ответ – нас не пощадит. Надеваем полные доспехи, оружие не прячем.

Вышли из поселка на рассвете.

Куяки из сыромятной бычьей кожи, рубахи, стеганки до середины бедра. Всем выдали шлемы с бармицей, кольчужные оплечья и медные личины. Вооружили топорами, копьями и луками.

Шли, выстроившись колонной по двое. В трех верстах от лагеря разделились. Все были напряжены. Кай видел, как слезятся глаза Джоса: он так внимательно всматривался в лес, что почти не моргал. Кай шел рядом с узким в плечах, но выносливым, как демон, Иришем.

– Видел когда-нибудь мажьих тварей? – спросил тот.

Кай покачал головой.

– Главное: не беги от них! И не обманывайся: они все перевертыши. Те, что на людей похожи, – звери внутри, а те, что звери, – с людской смекалкой. Не беги. Думай!

После полудня вышли на дорогу, к месту, где напали на чумацкий обоз.

В подлеске белели кости волов и одна разбитая телега.

– Идем в деревню, – распорядился десятник.

Березняки встречали пустыми огородами и заколоченными окнами. Люди прятались по погребам. К стражникам вышел староста.

– Обоз поели и через лес ушли. Из Скудного уже два дня вестей нет…

Повернули в обратную сторону, к Скудному. Шли пару часов. Здесь тоже стелились по обе стороны от дороги пустые огороды. На краю деревни темнели выбитыми стеклами окна корчмы, выли, скулили во дворах собаки и бил, умоляя о помощи, колокол на старом храме.

Воины остановились. Лютый помедлил мгновение, принимая решение, а затем скомандовал:

– Оружие к бою!

Колокол захлебнулся в крике. Над деревней плыл тонкий звук свирелей, неуместный и чуждый.

– Пошли! – приказал Лютый, и, как всегда, ноги подчинились его зычному окрику прежде головы.

Каменное здание со звонницей давно перестало быть местом богослужений, крыша в нескольких местах провалилась, но стены строили на совесть. Черный известняк, редко встречающийся в их части Края, словно врос в землю. Кто-то пытался разбить его и использовать в собственном хозяйстве, но сдался: на южной стене зияла неровными краями дыра. Сам храм стоял. Там сейчас прятались люди.

Вокруг каменных стен бродили, дрожа от нетерпения хвостами-жалами, рыжие мартихоры. Их было больше дюжины.

– Твою мать! – обреченно сказал Ириш.

Звери почуяли стражников. Один за другим поворачивали одинаковые человеческие лица с крупными челюстями.

Свирель смолкла, и стал слышен детский плач из-за стен храма. Воины, не сговариваясь и не ожидая приказа, вскинули луки. Мартихоры присели, оскалились.

– Стреляй! – приказал Лютый, и лучники спустили стрелы.

Мартихоры отпрянули, пара тварей закружилась, пытаясь достать зубами до воткнувшихся в бока стрел. Остальные сразу же отступили за храм, скрылись в деревенских улочках, засвистели.

Джос засмеялся:

– Не так уж и страшны ваши мажьи твари…

– Типун тебе на язык, парень! – прикрикнул Ириш.

И, словно Джос на самом деле сглазил, свирельные переливы стали громче. Мартихоры возвращались, взяв храм, людей в нем и воинов снаружи в кольцо.

– Готовсь!.. Стреляй! – скомандовал Лютый.

Звери наступали. Одна мартихора, не обращая внимания на стрелы в спине, прыгнула, вцепилась зубами в руку лучника. Стоявший рядом Тид, бросил лук, выхватил топор и перерубил шею твари, но хвост едва не достал его, взвился над обезглавленным телом, ударил в стену храма за спиной пирата, еще и еще. Кричал раненый лучник – один из новобранцев, то ли Джос, то ли Мис. Мертвая голова все не хотела разжимать челюсть, повисла на его руке, продавив зубами наруч. Но остальным было не до него. Мартихоры больше не ждали. Стрелы засели в их боках, но не пробивали толстую шкуру.

Гибкие тигриные тела уворачивались от топоров. Люди могли брать лишь напором и скоростью. Один из новичков, Мис, сбросил с лица медную личину, что мешала смотреть. Лютый выругался коротко и грязно, но Мис не слушал. Так драться – и верно – сподручней! Одна из мартихор бросилась на копья, отвлекая внимание. Мис достал ее, победоносно вскрикнул, а тварь ударила его в открытое лицо хвостом. Яд мгновенно съел ему глаза, он даже не успел вдохнуть для крика, захрипел, и тут же две мартихоры схватили зубами его за ноги и утащили за угол ближайшего дома.

Кай ринулся на помощь, закружился с топором в руках. Яд плеснул на куяк, одна из мартихор достала зубами до руки, но наткнулась на наруч, замешкалась. Тид, дрожавший весь путь в лесу, в бою внезапно оказался не из робких. Он с ревом прыгнул вперед и отсек голову создания. Кай стряхнул ее с руки, и они снова бросились в бой.

Звери были ловкими, гибкими и хитрыми. Они не боялись людей, их сильные челюсти хватали зубами древки копий и лезвия топоров и не отпускали, били ядовитыми хвостами.

Кай потерял топор, пошел врукопашную. Он бил кулаком в человеческие лица, ломая носы, выбивал зубы, обдирая костяшки пальцев. Хвосты били в доспех, пытаясь донести до кожи яд. Потом Кай поднял с земли потерянное кем-то копье. Выпрямился, сделал шаг назад, чтобы уйти от удара когтистой лапы, и налетел спиной на стену храма. Под ногами оказалось что-то мягкое, Кай бросил быстрый взгляд вниз и увидел руку Лютого. Сам десятник лежал в двух шагах дальше.