Текст книги "В тоске по идеалу. Избранные пародии"

В тоске по идеалу
Избранные пародии
Олег Cоколов

Иллюстратор Иван Соколов

© Олег Cоколов, 2023

© Иван Соколов, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0059-7692-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

«Корявый образ, загибающая не в ту сторону строка, непродуманность или надуманность посыла, вымученность и выспренность, пошлость, безвкусица и всякий иной поэтический «третий сорт», а то и откровенный брак – традиционная «дичь» для охотников-пародистов. Ну, а действуют они каждый по-своему. Кто-то одиночными прицельными выстрелами, кто-то автоматными очередями, кому-то по душе силки и капканы…

Любимый приём у Олега Соколова – нагнетание абсурда, или, пользуясь определением Салтыкова-Щедрина – «медленное ошеломление». Тут в пору заметить, что обратной стороной такого подхода может стать «делание из мухи – слона». Да, может, но не у Олега Соколова. Он всегда знает, почему, как и куда нам «плыть». Так что и сам выплывет, да еще, глядишь, и автора пародируемого за волосы вытянет на спасительный – то есть, на добротно-поэтический берег.»

(Русский литературный журнал в Атланте «На любителя», №30, 2007 г.)

«Ознакомившись с книгой Соколова, я стала лучше понимать свою дочь, которая сбежала от этого „пародиста“, оставив ему на память сына, дочь и совершенно невоспитанную собаку. Пусть помучается!»

(Тамара Ракитина, актриса, покойная теща автора).

Что выросло, то выросло

(Владимир Лапшин)

Мои стихи – боровички

Под сочной шляпкой манят ножкой.

К ним тянут пальчики руки

И стан сгибают понемножку.

Они – боровички на зуб,

И на душе от них светлеет.

 
С кряхтением сгибая стан,
Весьма талантливо и споро
Поэты сеют тут и там
Стихов невидимые споры.
 
 
И вырастает среди леса
Строчок строки, сморчок куплета,
Свинушка модной поэтессы,
Валуй известного поэта.
 
 
Бывает стих червив, ужасен.
Его с трудом берут в журнал.
Вот сыроежку нудных басен
Слизняк-редактор обкорнал.
 

 
И пародисты-червячки
Свою поэзию лелеют:
На зуб кладут боровички
И на душе у них светлеет.
 
 
Но чаще, прочитав стихи,
Поганку укусив за ножку,
В рот тянут пальчики руки
И вызывают «неотложку».
 

Самовозгорание

(Юрий Кузнецов)

Когда приходит в мир поэт,

То все встают пред ним.

Поэт горит… и белый свет

Его глотает дым;…

Когда он с богом говорит,

То мир бросает в дрожь.

 
Своей персоне зная цену,
Поэт, изящно ставя ногу,
Жар-птицей выпорхнул на сцену
И начал жарить понемногу.
 
 
Он выступал, искрясь стихами,
Пожаром творческим томим…
Из искры возгорелось пламя
И повалил по залу дым.
 
 
И в том дыму, сверкая слогом,
Чертовски, дьявольски хорош,
Он начал разговоры с богом…
По залу пробежала дрожь.
 
 
Читал с горящими глазами,
Глаголом сжечь сердца хотел…
Но зал в оцепененьи замер
И как-то быстро опустел.
 

 
Стихи в угаре не кончались.
Поэт горел бы до утра…
Но тут пожарные примчались
И окатили из ведра.
 

Весенняя дума

(Алла Медникова)

Пришла весна. Чешу угрюмо

Коробки черепной забрало,

Под коей притаилась дума,

Как вошь под мышкой генерала.

И застываю насекомым

В янтарной капельке заката.

 
Пришла весна. Меня пробрало.
От странной мысли нет покоя.
Я раньше не подозревала,
Что в голову придет такое! —
 
 
Мой череп посетила дума!
Есть от чего чесать затылок.
Она вползла, как вошь, без шума,
И затаилась средь опилок.
 
 
И вот я, мрачно и угрюмо,
Хожу, терзаема вопросом:
Как поступить со вшивой думой?..
А может спрыснуть «Диклофосом»?
 
 
Беру его… Как все знакомо!
Вдыхаю прелесть аромата…
И застываю насекомым
В янтарной капельке заката.
 

Расплата

(Алексей Зайцев)

Я сдал тетрадку на проверку!

Не ту! Трагедия! Провал!

Я в ней писал стихи! Про Верку!

Я Верку в ней нарисовал!

Как ей теперь

Смотреть в глаза-то?

Я завтра в школу не пойду.

Меня не ждите послезавтра.

Приду в трехтысячном году.

 
Простите, люди, изувера!
Мой грех ужасней, чем Ковид.
Им оскорбились чувства Веры
И личных данных ее вид.
 
 
Как ей смотреть теперь в глаза-то?
Слова я дурно подбирал…
Теперь достоин газавата,
Как атеист и либерал.
 
 
Я экстремист! Я уголовник!
И стало вдруг не по себе:
У Веры папочка – полковник,
Полковник служит в ФСБ.
 
 
Я был им встречен и допрошен.
Он напророчил мне беду,
Что если сочинять не брошу —
«Приду в трехтысячном году».
 

В ломках творчества

(Виктор Липатов)

Водку пить и курить гашиш

Стану. Брошусь в объятия бреда,

Но зато не пойду в торгаши,

Не предам по планете соседа,…

 
На планете нас только двое
Непродажных и гордых поэтов.
Мы друг друга читаем запоем,
Подливая друг другу при этом.
 
 
И приняв поднесенные граммы,
Как культурные люди планеты,
Друг на друга строчим эпиграммы
И друг другу слагаем сонеты.
 
 
А когда я от водки устану
И другого запросит душа,
Он предложит мне марихуану,
Я ему предложу гашиша…
 
 
И в бреду завершая все это,
Где больничных палат чистота,
Я воскликну: «Мы с другом – поэты!»
Санитар возразит: «Наркота!..»
 

Яйца неглиже

(Илья Резник)

Степан Авдотьевич Писдрюкин,

Мужик отчаянных кровей,

Носил огромнейшие брюки

Ввиду количества мудей.

Мудей в них было вдвое больше,

Чем у обычных мужиков.

Писдрюкин яйцами гордился.

И т. д. и т. п.

(Народная поэма «Мужик»)

 
Культурный русский иудей
Илья небезызвестный Резник,
Вдруг опустился до мудей
И сочиняет как скабрезник.
 

В тоске по идеалу

(Александр Вергелис)

Сидящая напротив женщина

пестра, как елка в Новый год.

О Боже, сколько же навешано

на ней, как красен этот рот!

Сладка, наверно, как пирожное.

Сидишь и думаешь с тоской:

какая пошлость невозможная

была б жениться на такой.

 
Поэт – совсем не деревенщина,
имеет вкус и важный вид.
Не всякая, поверьте, женщина
его собою соблазнит.
 
 
Под новый год вхожу беспечно я
в метро и вижу пред собой —
сидит, помадой изувечная
фемина с челкой голубой.
 
 
Румяны щечки, как пирожное,
тулуп украшен мастерски…
Ее общупал осторожно я
глазами полными тоски.
 
 
И грёзы понеслись стоп-кадрами:
алтарь, застолье, простыня,
запой, свиданье с психиатрами…
Тут кто-то дергает меня.
 
 
Пришел в себя и вижу, – дурочка
мне эта нежно говорит:
«Не бойтесь, милый, я снегурочка,
а не какой-то инвалид!
 
 
Смахните с глаз тоску тревожную
и скройте, Боже, поскорей
во взгляде пошлость невозможную
в мой адрес. Будьте подобрей!»
 

Восточное осенение

(Алексей Машевский)

Утренней листвы невнятный шорох,

Осени дыханье из окна.

Я с самим собою в разговорах

С четырех часов лежу без сна.

Мне теперь как будто только снится

Все, что происходит в эти дни.

А у нас работают узбеки,

Строят так же нехотя сарай.

 
Слышен гул трудящихся узбеков,
Азии дыханье из окна,
В ожиданье творческих успехов
Я лежу на склонах топчана.
 
 
Сам с собой, как в караван-сарае
Навои, Хафиз иль Рудаки,
Я рублю, не торопясь, рубаи,
Как Бабур, вбиваю ритм строки.
 
 
Стройки заоконной слышу ритмы,
Трудоночь сменяет трудодни.
Я во сне сколачиваю рифмы,
Я такой же пахарь как они!
 

 
Так и спал бы… Но походкой шефской
Подошел и, гадя в реноме,
Гаркнул бригадир: «Акын Машевский!
Ваши тексты – не Бабур-намэ!»
 

Муть

(Алексей Черников)

В мясе большой воды не утаить прожилки,

Кто это тонет – ты ли, немой Господь?

Рыбы идут на дно – розовые опилки,

В черных кругах превозмогая плоть.

Топотом черных волн вдоль новгородских сказок,

Хвойных проказ, вылинявших лампад,

Господи! – разреши музыку или муку,

Милый мой! – разреши сбыться такому звуку,

Чтобы и Китеж твой помнил мои следы.

 
В мареве хвойных проказ шепчет «Аминь!» осина,
Кто это стонет там? Его ли немой Господь
глушит галоп перед долом? Так глина
кроет собою цветы, превозмогая их плоть.
 
 
Господи! – разреши китежскою франшизой
френии молодой ставить свои следы.
Манит, на букву «П», пастырь с белесой ризой,
Линькой своих лампад, горечью лебеды.
 
 
В мутности водяной не заострожить рыбку,
Щерится лик сома на лягушачный квак.
Нежно, как комара, давит Перун улыбку,
Глядя на чудский сказ, смачный, как бешбармак.
 

Библейский мемуар

(Инна Лиснянская)

Помню я сны Авраама и Сары,

Вопли Ионы в кипящей волне.

…Нет, не желаю писать мемуары,

Это занятие не по мне.

 
Мой светлый путь заслугами усеян.
Вот первая приходит мне на ум —
Как я вела народы Моисея
Пустынями, без карты, наобум…
 
 
Я не теряла даром время Оно:
Пророк Иона мною был спасен,
Я вдохновила к песням Соломона
И пел мне песни умный Соломон.
 
 
Я предрекла расплату за грехи
И божий гнев в Содоме и Гоморре,
Но были все к пророчеству глухи
И города исчезли в Мертвом море.
 
 
Да, иногда я поступала скверно,
Из прошлого не выбросить главы:
Я голову вскружила Олоферну
И Олоферн лишился головы…
 
 
На прожитое вновь бросаю взгляд,
Но мемуары не увидят света, —
Сюжет украли! Сделан плагиат
Под видом книг из Ветхого Завета.
 

Обмылок любви

(Елена Зырянова-Ронина)

И даже музыка пуста.

Как капли, слезы на затылок.

Любви желтеющий обмылок

Ушел на пену возле рта.

 
Как лист страдает от чернил,
Я пострадала от невежды:
Наставив пятен на одежде,
Меня мой милый очернил.
 
 
Он соблазнял, читал стихи…
А после улыбнулся мило
И бросился кусочком мыла
Свои замыливать грехи.
 
 
Но я не Моника Левински!
И в пене, словно Афродита,
Я наказала паразита,
Который поступил по-свински:
 
 
Ругаясь, с пеною у рта,
Зажав в своей руке обмылок,
Ему начистили затылок
И все доступные места.
 
 
Насупя в поединке бровь,
Мы мылили бока друг другу…
В тот день узнала вся округа:
Любовь без мыла – не любовь!
 

Марсианский хроник

(Марс Гисматулин)

Я влюблю тебя до пыток,

До бессудных сновидений,

В изначалье, до бескрылок

Средь разбросанных камений.

 
Среди разбросанных камений,
В душе сатир, походкой барс,
В плену бессудных сновидений
Охотился на женщин Марс.
 
 
Певец амурных приставаний,
Бескрылки нимфам теребя,
Путем забавных рифмований
Пытался их влюбить в себя.
 
 
Раз вдохновенье накатило —
Его не оттащить назад.
Он был немного Чикатило,
Но кончил как маркиз де Сад:
 
 
Закона зоркие сатрапы
На Марса дело завели…
И набежали эскулапы
И в «изначалье» увели.
 

Прощальная трель

(Стефано Гардзонио)

Выпал снег, и старый зуб

Тихо заболел.

Я стою, как старый дуб,

Слышу птичью трель.

Пой, скворец моей души,

Песню в честь страстей.

Дева, нежно обними

Жгучий ствол скорей.

Выпал снег и тает вдруг.

Старый зуб гниет.

Улетел скворец на юг,

С девой – самолет…

 
Был я стройный кипарис,
А теперь как дуб.
Листик на сучке повис,
Словно желтый cтруп.
 
 
Усыхаю, как стерня.
Зуб болит, гниет.
Там в дупле внутри меня
Червячок снует.
 
 
Но я гордый менестрель —
Буду век творцом!
Верещу губами трель
Молодым скворцом.
 
 
Вижу деву меж людьми,
Подлетаю к ней:
«Ну ка, нежно обними
Жгучий ствол скорей!»
 
 
Дева глянула тепло,
Но умчалась ввысь,
крикнув – «Залепи дупло!
К дятлу обратись…»
 

Пессимистическая комедия

(Вадим Ямпольский)

Мысли, как нетрезвые матросы,

дверь снесли, ввалились в кабинет

к жизни неприятные вопросы

накопились, а ответов нет.

Их приход понятен и банален,

пусть палят со злости в потолок…

за кордон давно уехал барин

и со страху вывез все, что мог.

 
В голове жужжали мухи сонно.
Тишь, застой, мещанский мрак и тлен.
Вдруг вломились в череп беспардонно
мысли с предложеньем перемен.
 
 
И давай штормить девятым валом,
ковырять в извилинах штыком,
потрясая своды небывалым,
образным, матросским языком.
 
 
Что искали злые недоумки?
Золото талантов, перлов склад?
Их давно увез в дорожной сумке
подлый барин, трус и ренегат.
 
 
И с тех пор я не блистаю в верстке,
нету злата в сером веществе.
Я, как жид, раздет по продразверстке,
и без царя страдаю в голове…
 

Лесная жуть

(Максим Жегалин)

Какие сосны, прадед вырос дубом,

А дед – орешником, я этот лес

Целую в листья, корешки и губы.

Здесь можно много: я могу летать.

Но как ужасно ожиданье мертвых:

Они скучают в темной древесине

И тянут ветки к тем, кто ходит

В лесу живых, качается, потеет.

 
Я в лес влетел и сразу впился в листья,
Как будто в губы. Сосны хороши!
Я дуб люблю, как прадеда родного,
Орешник – словно деда своего.
 
 
Я жук-типограф, вязью графомана
Покрыл стволы, вершки и корешки.
Теперь повсюду сухостой, валежник
И лишь лесник от ужаса потеет.
 

Евреи

(Евгений Минин)

Цветные порхают гурами —

наложницы в пёстром гареме.

Порхают порочно гурами,

неведомым чувством горимы,

в стеклянном искусственном храме,

где нет необычного, кроме

печально скользящих гурами,

в качающей их полудрёме.

(автор живет в г. Иерусалиме)

 
По миру порхают евреи —
поэтами в пёстрой богеме.
Лишь в Северной нет их Корее,
но верю – придет это время!
Из Рима и Гипербореи
обратно в Иерусалимы
порхают порочно евреи,
неведомым чувством горимы
к стене в главный храм Иудеи,
где нет необычного, кроме
печально смотрящих евреев,
качающихся в полудрёме.
 

Литературные встречи

(Александр Кушнер)

О «Бродячей собаке» читать не хочу.

Артистических я не люблю кабаков.

Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,

Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.

Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть

Не хочу, как поэты едят или пьют.

 
Мир поэзии – нежный и сказочный мир.
Там царит дух фантазий и музы парят…
Я так думал пока не увидел трактир
Где гуляли поэты, не чуя преград.
 
 
Побледнел бы от ужаса Литинститут,
Ведь открылся их истинный менталитет!
Оказалось – поэты едят или пьют,
Матерятся и ходят порой в туалет!
 
 
Книжный рай превратился в кабацкий притон,
Где ярился кумиров доподлинный мир.
Каждый третий из них был отпетый филон,
Горький пьяница, бабник, драчун иль сатир.
 
 
Я не мог находится решительно там
И претензии горьким стихом рубанул…
Тут какой-то товарищ, лицом – Мандельштам,
пробурчал: «Пустяки!», а Кузмин – …потрепал.
 

Самооценка

(Ольга Аникина)

Стихотворение может

управлять человеком.

Вот почему

люди не очень-то любят стихи:

они видят в стихах

акт насилия.

Чем мощнее воздействуют слова,

тем сильнее поэт

 
И голос разума затих.
Я горько плачу от бессилья,
когда читаю чей-то стих
и ощущаю акт насилья.
 
 
Когда ж свои прочту, друзья,
то чувствую себя уютно, —
они нестрашны донельзя
и безобидны абсолютно.
 

Плоды одиночества

(Василий Нацентов)

Что сказать о светлой боли,

странной боли о былом?

В помертвевшем чистом поле

я один, как в горле ком.

Остается след цензуры

черной тушью из письма.

Это не литература.

Это музыка сама.

 
Что сказать? Я странно болен
светлой болью о былом.
Что там было – я не волен
говорить, трясти быльем.
 
 
Я один, как в поле воин,
я один, как в фиге перст,
На бумажном чистом поле
я влачу свой тяжкий крест.
 
 
Я один, как спинка в кресле,
я один, как в горле ком…
Я в миноре, – это если
музыкальным языком.
 
 
Я страдаю, как на зоне
поминает счастье зек.
Я один, как хвост в питоне
и варюсь, как в супе хек.
 
 
Нет печальней этой саги,
но дела не так плохи —
излагаю на бумаге
и на волю шлю стихи.
 
 
Чифирем подстроен сенсор,
в голове стихов сума…
Их вымарывает цензор
черной тушью из письма.
 

Метаморфоз

(Юрий Кублановский)

«Metamorphosis»

Шустрящим сусликом,

медлительным червем

я в землю русскую

еще вернусь потом.

Подлещик с красною

под жаброй бахромой,

волну грабастая,

еще вплыву домой.

А лучше прилечу

гневливым вороном

 
На белом ослике,
на в яблоках коне
в страну, откуда сослан,
не воротиться мне.
Пролезу скромненько,
охрану обману,
граничной кромкою,
как хитрый кот-манул.
 
 
В черве и в суслике
крестраж души создам.
В пределы русские,
хотя бы по частям,
проникну аистом,
гневливым вороньем.
Закроют небо начисто —
лягушкой в водоем.
 
 
Шлагбаумы прокрустами
не режут глубину.
Подлещик устьями
вплыву домой по дну.
Могу смородиной,
ольхой врасти в овраг,
ведь тяга к родине
страшней всех прочих тяг.
 
 
Иду сквозь трудности
в метаморфоз
по разным сущностям,
но есть один вопрос.
А вдруг я, вороном,
поймавши в клюв червя,
на поле пойменном
съем самого себя?
 

Туманная сказка

(Святослав Кучер)

Туман седой поплыл над полем

И опустился над рекой.

На молоко похож он, что ли?..

Кисельный берег – вон какой!

Мне сказки сказывала няня,

Что на Руси бывало так:

Аленушка скрывалась с Ваней

В туман в кисельных берегах.

(стих сочинил в 10 лет)

 
Туман завесил брег периной
И всем в поселке угодил.
В нем тут же скрылись Глеб с Мариной,
И с Анжеликой Автандил.
 
 
Пастух Иван, хорош собою,
Туда табун доярок ввел.
Прошел десятый «А» гурьбою,
За ним физрук устало брел.
 
 
Шел председатель с сизым носом,
Главбух неслась навеселе…
Я к няне подбежал с вопросом —
Что манит их в молочной мгле?
 
 
Но няня душу не сгубила,
Прошла на грани нужных фраз…
А то, что там в тумане было
Укрыл туман от детских глаз.
 

Ошибка эволюции

(Александр Кушнер)

Дарвин совершил одну ошибку:

Что б ему сказать, что человек,

Не от обезьяны низколобой

На ее сомнительной стезе,

А произошел от антилопы

Или льва – довольны были б все.

 
Дарвину пусть верят остолопы!
Я ж супруге взгляд другой открыл:
Что ее предтеча – антилопа,
И, немного, – нильский крокодил.
Что исходных генов было много,
Но довольны будут все сполна:
Тесть произошел от носорога,
Буйвола и, видимо, слона.
А в себе, представь какая милость,
Я подозреваю гены льва…
Тут жена за скалку ухватилась
И пришлось ответить за слова.
 

Искушение

(Олег Гегельский)

Я оглох от вкуса твоей кожи.

Я ослеп от света твоих глаз.

Ты на десять лет меня моложе,

Но не годы разделяют нас.

 
В подворотне мы стояли двое,
Целовались, не жалея сил.
Ты меня задела за живое,
Я тебя в горячке укусил.
 
 
Жар любви, без копоти и пепла,
Опалил. Я вновь разинул рот…
И моя любовь к тебе окрепла.
Но твоя ко мне – наоборот.
 
 
Я ослеп от вкусного начала,
А потом, наверное, оглох.
Я не слышал, как ты закричала,
Подняла большой переполох.
 
 
Я пришел в себя немного позже,
И остался этому не рад:
Меня вел в наручниках, о боже,
Полицейский прибывший наряд…
 
 
Я теперь один в сыром подвале
Вспоминаю блеск любимых глаз.
Из-за них меня арестовали
И на годы разделили нас.
 

 
В женских чарах – дьявольская сила!
Я поддался чарам и пропал.
Ты меня собою искусила —
Я тебя за это искусал!
 

Несчастный случай

(Людмила Сухова)

Бездарный день, как выкидыш рассвета,

Остынет в звездах, силы исчерпав,

И призрачная ночь с бельмом запрета

Примерит света белый сарафан.

 
Раба поэзии, насочинив немало,
Неся в себе, что удалось зачать,
Вошла в редакцию известного журнала
Родить стихи и их отдать в печать.
 
 
Но вдруг начался выкидыш рассвета
С бельмом запрета… Жуткий натюрморт!
Дежурный критик осмотрел все это
И завершил начавшийся аборт.
 

Исправление

(Кира Грозная)

Я никогда в своей жизни не крутила романа с левшой

и, в общем, жизнь не заладилась, и я, наверное, неудачник…

а ты говоришь, что моя жизнь необычайна, что она увлекательна и многогранна,

 
Я хоть с виду грозна, но правдива душой
и с правшами крутила исправно.
Даже левый мужик был рукастым правшой,
и владел, право слово, рукой хорошо,
увлекательно и многогранно.
 
 
Только с возрастом вышел конфуз небольшой,
проявилась ущербность подхода, —
поняла, что ни разу романа с левшой
не случалось за долгие годы.
 
 
Надо встретить левшу и роман разлихой
сшить красивыми белыми швами,
но рискую, что кончится все чепухой, —
не подкована я в обращении с левшами.
 
 
Я могу притворится крестьянкой с сохой,
поэтессой, простой королевой
и, возможно, закрутит левша, как с блохой, —
подкует, как блоху, одной левой!
 

Божий росток

(Ольга Надточий)

есть шанс распутать каверзный клубок

судьбы, проникнуть в суть хитросплетений,

открыться и почувствовать, что Бог —

садовник, и себя – его растением.

(«И слово, как огонь на языке…»)

 
Есть шанс распутать каверзный лубок
моих стихов и логику плетений
сюжетных линий. Да поможет Бог
принять плоды его чудных растений.
 
 
Меня Господь выращивал в горшке,
как деревце, и научил без спешки
саму себя с огнем на языке
перед людьми палить до головешки.
 

Падшая и брошенная

(Ирина Цхай)

Я – капля, падшая с небес…

В себе тот свет хранить пытаюсь,

Но пылью праха покрываюсь,

Превознося свой малый вес.

Я – фраза, брошенная вниз:

Чтобы познать себя, пространство

Слагает человекостансы,

Повелевая: «Проявись!»

 
Я – капля, падшая с небес…
Но вот чего, – не вспоминаю.
Росы? Грозы в начале мая?
Иль птичка капнула на лес?
 
 
Потом решу. Во мне горит,
тот свет. Я – фраза с того света.
О чем она – не важно это.
Пространство мною говорит!
 
 
Слагая «человекостансы»,
Уже не выступить «на бис».
Редактор крикнул: «… Отвались!»,
Снижая публикаций шансы…
 
 
Теперь в больнице стих шепча,
Лежу на койке целый день я,
Ведь стала суть произведенья
Последней каплей для врача.
 

Читалово

(Сергей Кубрин)

Мы подошли из-за угла,

Но март не струсил.

Утыр – сидеть, вперёд – алга,

Весна и мусор.

Салам алейкум, бох не бог,

Накажет сдуру.

Я, к сожалению, не смог

В литературу.

(автор по профессии – следователь)

 
Гремит Владимирский централ.
Братва не трусит.
Творец и сыщик, два пера.
Весна и мусор.
 
 
Аллах не выдаст, зуб даю,
Банкую сдуру.
Базар рифмую, в дело шью
Литературу.
 
 
К стихам из уголовных дел
Читатель чуток.
Прочтет и… будто отсидел
15 суток.
 

Мелиоратор

(Ричард Павлов)

Они мне говорят, но словно не со мной

Идет их давний спор, болезненный и хмурый.

Хотел бы я пойти за каждою фигурой,

Чтоб рассмотреть приют усталости больной,

Где вспыхивает вдруг алмазная игра

И брызжет радостью, как дикая комета,

Игривая строка – о, водомет сонета,

Ты дивно увлажнил и дни, и вечера!

(«Поэтам прошлого»)

 
Парнас давно не тот и хосписной тоской
Сквозят его стихи, ведь коллектив не молод,
Песками времени покрылся и расколот,
Но спор еще ведет за гробовой доской.
 
 
Там что-то говорят высокою строкой,
Но нам не повторить их яркую комету.
Мы далеко в хвосте и свежие сонеты
Не брызжут радостью, как ни крути рукой.
 
 
Как будто Аполлон фонтан опорожнил,
Поэзия суха у молодых кентавров…
Но вышел в свет красавец Ричард Павлов,
Достал свой водомет и дивно увлажнил!