Текст книги "Боярин"

– А ты чего заладил, как волхв на требище: зачем да зачем? Лучше за хворостом сходи. Костер-то потухнет сейчас.

– А чего это я должен по темну блукать? – взъерепенился малый.

– Что ж, по-твоему, мне или Рогозу за ветками бегать? – нахмурился кормчий.

– Будет вам, – успокоил я их. – Пускай Просол у костра посидит, он у нас теперь вроде как раненый. Я за хворостом схожу. Мне перед сном прогуляться охота да на звезды поглядеть.

– Коли охота есть, – сразу успокоился кормчий, – так ступай.

Я и пошел.

Стараясь не сильно шуметь, чтобы не потревожить усталых мужиков, потихоньку выбрался из становища. Обошел его посолонь, стараясь не споткнуться и не свернуть себе шею в темноте.

– В таком мраке только дрова искать, – ругнулся в сердцах. – Удумал кормчий. Ой!.. – споткнулся все-таки. – Чтоб ему завтра опохмела не видеть!

Наконец, оказался я там, куда весь этот вечер стремился, – возле палатки булгарской. Тихонечко полог приподнял и ужом внутрь пролез. Черно здесь, словно в порубе, и душно, только слышно, как предводитель булгарский во сне сопит. Сам хоть и тощий, а воздух портит спросонья не хуже великана сказочного. Видно, по вкусу ему угощение купеческое пришлось, вот его утроба и радуется. Поморщился я, дух тяжелый от носа ладонью отогнал, потом из-за голенища кинжал достал. Хороший кинжал, мне его Претич-сотник в Вышгороде подарил: рукоять удобная, а жало у него острое. Я на сип булгарский подкрался, резко ладонью ратнику рот зажал, чтоб не заорал с перепугу, а кинжал к горлу приставил, чтоб не дергался сильно.

Он хоть и не раскумекал сразу, что с ним случилось, замычал было да вырваться хотел, но я его крепко придавил, да еще и клинком по шее царапнул, чтоб понятливей был.

– Тише! – зашипел на него. – Дернешься – убью!

Притих булгарин, понял меня. Выходит, недаром я Рогоза мучил, язык булгарский перенимал.

– Хорошо, – говорю. – Я смерти твоей не хочу, мне поговорить нужно, – а у самого рука дрожит, уж больно хочется на кинжал посильней надавить, потому как боль сердечная через этого булгарина ко мне пришла. Убить его хочу, но нельзя пока его жизни лишать, потому и сдерживаю себя.

– Я сейчас ладонь от твоего рта уберу, – я ему шепотом, – но если пикнешь, и Мухаммед тебе не поможет.

Чую, он головой кивнул. Вот и славно.

– Как звать-то тебя? – спросил я булгарина.

– Махмуд, – тихо ответил он и снова шумно испортил воздух.

– Ф-у-у! – невольно поморщился я. – Эка тебя раздирает.

– Хвораю я, – извинился он. – Лекари понять не могут, почему меня по ночам так пучит.

– Знаю я твою болезнь, – говорю, а сам смехом давлюсь, как представил себе, что люди подумать могут, коли увидят: два мужика в кромешной тьме лежат, один другому кинжал к горлу приставил и убить собирается, а другой убийце своему на несварение жалится.

А еще вспомнилось, как Берисава мне рассказывала, что хоть дочку уберечь от ярма булгарского не смогла, однако, прежде чем ей копьем бок распороли, успела на предводителя ловцов порчу наслать. Проклятие материнское само по себе великой силой обладает, а из ведьминых уст оно еще страшнее оказалось. Совсем иссох булгарин, зипун его приметный, бляхами железными обшитый, словно на колу, на плечах болтается. Я его, как только увидел, когда его ратники мордву от нас отогнали, так сразу признал. Как же тяжело мне было все это время сдерживаться. Так и подмывало на булгарина наброситься да все про Любавушку мою выведать. Только как же мне его пытать, если языка не знаю? Вот и терпел до поры до времени. А теперь еще оказалось, что порча не только в сухость его вгоняет, а еще и ветры дурные из него выдавливает. Как же не рассмеяться тут?

Но утерпел я и сказал строго:

– В другой раз не будешь по чужим землям ходить да баб невинных в полон брать.

– Вот оно что… – понял Махмуд, почему на него напасть нежданная навалилась. – Это же когда было-то? Я уже больше года из пределов ханских не выбираюсь. Как зимой позапрошлой занедужил, так и отходился. Теперь вот в страже граничной, купцов от налетчиков оберегаю – тем и кормлюсь.

– Вот про ту зиму и поговорим. Помнишь пленников, которых ты со своими людьми на Руси взял?

– Помню, – сказал он. – Три десятка их было – двадцать четыре мужчины и шесть женщин.

– Ты смотри – памятливый. А помнишь ты полонянку, ростом невысокую, глаза у нее зеленые с крапинами карими?

– Как не помнить, – вздохнул он. – Через нее и беды мои. Попортила крови, вот и заболел. Она самая неспокойная была, несколько раз бежать пыталась и остальных подговаривала, даже на меня с кулаками кидалась.

– Это я видел.

– Ты что? Из них? – удивился он.

– Нет, – ответил я, вспомнив, как мы с Баяном на снегу животы морозили, за станом булгарским в лесу заснеженном наблюдали.

Эх, знать бы тогда… но мне словно кто-то в тот миг глаза отвел. Не признал в полонянке бойкой жену свою.

– Что с ней стало?

– Продали мы всех в Булгаре.

– Кому? – Я почувствовал, как у меня от нетерпения кончик носа зачесался.

– Ильясу Косоглазому мы женщин продали. Он всегда хорошую цену за них давал. Только требовал, чтобы мы к нему их здоровыми приводили. Вот… – снова вздохнул Махмуд. – Женщину твою во здравии сохранили, а сам оберечься не сумел.

– Где его искать?

– Известно где, – прошептал булгарин. – На базаре он человек уважаемый, его там каждая собака знает.

– Ладно, – помолчав немного, сказал я, порылся свободной рукой в кошеле, что мне Ольга в дорогу дала, две деньги Махмуду в ладонь сунул.

– Что это? – спросил он.

– Золото, – ответил я. – За то, что ты передо мной не таился.

– Так ты меня убивать не будешь? – изумился он.

– А на кой? – спросил я, потом треснул его кулаком прямо в лоб.

Всхлипнул он и в беспамятство впал.

– Полежи пока, – сказал я и кинжал обратно за голенище спрятал. – К утру очухаешься, а пока и мне, и тебе так спокойней будет.

Тихо из палатки я вылез, огляделся – спокойно все.

– Слава тебе, Даждьбоже! – в небо звездное прошептал и обратно пошел.

– Ты чего не спишь? – спросил меня Рогоз, когда я до костра добрался.

– Так ведь сами велели хворосту набрать, – ответил я и веток в огонь подбросил.

– А-а, понятно, – сладко зевнул старик и на другой бок повернулся.

На рассвете мы отчалили. А булгары на берегу остались, и Махмуд с ними. Пришел он в себя, значит. Но расстались мы мирно, выходит, никому про то, что с ним случилось, рассказывать он не стал. Золото мое у него обиду притупило, ну и пусть с ним. Мы уходили, а он все стоял и в гребцов вглядывался, видно, пытался понять – кто же из нас к нему ночью наведывался?

А перед нами разлилась широко Pa-река, и порой казалось мне, что я опять оказался посреди Океян-Моря, что вернулся на десять лет назад, что впереди, словно задремавший кит, лежит холодная земля Исландии. Где-то там ждет меня Могучий Орм, и Торбьерн, и Борн все так же теребит свой длинный нос, снаряжая драккар в далекое плавание.

 
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу – не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором,
Ветер попутный и нам, и смерти!
 

– Ты чего это распелся? – спросил Рогоз. – Это же вроде на свейском?

– Да, – кивнул я. – Песня хорошая. Из детства.

25 апреля 954 г.

Стольный город Великой Хазарии встретил меня первой весенней грозой. Ливень накрыл окрестности. Вода падала с неба сплошной стеной, молнии сверкали в поднебесье, а раскаты грома пригибали к раскисшей земле.

– Давай! Давай! – орал я рассвирепевшему небу и смеялся каждому новому удару, подставляя лицо под безжалостные пощечины дождя. – И это все?! – издевался я над грозой после очередного яростного раската. – Это все, на что ты способен? А еще Громовержец! Давай! – И, услышав мои издевки, Перун вонзал в землю новую стрелу.

– Что? – не унимался я. – Снова промазал? Эх, Побора на тебя нет, он бы тебя поучил, как стрелы в цель посылать. Недоносок!

– Ты чего орешь? – сквозь пелену дождя я не сразу и разглядел, кто это меня окликнул.

Привратник оказался древним стариком. Таким древним, что даже не верилось, что жить можно так долго. Вода заливала его изъеденное морщинами лицо и водопадом стекала со слипшейся в сосульку бороденки. Он еле стоял, неловко прикрывшись стареньким плащом, и казалось, еще немного, и его просто смоет потоками дождя.

– А чего вы тут позакрывали все? – ответил я. – Не видишь, что человек мокнет?

– Много вас тут таких подмоченных ходит – всем открывать, что ли? – И он побрел прочь от кованой решетки ворот.

– Эй, отче! – крикнул я ему вдогон. – Погоди! Мне Авраама бен Саула повидать нужно!

– Ступай, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ступай отсель подобру-поздорову.

Он сделал еще шаг и вдруг замер. Постоял так немного, а потом повернулся да и выдал ни с того ни с сего:

– Что, Маренин выкормыш? Смеяться надо мной удумал?

– С чего ты взял, отче? – удивился я.

– А чего это ты по-нашенски говорить решил?

И только тут до меня дошло, что все это время мы разговариваем на родном мне, да, судя по всему, и старику языке. Я опешил. Вот уже полгода, с той поры как Стоян с Рогозом ладью обратно в Нов-город повели, я не слышал родной речи, и… на тебе! За тридевять земель от дома, в чужой земле, там, где и не ожидалось вовсе, со мной говорят понятными, ласкающими слух словами.

– Ты из каких краев будешь? – словно забыв о дожде, дед шагнул к воротам.

– Из древлянской земли, – ответил я.

– Земляк! – И откуда столько прыти взялось в этом изможденном теле? – Я же из вятичей, земляк!

«Ничего себе земляка нашел! – подумал я. – От Коростеня до вятичей почти три месяца пехом топать».

Но потом понял, почему так обрадовался старик, и тоже улыбнулся.

– Из вятичей? – хлопнул я себя ладонями по коленкам так, что от портов полетели брызги. – У меня же в вятских лесах знакомец есть, хоробр Соловей. Знаешь такого?

– Нет. Не знаю, – ответил старик, потом задумался и сказал грустно: – Не помню. Никого не помню, – и вздохнул горько.

И тут снова вдарил громушек и рассыпался по небу. Жалость к старику меня отчего-то по сердцу резанула. Вдруг подумалось, что и я таким забывчивым когда-нибудь стану.

– Так и быть, – сказал он. – Кто хозяин твой и что ему от ребе надобно?

– Нет у меня хозяина, – ответил я. – Мне самому он нужен. Я ему из Киева весточку привез.

– Из самого Киева? – удивился старик. – Что ж ты стоишь? Проходи давай, – он сдвинул задвижку на решетке ворот и приоткрыл створку. – Живее давай, а то промок я тут совсем.

Я шагнул на просторный, мощенный серым от дождя известняком двор.

– За мной иди, – велел старик и поковылял к дому.

– Как величать-то тебя? – спросил я его по дороге.

– Асир[19]19
  Асир (древ. евр.) – счастливый


[Закрыть], – ответил он. – Только счастья я в жизни этой не много видел.

– А по-нашенски?

Он на мгновение остановился, задумался, а потом покачал головой:

– Не помню.

– Ну, ладно, – кивнул я, входя в дом, – Асир так Асир.

– Здесь побудь, а я сейчас хозяину доложу, – старик стал тяжело подниматься вверх по каменной лестнице. – Да отряхнись, а то вода с тебя ручьем бежит.

Я сбросил с себя потяжелевший от дождя плащ, огладил намокшую бороду и невольно поежился. Совсем не жарко было в этих сенцах, или как там они здесь называются? Каменное все вокруг, белое, холодное. Ни скамеек, ни лежаков, ни поставцов – стены голые, и оттого зябко.

Так же зябко было мне в Булгаре зимовать. Неласково встретило нас ханство Булгарское. Ра-река потрепала ладью нашу злой волной и ветрами студеными. Не такими страшными, как в Исландии, но тоже приятного мало. Однажды так дунуло, так подбросило, что ветрило пополам разодрало, мачту сломало и борт у ладьи попортило. Пришлось к берегу приставать и разруху чинить.

В Кашане-городке мы почти месяц стояли, пока все не исправили. Злился Стоян, да и было отчего – к торжищу опаздывал, боялся, что, пока до Булгара доберемся, цены упадут, а кому охота внакладе оставаться. Так что, как только снова на реку смогли мы ладью спустить, пришлось нам в работу пуще прежнего впрягаться.

Добрались мы до Булгара, когда по реке уже ледяная шуга поплыла. Ладья наша под вечер к пристани подошла, как раз солнышко за холмы садиться стало.

– В наволочь Хорсе гнездится, – вздохнул Рогоз. – Как бы ночью снег не пошел.

Мы канат причальный только бросить успели, а тут кто-то как завопит.

– Что это? – спросил я Рогоза. – Или режут кого?

– Нет, – ответил он. – Это волхвы местные народ на требу созывают.

– Чего же они так надрываются? – усмехнулся Просол.

– А ты рожу-то не криви, – урезонил его Ромодан-кормчий. – Всяк по-своему богов славит, и не тебе обычаи чужие осмеивать[20]20
  Появление городов и городской культуры в Волжской Булгарии тесно связано с принятием там ислама в 922 году. Тогда, по просьбе правителя булгар Алмаса, из Багдада пришло посольство халифа, главной миссией которого являлось распространение исламской религии в этом северном мусульманском государстве


[Закрыть].

– Да я ничего, – стушевался малый.

– Ничего – это место пустое, – сказал кормчий. – Ты когда в город выйдешь, себя блюди, чтоб по поступкам твоим нас хаять не начали.

Пока грузали ладью опорожняли, Стоян нас на берег отпустил. Шумным мне град показался. Стены у Булгара каменные, башни высокие, а ворота широко распахнуты. Время осеннее – время торговое. Со всех концов света купцы товар везут. Торжище здесь Ага-Базар прозывается. Вот по этому базару мы и прошлись.

– Ой, что за лошадь чудная? – Просол глаза от удивления выпучил.

А я, хоть и не робкого десятка, однако от невидали такой за рукоять меча схватился.

– Это животина добрая, – Рогоз нам пояснил. – Верблюдой прозывается. Вишь, горбыль у нее какой? Она в том горбыле воду возит. Потому может по полю дикому целый месяц скакать и поклажу на себе тащить. За то купцы ее и ценят. Да не пужайся ты, – хлопнул он Просола по плечу. – Она же не лягается. Плюнуть может, ну так ты утрешься да дальше пойдешь.

– Чудеса! – не смог сдержать восхищения малой.

– То ли еще будет, – пообещал старик.

И прав Рогоз оказался – на Ака-Базаре чудес хоть отбавляй. Пестро вокруг и многоязыко. От товаров диковинных лавки ломятся, от каменьев и украшений ярких глаза разбегаются, только мне не до чудес базарных. Надо мне было Ильяса Косоглазого найти. Потому я потихоньку от своих отстал и на невольничий рынок отправился.

Пустым оказался рынок.

– Время для торгов не настало еще, – посетовал замухрышка-сторож. – По весне торги начнутся, а пока тихо у нас. Ловцы только по морозу в походы уходят, когда Священная река в лед оденется.

– А Ильяса мне где найти? – спросил я его.

– Косоглазый в домине своей живет. Во-он там, за бараками. А тебе чего от него нужно?

– Так, – отмахнулся я. – Поговорить нужно.

Дом у Ильяса и впрямь большим был, в два этажа и с пристройками. Глиной обмазан, мелом выбелен. Прав сторож – не дом, а домина.

Постучал я в ворота низкие, за тыном кобели забрехали.

– Кого там шайтан принес? – мне из-за двери крикнул неласково.

– Мне Ильяса бы повидать.

– Зачем тебе хозяин?

– Дело у меня к нему выгодное, – отвечаю.

Стихло все за тыном. Я постоял, подождал – никого.

– Чего они там? Вымерли, что ли? – собрался уже через забор лезть.

Слышу, шаги как будто. Точно.

Открылась калитка.

– Заходи, – говорят. – Хозяин принять может.

Зашел я внутрь. На пороге меня двое встретили. Огромадные детины, а лица у них – не приведи Даждьбоже с такими в темном лесу встретиться.

– Оружие есть? – спрашивают.

– Меч вот, – говорю, – да кинжал еще.

– Отдавай.

– Это зачем еще? – удивился я.

– Чтоб хозяину спокойней было.

Отстегнул я меч и кинжал отдал.

– Пойдем, – говорят.

Ильяс Косоглазый не таким уж и косым оказался. Глаза у него обычные, только уж больно колючие.

– Рад повидаться, гость дорогой. Как здоровье, все ли в порядке? – говорит, а на лице улыбка широкая, словно и вправду только и ждал, когда я к нему наведаюсь.

– Хвала Богам, – с поклоном я ему отвечаю. – А у тебя, надеюсь, все ладится?

– Слава Аллаху, все движется, – он мне, а потом в сторонку отступил: – Проходи, присаживайся, угощайся, – жестом широким меня приглашает.

Посреди клети просторной у него ковер дорогой. На ковре подушки расшитые, а меж ними яства всяческие на блюдах дорогих.

– Я уж как-нибудь после хозяина, – ответил я степенно.

Он на подушку уселся, ноги под себя подвернул, ну, и я присел рядышком.

– Я хотел…

– Ты вначале поешь, а потом о деле поговорим, – перебил он меня.

Что ж поделаешь тут? Пришлось согласиться.

Пока ели, о пустяках разговаривали. Он меня про пути-дороги мои пытал: откуда приехал да как добрался? Я ему и рассказал, что издалека со Стояном-купцом мы пришли, мед с патокой да воску духмяного на Ака-Базар привезли. Он меня слушает, а в глаза не глядит, лишь изредка взгляд бросит и отвернется. Ягоду зеленую от грозди отщипнет и жует тихонечко. А взгляд у него цепкий, чувство такое, словно он меня им ощупывает. Выходит, не зря его Косоглазым нарекли.

– А еще тебе Махмуд-ратник велел поклон передать, – закончил я свой рассказ.

– Махмуд? – удивился он. – Жив еще вояка? Не высох?

– Вроде нет, – пожал я плечами.

– А теперь и о деле можно, – увидел он, что я наелся, и разговор ближе к делу направил.

– Слышал я, – говорю ему, – что ты двуногим товаром приторговываешь?

– На все воля Аллаха, – склонил он голову.

– Мне Махмуд говорил, – продолжил я, – будто он тебе полонянок из моей родной земли приводил.

– Было дело, – снова кивнул Ильяс.

– А еще говорил, что среди них была одна, ростом невеликая, – я старался правильно выговаривать слова чужого мне языка, чтобы понял он, о ком речь веду. – Волос у нее светлый, а глаза зеленые, с искоркой карей, сама бойкая и красотой не обделена.

– Как же не помнить, – вдруг скривился он. – Бешеная рабыня. На всех в драку лезла, чуть покупателей у меня не отбила. Никак продать ее не мог.

– Где она? – Я почувствовал, как сердце в груди заухало и кровь в висках застучала.

– Ой, какой прыткий, – пожал плечами Ильяс. – У вас всегда так?

– Как?

– Жить спешат? – Он отщипнул еще ягодку, пожевал ее задумчиво, а потом сказал: – Один мараканский дирхем, чтобы мне лучше вспоминалось.

– Хорошо, – поспешно ответил я, обрадованный, что все обойдется мне так дешево, запустил руку за ворот, вынул из кошеля золотой кругляш и бросил его Ильясу.

Тот поймал деньгу на лету, мельком взглянул на персуну базилевса на желтом металле, попробовал золото на зуб, взвесил на ладони и бросил на меня колючий взгляд.

– Здесь весу на три дирхема, – сказал со знанием дела.

– Бери, – я ему говорю, – все равно других нет, а к менялам идти некогда.

Он поднял глаза к потолку.

– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, – сказал.

– Так где же она? – спросил я нетерпеливо.

Он немного помолчал, видно, решил меня помучить, а потом улыбнулся и сказал:

– Шесть дирхемов, чтобы еще лучше освежить мою память.

И еще три золотых кругляша оказались в его руке.

– Так и быть, – сказал он. – Приходи завтра, а я пока пороюсь в моих записях, ведь столько товара проходит через мои руки, что всех не упомнишь.

– А сегодня нельзя? – спросил я, а сам почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ладони становятся мокрыми от липкого пота.

– Сегодня никак, – замотал он головой. – Сегодня у меня дел много.

Он встал, трижды хлопнул в ладоши, и в клети появились давешние детины.

– Проводите гостя до ворот, – сказал он, развернулся и быстро вышел прочь.

Я ему было наперерез бросился, но детины преградили мне путь.

– Хозяин отдыхать отправился, – сказал один из них. – Мы тебя проводим, господин. – Я и опомниться не успел, как они подхватили меня под руки и быстро потащили к выходу.

– Погодите, – упирался я, но они не обращали внимания на мои вопли.

Вынесли из домины, до двери дотащили, выставили на улицу.

– Хозяин велел завтра приходить. – Лязгнул засов, и я посреди улицы остался.

– Так не пойдет, – сказал я. – А меч мой, а кинжал?!

Постоял я немного, понял, что не смогу до завтрашнего дня утерпеть. Огляделся – вроде не видит никто, пусто на торжище невольничьем, вот и хорошо. Я тогда вдоль забора подворья Ильясова прошел. Гляжу – в одном месте у него сверху кирпичи глиняные порушены и дерево раскидистое рядом растет. Перебраться на подворье можно. Не стал я мешкать, по стволу вверх взобрался, по ветке толстой прошел, через забор перепрыгнул. Тут-то они меня и ждали – обалдуи ильясовские.

Стоят – рожи у них радостные, кулаки почесывают – ждали они меня здесь. Видно, поняли, что обратно полезу, вот и изготовились. А на подворье кобели, с цепей своих рвутся. Чуют, что чужак появился, хотят меня на зубок испробовать.

И детины не хуже тех кабыздохов. Щерятся, зубами скрипят, по всему видать, что и им в драку хочется.

Набросились они на меня без криков, суеты и лишней поспешности. Видно было, что не впервой им в драку лезть. Обошли меня с двух сторон и разом вдарили. Я от кулака первого увернулся, так второй меня ногой достал. Вдарил под коленку и руками толкнул. Не знали они, что я тоже в этом деле не в первый раз. Кутырнулся я через спину, за спиной у них оказался, пихнул одного в поясницу, он и полетел, напарника своего снес, на ногах не удержался. О свою же пятку зацепился и плашмя на землю упал.

– Ты смотри, что, змей, творит, – выругался первый детина. – Ну, я ему сейчас покажу. Держись, собачий сын! – крикнул и опять на меня попер.

Прытко он ко мне подлетел, кулаками сучит, ногами помахивает, зубы скалит, словно загрызть хочет. Я только поворачиваться успеваю, а тут уже второй подскакивает. Несладко мне пришлось, едва-едва отбиваться успеваю. Кручусь, словно вошь на частом гребне, от ударов покрякиваю. Сам тоже спуску не даю, как могу отмахиваюсь. А они меж собой перекрикиваются:

– В душу его!

– По лбу меть!

– Поберегись!

И такая меня на все это досада взяла, что подумал: «Ну, теперь держитесь!» – и сам на них обрушился.

Первому пальцем в глаз сунул, завертелся тот, за лицо ладонями схватился, а я уже второму с разворота кулаком в ухо засветил. От удара зашатался детина, ну, а я ему головой в живот врубился. Поперхнулся обалдуй, на задницу откинулся и застонал.

– Где меч мой с кинжалом?! Куда подевали?! Где чужое добро прячете?! – орать я на них стал, пока они в себя не пришли.

Тут справа мелькнуло что-то, в бок меня садануло. Я же в запале боевом совсем о кабыздохах забыл. Сшибла меня псина, на спину опрокинула, я лишь успел горло рукой прикрыть. Так кабыздох мне в эту руку вцепился и трепать начал. У меня от боли в глазах потемнело. А второй пес меня за ногу схватил, штаны порвал, голенище у сапога клыком разодрал.

– Вот он, вор! – услышал я голос Ильяса. – Убежать хотел, собака! Но от нас не убежишь!

– Ты, Косоглазый, псов своих отзови. – Второй голос мне был не знаком. – А мой человек его скрутит.

Приоткрыл я глаз, вижу – рядом с Ильясом воин в броне дорогой стоит, а за ними ратник в доспехе попроще. С такой силищей мне не справиться. Силенок уже не хватит. Все на оболдуев истратил. Замер я, дождался, когда кабыздохи меня в покое оставили. Сел. Чувствую: у меня по рукаву кровища течет, а пальцы на руке слушаются плохо.

«Только бы жилы мне не перекусили», – подумал.

А ко мне уже один из ратников подскакивает, ремнями мне запястья стягивает.

– Золото у него ищи. Золото, – причитает Ильяс. – Он у меня золото попер, ворюга.

– Есть! – крикнул пленитель радостно и кошель из-за пазухи моей вытянул.

– Это мое… – хотел я сказать, но ратник коленом меня по зубам треснул так, что я словами своими поперхнулся.

Кровь по подбородку из губы побежала. Солоно во рту стало и в душе обидно. Одно радовало – ратник калиту, что у меня за подклад рубашечный вшита была, не ущупал. Золота жалко, но еще обидней было бы, если бы колту Любавину да веточку заветную, что мне Берисава с собой в путь дала, булгары у меня отобрали. Но Даждьбоже защитил. Не позволил врагам меня самого дорогого лишить.

– Вот, – ратник кошель начальнику своему протянул.

– Золото, говоришь? – ухмыльнулся тот, на Ильяса взглянул и кошель развязал.

Подставил он ладонь, из кошеля на нее сыпнул, посыпались кругляши желтые на землю, а на ладонь ему камень Соломонов, рубин кроваво-красный, упал.

– Ого! – удивился он.

– Вот оно, золото мое, – поспешно заговорил Ильяс, но, когда камень разглядел, глаза у него жадно заблестели да косить начали. – Плата от меня тебе, Искандер-богатур, и человеку твоему за заботу о бедном торговце полагается. Золотом расплачусь. Я же из-за камня этого вас позвал. Память это. От отца моего осталась. Этот рубин у нас в роду от отца к сыну, от деда к внуку передают. Слезой Аллаха называют.

– Вот брешет, – не выдержал я и тут же снова по зубам схлопотал.

– Я золотом расплачусь, как и положено, – тараторил торговец, – ратнику деньгу дам, а тебе, Искандер, даже две отдам.

– Три, – сказал Искандер.

– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.

Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.

– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.

– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.

– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.

– С ума сошел.

– Не придумывай, – махнул на него богатур.

– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!

– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.

– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.

– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!

– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?

– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.

– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.

– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.

– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.

– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.

– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.

Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.

Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.

А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.

В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.

Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.

– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.

И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:

– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.

Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.

Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?

Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.

Вижу, пес привыкать ко мне начал. Надоело ему на меня днем и ночью кидаться. Вечером я на лежаке устроюсь, а он у дверей ляжет, морду на лапы положит и на меня смотрит. Но уже не рычит, когда я на другой бок поворачиваюсь. И то славно. Я хоть высыпаться по ночам начал, и дневная работа у меня еще лучше пошла.

А между тем я кобеля к себе потихоньку приваживать стал. Лепешку не доем, спрячу, а потом помочусь на нее и ночью кобелю подкидываю. Тот сначала морду воротил, а потом обвыкся и жрать лепешки принялся. Он ее проглатывает враз, а вместе с хлебом к запаху моему привыкает.