Текст книги "Зверинец"

За пару шагов от убийцы Толик заорал, подбадривая себя, и бросился в атаку. Коварный олений рог вцепился ему в стопу, и вместо шеи кайло вонзилось Выхареву в лопатку. Под весом падающего Толика острие распороло куртку до самого пояса. Белый утеплитель тут же набух от крови.

Выхарев завизжал, развернулся, замахал руками в бесплодной попытке достать до спины. Толик рывком вскочил на ноги, боднул его в грудь, опрокидывая навзничь. Не давая опомниться, вскочил сверху, нанося удар за ударом. Очки упали, с перекошенных губ слетала слюна вперемешку с неразборчивыми проклятиями, и Толик радовался, что вместо лица Выхарева видит лишь расплывчатое пятно.

– С-с-сукаааа! – выдавил он.

Обессилевшие руки вонзили кайло в последний раз, под ключицу, да там и оставили. С трудом поймав равновесие, Толик встал. Ватные ноги держали плохо, и от желания пнуть истекающего кровью Выхарева пришлось отказаться.

– Ванмихалыщ… В-ван… Михалыщ…

Сердце колотилось у самого горла, мешая говорить.

– В-ван Михалыщ… Встаайте… Встайте…

Толик потянул лежащего Штойбера за руку. Начальник экспедиции оказался чудовищно тяжел. Тело его неохотно поднялось, чтобы тут же завалиться на правый бок. Бледное лицо уткнулось в ребристый олений бок. Глаза Толика защипало. Даря коже краткую иллюзию тепла, покатились по щекам злые слезы.

– Доволен? – склоняясь к умирающему Выхареву, крикнул Толик. – Всех убил, сука! Всех! Стоило оно того, а?! Мясо твое сраное… эта рыба твоя… стоило?!

Выхарев в ответ захаркал кровью, замотал головой.

– Не стоило, – кивнул Толик. – Пять человек… Пять! И за что? Из-за оленины, сука… Ты хоть чуть-чуть сожалеешь? Хоть чуть-чуть?!

Выхарев вновь помотал головой. Из последних сил хлопнул себя ладонью по груди.

– Ни капли? – горько переспросил Толик. – Ну и мразь же ты…

Голова Выхарева как заведенная болталась влево-вправо, влево-вправо. Рука хлопала по груди, отчего из прорех медленно сочилась вязкая краснота. Влево-вправо, хлоп-хлоп. Влево-вправо, хлоп-хлоп. Потихоньку до Толика начал доходить иной, пугающий, смысл предсмертных жестов. Не я, пытался сказать Выхарев. Это не я.

* * *

Груда оленей, рыбы, птицы и пять человек. В окружении мертвецов время утратило всякий смысл. Что покойнику минута, час, да хоть бы и вечность? В мавзолее изо льда он вечно пребудет таким, каким его забрала Смерть. Обхватив колени руками, Толик сидел в полной темноте. Убийство Выхарева спалило его изнутри, сил не осталось даже на страх, не говоря уж о том, чтобы выбраться на поверхность.

– Он пришел нас спасти… – шептал Толик. – Пришел нас спасти…

Глаза быстро привыкли к мраку, и оказалось, что он не такой уж кромешный. От стен, пола и свода истекало голубовато-зеленое сияние. Слабое, но достаточное, чтобы различать силуэты погибших коллег. Бесформенная куча – Белорус. Распластанный бедолага Выхарев. Штойбер завалился на бок, будто спит. Где-то ниже лежат Костров и Филимонов.

Толик понимал, что с каждой секундой он не становится сильнее. Холод вытягивал жизнь, делал волю хрупкой как свежий лед. Следовало встать, встать прямо сейчас, ухватиться за веревку и ползти на свет, к невозмутимой осенней тундре, геологическим баракам, к радиостанции, но сон невесомо касался опухших век, обещал отдых. Единственное, что не давало упасть в его мягкие объятия, – нарывающая рука, хранящая глубокие отпечатки песцовых зубов.

Когда с потолка посыпались кристаллики льда, Толик апатично взглянул на лаз. Сейчас ему было все равно, спасут его или убьют. Просто хотелось понять, что же произошло на поверхности, пока он был тут, в потайной пещере. Хотелось узнать, отчего мир обезумел, и Толик надеялся, что тот, кто спускается к нему, несет с собой хоть какое-то объяснение…

Сперва показались руки. Мускулистые темные плети вытянулись из лаза, вцепились в края, кроша лед. Следом появилась голова, узкие плечи и длинное, невероятно тонкое тело. Держась на руках, оно стекло до оленьего холма, коснулось пальцами ног и каплей переместило верхнюю часть книзу. Захрустели встающие на место кости. Фигура уплотнилась, налилась грозной мощью. На четвереньках, враскачку, двинулась к затаившему дыхание Толику.

На темной фигуре проявился плоский бледный овал, и Толик почти не удивился, разглядев узкие глаза, неряшливые косы и вязь татуировок. Шитолицый сидел неподалеку, жадно втягивая воздух носом. Верхняя губа приподнялась, обнажая кривые желтые зубы. Замерев, Толик безвольно ждал момента, когда они вонзятся ему в горло. Однако усталое сердце отмеряло секунду за секундой, а Шитолицый все не нападал.

Подвижный, как шарик ртути, абориген не двигался – перетекал. По-прежнему голый, он, казалось, совершенно не чувствовал холода. «Кусок замороженного мяса, – напомнил себе Толик, – когда мы его достали, это был кусок замороженного мяса». Он нервно хохотнул, все еще не веря в происходящее. Крепко зажмурился, с силой протер глаза, едва не содрав кожу…

Шитолицый ползал по оленям, словно гигантская ящерица, почти касаясь их отвислым брюхом. Конечности передвигались парно: левая рука – правая нога и наоборот, правая рука – левая нога. Почему-то именно нечеловеческая пластика размороженного заставила Толика лязгнуть зубами. Спиной вперед он отполз к стене, где и затрясся, выстукивая челюстями рваный ритм. Лопатками упираясь в твердый бесстрастный лед, Толик дрожал вовсе не от холода.

Круги сужались и расширялись по мере того, как Шитолицый приближался или отдалялся от жертвы. Один раз он прополз прямо по стене. Пальцы-присоски и голые подошвы ног липли ко льду, и это было так неправильно, что Толик спрятал лицо в ладонях. Кажется, он плакал. Кажется, пытался говорить с этим. Кричал, умолял, ругался. Кажется, это менялось, вытягивалось, сплющивалось. Хрустя суставами, удлиняло руки и укорачивало ноги, ломало лицевые кости, превращая их в волчью пасть, в три ряда выстраивало кривые зубы, до невообразимых размеров расширяло плечи, взламывало грудную клетку и перебирало раскрытыми ребрами, словно острыми жвалами.

Толик прозевал момент, когда Шитолицый снова возник рядом. Крик встал поперек горла, сжалась мошонка. Шитолицый на двухметровых паучьих руках вытянул змеиную шею. Уродливая голова склонилась, тряхнув косами. Вывернутые ноздри затрепетали, обнюхивая Толика сверху вниз – шапку, искривленное ужасом лицо, утепленную куртку, пока наконец не добрались до перемотанной бинтами руки. Угловатое горло с тремя кадыками заклокотало, забулькало. Перекосилась изукрашенная выцветшими татуировками морда. Шитолицый отпрянул.

В воздухе мелькнуло что-то похожее на хвост. Паучьи лапы-руки неслышно ступали по мерзлым тушам. Нижняя челюсть Шитолицего поехала к груди, к животу, ставшему вдруг впалым. Задние лапы вырвали из кучи ближайшего оленя и, ломая кости, просунули в разверстую пасть. Треск стоял такой, что Толика замутило.

За первым оленем последовал второй. За ним – третий. Четвертый. Пятый. Неутомимая костяная мясорубка перемалывала оленину вместе с рогами, костями и копытами. Суставчатая лапа накалывала тяжелые тела, без труда поднимая их в воздух. Так же легко взлетел и Иван Михайлович Штойбер.

Взметнулись и опали безжизненно руки. Голова запрокинулась на спину, раскрывая чудовищную рваную дыру в горле. Лишь на мгновение. Сомкнулись зубы, и Штойбер целиком исчез в пасти Шитолицего. Мясорубка заработала с новой силой.

Чтобы не слышать, как человека превращают в еду, Толик заколотил себя по ушам. От боли прояснилось в голове. Ненависть дала сил встать. Гротескное существо, меняя формы, сновало по пещере, пожирая свои запасы, росло, менялось, становясь все меньше похожим на узкоглазого аборигена. До вымотанного Толика, зараженного бешенством, ему не было никакого дела, и Толик решил этим воспользоваться.

Поначалу подъем никак не давался. Веревка, по которой спустился несчастный Выхарев, оказалась толстой и грубой, и Толик никак не мог найти достаточно сил, чтобы обхватить ее пальцами как следует. Раз за разом он скатывался обратно, падал на задницу, к месту вспоминая физкультурную дисциплину «лазанье по канату», которую в школе так и не сумел сдать.

Каким-то чудом ему удалось добраться до лаза. Там стало легче. Помогая ногами, перебирая дрожащими от усталости руками, Толик втягивал себя по наклонному тоннелю, каждый миг ожидая, что вот сейчас снизу вынырнет гибкая суставчатая конечность и черные когти пронзят ему икры, потянут обратно, во тьму. Даже выбравшись на поверхность, он долгое время не мог поверить, что кошмар позади, и все перебирал ободранными руками старый канат.

После подземного ада в леднике было светло как днем. Глаза обожгло, и Толик с трудом поборол желание забиться в какой-нибудь темный угол. Надо убраться как можно дальше отсюда, заколотить вход в ледник досками, связаться с Большой землей. Вызвать в бухту Ожидания специалистов с ружьями, огнеметами и динамитом, чтобы даже пепла не осталось от твари и ее страшного логова.

Ноги слушались плохо, передвигались как тяжелые чугунные заготовки, не сгибая коленей. Весь пол перепачкали недвусмысленные бурые следы. В последнем зале Толику почудилось, что в том месте, куда они с Белорусом уложили Шитолицего, кто-то лежит, но свет разъедал глаза, а страх подталкивал в спину. Толик дотащился до выхода, крепко зажмурился, выныривая под синее небо, все еще по-летнему бездонное. Подсматривая путь сквозь пальцы, он ковылял к главному корпусу, натыкаясь на пустые бочки из-под дизтоплива, пьяными дугами огибая ржавые вездеходы и тракторы.

Чавкала под сапогами раскисшая тундра – налило столько, словно дождило с неделю, не меньше, – но выискивать мостки не хотелось. Хотелось забиться в барак, задернуть шторы, дать опаленным глазам отдых. Свет причинял не иллюзорную, а вполне физическую боль, разрезая мозг на части.

Главный корпус встретил промозглой сыростью нежилого помещения. Как будто уже давненько никто не запускал дизель-генератор, не топил печь. Пахнуло плесенью, затхлостью и тухлятиной. Толик едва ли обратил на это внимание. Ввалился в общий зал, торопливо задернул шторы на окнах, захлопнул двери и лишь после этого обессиленно сполз на пол у печки. Глаза отпустило. Ржавые пилы, терзающие мозг, выключились.

Вонь тухлого мяса была здесь особенно сильной. Источник обнаружился сразу. Оленья нога, ободранная, но не разделанная, еще даже с копытом, почернела, местами проросла густой шубой плесени. Толик зажал нос, борясь с позывами рвоты, когда понял, что рвать ему нечем. Он не ел, должно быть, целые сутки. Взгляд самовольно пробежался по кастрюлям. В стоящей на плите сковороде догнивала темно-серая жижа, в прошлом, наверное, зажарка.

Толик отмахнулся – потом, все потом! Шатаясь, добрался до комнаты Штойбера… и тихо присел на аккуратно заправленную койку. С письменного стола, зияя раскуроченными внутренностями, на него смотрела мертвая радиостанция. Последняя надежда, убитая татуированным демоном тундры. «…Ближайший борт по расписанию сами знаете когда…» – прошелестел в пустой голове шепот Ивана Михайловича.

– Месяц… – пробормотал Толик.

С новой силой заныла рука. Он поискал глазами календарь, кажется, был у Штойбера настенный… На тумбочке в изголовье кровати стоял будильник, но толку от него было чуть – мерцающая зеленым дата ускакала недели на две вперед. В глазах помутнело, расплылось. Толику стало до одури жаль себя – пройти через ад, выжить, выбраться и все же проиграть…

Он всхлипнул, смахнул повисшие на носу слезы. Попытался собраться. Надо было что-то делать, как-то предупредить пилотов и будущие экспедиции о смертельно опасном соседстве. Надо написать все подробно, разъяснить, указать, потому что, когда прилетит самолет, сделать это будет уже… Толик упрямо тряхнул головой и только сейчас понял, что все еще не снял теплую шапку. Странно, но ему совсем не было жарко – дыхание паром вырывалось изо рта, похоже, за неполные сутки осень в бухте Ожидания наконец-то наступила.

Не отвлекаться! У Штойбера найдется ручка, и бумаги полно, нужно просто сесть и обстоятельно изложить весь этот невероятный кошмар. Но сперва… надо обезопасить себя. Взрывчатки у экспедиции, конечно, не было, но, если разжечь в леднике огромный костер, закатить несколько бочек солярки, тепло наверняка обрушит своды, засыплет проклятую пещеру вместе с ее обитателем.

Толик представил, как пылает огонь, как плачут стены ледника и звенит капель, немыслимая в этом царстве вечного холода. Мысли его потеплели, размякли. Засыпая, он подумал – а что, если поджечь главный корпус? Наверное, это будет красиво…

Вериярви

Одурманенная снотворным Дина шагала тяжело, как зомби. Раскосые глаза, затянутые туманной дымкой, вяло ощупывали мир. Взгляд безразлично скользил по бредущей рядом Софье, обнаженной, покрытой грязью и кровью.

– Идем, Диночка, хорошая, идем! Ребята там, у озера! – нетерпеливо увещевала Софья. – Они нас ждут, и мы сразу же уедем! Пойдем, там Оля, Ероха, Веня…

– Веня? – слабо встрепенулась Дина.

– Да, Веня! Веня тоже там!

Софья забежала вперед, отводя с пути толстую еловую ветвь. Пьяно шатаясь, Дина прошла мимо. Осторожно вернув ветку на место, Софья скользнула следом. Древний лес сомкнул ненасытные челюсти.

* * *

Софью замутило, стоило машине съехать с М-18 на грунтовку. Не было дороги в Вериярви. Направление – было, а дороги – не было. Матерясь вполголоса, вцепился в руль Шурик Ероха. Права он обмыл чуть больше трех месяцев назад, и восклицательный знак на стекле еще даже не успел выцвести. На заднем сиденье Веня Рублев обстоятельно рассказывал бородатый анекдот про автобус с буратинами. Смеялась, как всегда, только Дина. Каким чудом сошлись признанная красавица и невыразительный очкарик, не понимали, похоже, даже они сами. За Диной Хайдуллиной увивался весь пятый курс, а она почему-то выбрала не спортсмена, не мажора, не отличника, а этого доходягу, все достижения которого укладывались в одно, звучащее как диагноз, слово – кавээнщик.

То ли дело Шурик! Софья украдкой принялась разглядывать сосредоточенное лицо Ерохи. Широкоплечий, высокий, голубоглазый, светлые волосы на затылке собраны в пучок – вылитый викинг! Спортсмен, но не тупой. Ухоженный, но не инфантильный. Хорош Сашка, что и говорить. До такого лакомого куска охотниц – тьма-тьмущая! Чуть зазевалась, и вот уже не ты сидишь на переднем сиденье, и не твоей коленки касается Сашкина рука, переключая передачу. Софья испепелила взглядом рыжий стриженный под мальчика затылок Ольги Деминой.

Уступая Софье в красоте и уме, Демина куда лучше понимала мужчин. Сильный пол, по мнению Ольги, управлялся простыми вещами – юбкой покороче и декольте поглубже. Она умела невзначай, по-дружески, погладить, прижаться, почесать за ушком, и Софье было обидно сознавать, что уловки эти прекрасно действуют даже на неглупого Шурика. От тоскливых мыслей ее отвлек отвратительно жизнерадостный Венькин голос.

– А знаете, как проверяют герметичность автомобилей в Японии?

– Знаем, котами…

Софья робко попыталась пресечь неизбежное, но юморящего Рублева мог остановить только выстрел в голову.

– Котами! – сенсационно выдал он. – Берут кота, запирают в машине…

Тяжело вздохнув, Софья отвернулась к окну. До Вериярви оставалось еще около часа езды.

* * *

Деревня сильно изменилась с тех пор, как Софья приезжала сюда в последний раз. Место, где прошло ее детство, напоминало одряхлевшего пса, стоически ждущего пропавшего хозяина. В памяти всплывали имена и фамилии людей, давно уехавших отсюда, знакомые ориентиры, приметные знаки. А глаза отмечали перемены, точно накладывая друг на друга два снимка, сделанных в разные годы.

На въезде в деревню домик пожилой четы Тухкиных, деда Ийво и бабы Марьи. Краска облезла, опасно накренилась труба, ставни закрыты, но трава во дворике выстрижена. Видать, заезжали недавно. Двухэтажная бревенчатая избушка Лембоевых превратилась в обгоревший скелет, сквозь почерневшие кости которого уже пробивались небольшие деревья. А вон там, в зарослях молодых стройных березок, прячется старый каменный колодец. Пять лет назад его можно было разглядеть с дороги…

Прилипнув к окну, Софья с нетерпением ждала появления своего дома, втайне надеясь, что неуклонно подступающий вечер не позволит разглядеть его во всех подробностях. С каждым приездом сюда она словно наблюдала за мучительной агонией живого существа, которому год от года становилось только хуже. К этой встрече после долгой разлуки невозможно было подготовиться, потому что реальность неизменно оказывалась ужаснее, чем все домыслы. Вот и сейчас сердце протестующе сжалось, и Софья впилась ногтями в ладони, стараясь не разреветься.

Закатное солнце невыгодно подчеркнуло все болячки старого дома. Заросший травой по самые ставни, он выглядел не просто нежилым, а по-настоящему покинутым. Зияющий выбитыми штакетинами забор в некоторых местах завалился до самой земли. Искать упавшие ворота не имело смысла, и компания вошла в ближайший пролом. Впереди, раздвигая сочные зеленые стебли, шагал Шурик. Трава укладывалась неохотно, будто решив непременно подняться вновь, как только уберутся восвояси неуклюжие чужаки. У крыльца Софья обогнала Сашку, первой коснулась покосившейся балки, удерживающей навес над ступенями. Сердце защемило с утроенной силой: дом не откликнулся, как раньше. Похоже, он уже не верил, что в нем когда-нибудь вновь зазвучит человеческая речь, а от кирпичной печки потянет теплом, согревающим трухлявые перегородки.

Дверь закрывалась на простой крючок, и Ольга не удержалась от шпильки:

– А что, на замок посерьезнее денег не хватило?

– От кого тут запираться? – Софья пожала плечами. – Места глухие, от трассы далеко, если захотят выломать – выломают.

– Попросили бы кого-нибудь присмотреть… – Веня недоверчиво тронул носком кеда доски порога, черные от сырости.

– В Вериярви уже лет двадцать никто не живет. Так, наездами – грибы-ягоды, охота-рыбалка или, как мы, на озеро. Здесь шикарное озеро, ребята. Пляж песчаный, чистый-чистый! Рядом лес сосновый, ни клещей, ни комаров. Завтра вас оттуда буду за уши вытягивать. А из местных тут, наверное, только бабка Параська и осталась. Ей лет уже столько, сколько не живут. Она и ходит-то еле-еле. Некому присматривать. Пусть уж лучше так – зайдут, увидят, что брать нечего, да и уйдут по-хорошему…

Софья пинками очистила крыльцо от колонии бледных поганок. Ступени проседали под ногами, но держались. Ржавый крючок сидел плотно, не желая поддаваться нажиму пальцев.

– Кто зайдет-то? – Шурик оттеснил хозяйку в сторону, навалился на дверь плечом и легко откинул крючок. – Прошу! Дамы вперед!

Он отступил, галантно освобождая вход. Софья ответила игривым книксеном и привычно шагнула через порог, окунаясь в знакомые с детства запахи.

– Осторожнее, в сенях темно и потолок низкий! – бросила она за спину и продолжила прерванный разговор: – Бродяги, например. Коммерсы какие-нибудь ушлые, кто старьем или цветметом торгует. Эти хуже всех. Все вверх дном перевернут, загадят, поломают. Скоты, а не люди… Еще ягодники могут. Тут в селах многие по лету ягодой промышляют. А как выйдут к деревне, так обязательно по домам пошарят, вдруг что ценное хозяева оставили…

– А далеко… ай, мля!.. – не вняв предупреждению, Шурик больно треснулся головой о притолоку. Потирая лоб, прошел за Софьей. – Где ближайшие деревни? Ну, живые, в смысле?

– Ближайшая километрах в сорока. Ты удивишься, сколько можно заработать, собирая бруснику и морошку. Они ведь всю зиму потом на эти деньги живут. Так что сорок кэмэ для местных ягодников не предел, поверь мне…

Под ногой негромко хрустнуло. Вдоль позвоночника, от копчика до затылка, потянуло холодом. Рука еще только нащупала вечно коротящий выключатель, а Софья уже знала, что увидит при свете. Моргнув, вспыхнула холодными синеватыми лучами лампа. Софья бессильно опустила руки. В груди, чуть выше солнечного сплетения, образовалась бездонная пустота.

– Подождите-ка! – В комнату просунулась Дина. – Здесь что, могли ночевать какие-нибудь бомжи?!

И замолчала.

– Могли – не значит ночевали, рыбка…

Следом, поправляя очки, вошел Веня. Огляделся, присвистнул и, желая разрядить ситуацию, неловко пошутил:

– Ну хоть на стол не насрали, и на том спасибо…

Внутри царил разгром. На полу валялась старая одежда, перевернутые стулья, бессильно распластались потрепанные книги советских классиков. Хрустя битыми тарелками, компания осторожно разбрелась по комнатам, зажигая лампы. При свете все оказалось не так уж и страшно. Предстояло убрать на место уцелевшие вещи, вернуть в исходное положение перевернутую мебель и хорошенько подмести. Ничего непоправимого не было, кроме разве что расплющенного самовара.

– Дверь закрывайте, не в лифте! Комары налетят.

Только сейчас, убедившись, что внутри нет беглых зэков и ядовитых пауков, в дом вошла Ольга. Она невозмутимо пересекла комнату, подняла ближайший табурет и уселась, закинув ногу на ногу. Критичный взгляд остановился на понурой хозяйке, перебирающей разорванный фотоальбом.

– Блин, фотки жалко, – дрожащие руки пытались совместить обрывки цветных фотографий – дурацкий пазл из воспоминаний и эмоций.

Софья ощущала себя тюбиком с краской, из которого кто-то старательно выдавливал содержимое. Слезы, до того сдерживаемые, начали просачиваться наружу. Впервые все оказалось настолько плохо. Не радовала даже теплая рука Шурика, присевшего рядом. Тяжелые слезы глухо бились о дощатый пол.

– Софа-Софочка… – Ольга прикрыла густо накрашенные веки. – Лучше бы твоему озеру быть по-настоящему шикарным!

* * *

Печка ни в какую не желала разгораться. Проглотив мятую газету, огонь вгрызался в сухие щепки, но тут же погибал, обломав оранжевые зубы. Чугунный зев харкал белесым дымом, от которого наворачивались слезы и першило в горле. Припавший на колени Шурик, выпучив глаза, вдувал в раскрытую дверцу воздух. По комнатам лениво ползли дымные щупальца. Дверь открыли нараспашку, справедливо решив, что в этом чаду не выживет ни один кровосос. Необходимости в печке не было, уходящий август не позволял забыть, что он летний месяц. Последние недели стояла сухая и ясная погода, по карельским меркам даже жаркая. Но хотелось разогнать въедливую сырость, вдохнуть в старый дом капельку жизни. Сперва дым сладко пах костром, баней и березовыми поленьями, но через несколько минут стал таким едким, что девушки, не выдержав, выскочили на улицу.

– Фу, кошмар какой! – Ольга ожесточенно терла покрасневшие глаза. – В гробу я видала вашу деревенскую романтику!

Софья пропустила замечания мимо ушей. Придерживая расслоившийся корешок, она задумчиво перелистывала страницы старого фотоальбома.

– Ностальгируешь?

Дина с интересом перегнулась через ее плечо. Снимки располагались как попало, без всякой хронологии. Черно-белые кадры соседствовали с цветными, маленькая Софья на одной странице с Софьей взрослой или даже с какими-то людьми, судя по одежде, жившими в начале прошлого века. Изредка, добавляя эклектики, попадались куски пленки и полароидные снимки.

– Прелесть какая! – Дина ткнула пальчиком в черно-белый портрет в овальной рамке. – Кто это?

С фотографии задумчиво глядела молодая женщина с длинной толстой косой. Высокий лоб, красивые скулы, остренький подбородок – очень изящное и геометрически правильное лицо. Широкие брови нахмурены, пухлые губы приоткрыты, точно она собиралась что-то сказать.

– Это? Это бабушка… Софья Матвеевна Койву…

– Слушай, вообще сказка! Вы же с ней одно лицо!

Восхищенная Дина переводила взгляд с фотографии на Софью, точно пытаясь найти семь отличий. Ольга подошла к подругам и тоже заглянула в альбом.

– Правда, Софка, сходство потрясное. – Она покивала со знанием дела. – Это по чьей линии?

– По маминой. Софья Матвеевна – мама моей мамы.

– Н-да… – разглядывая портрет, недоверчиво ухмыльнулась Ольга. – Судя по сходству, папочка в тебе вообще никак не отметился. Где он, кстати?

– Тут его снимков нет.

Разговор начал раздражать Софью. Она попыталась захлопнуть альбом, но любопытная Дина полезла перелистывать страницы.

– А кто есть? Мама есть? Они с твоей бабушкой тоже как две капли воды?

– Мамины вот тут были. – Софья постучала пальцем по пустым страницам. – А теперь нету. Многих фоток нет…

– Может, родители забрали? – предположила Дина. – Кому они еще нужны?

– Как кому? – усмехнулась Ольга. – Какой-нибудь сельский мальчишечка на них теперь подрачивает вечерами…

– Фууу, Олька! Ну мерзко же! – Дина по-заячьи наморщила носик.

– …Я думаю, их тупо на растопку пустили, – безжалостно закончила Демина. – Фотки хорошо горят… Я столько фоток своих бывших пожгла – на три таких альбома хватит!

От обсуждения насыщенной личной жизни Ольги их спас Веня, с хрипом и руганью вылетевший на улицу. За ним неспешно тянулись дымные тентакли, ставшие заметно толще. Упершись ладонями в колени, Веня сгибался в приступах кашля. Наконец отдышавшись, он уставился на девочек красными слезящимися глазами.

– Вроде запалили, – сипло выдавил он. – Сейчас проветрим, и можно располагаться.

– А Шурик где? – невзначай поинтересовалась Ольга.

– Ероха бдит! – Веня широко улыбнулся: похоже, слово «бдит» рассмешило его самого. – Вообще легких у мужика нет! Там уже дышать нечем, а ему хоть бы хны!

– Сладенький, ты там углекислым газом не обдышался? – обеспокоенная Дина спустилась с крыльца. – Головка болеть не будет?

– Угарным, а не углекислым, – поправила Ольга. – А вообще, вон, возьмите Софку, пусть она вас по местам былой славы прогуляет. Веня проветрится, а то мало ли, в самом деле…

– Ой, Софа, правда, пойдем, а? – Дина умоляюще заглянула ей в глаза.

Несмотря на вспыхнувшую злость, Софья по достоинству оценила мастерство, с которым Демина избавилась от конкурентки.

– Куда пойдем? Через час-полтора стемнеет! – понимая, что раунд безнадежно проигран, она пыталась сопротивляться.

– А мы совсем ненадолго! Походим тут рядышком, деревню посмотрим, а Венечка воздухом подышит. Нам полчасика хватит!

– Ладно, – сдалась Софья. И предприняла последнюю попытку помешать Ольге остаться наедине с Шуриком. – Оля, ты идешь?

– Шутишь? – Демина недоверчиво выгнула брови. – По вашим оврагам на каблуках? Я лучше за Шуриком присмотрю, чтобы он тоже каким-нибудь газом не надышался…

Ольга нетерпеливо махнула рукой. Вид у нее был такой лисий, что Софья с грустью поняла – этой наедине с Сашкой понадобится куда как меньше пятнадцати минут.

* * *

Нежеланная прогулка по вечерней деревне стала для Софьи путешествием во времени. Знакомые с детства образы расцветали в памяти и тут же съеживались, чернели, опаленные безжалостной реальностью. Вспомнилось старое «костровое» место, где собирались подростки, которых родители вывезли в деревню на лето. Там, под расколотой молнией сосной, ее, пятнадцатилетнюю соплюху, учил целоваться дембельнувшийся Ванька Тюков. Вспомнились ночные гулянки, походы в лес, за грибами, и подзабытые шалости… Вспомнилась даже покрытая ряской канава, где шестилетняя Софья с подружкой Ленкой Леки наелись лягушачьей икры.

Тоскливо было осознавать, что все ушло без возврата. Кострище заросло травой, красавец Тюков облысел и обзавелся возрастным брюшком, а пожирательница лягушачьей икры Ленка не дожила до совершеннолетия, что неудивительно, при такой-то тяге к экспериментам. Погруженная в свои мысли, Софья забыла, что гуляет не одна.

– Ой, Софа, это что за Баба-яга? – тревожно шепнула Дина.

Дорога вползла на пологий склон, с одной стороны поросший мрачными избушками, с другой – густым ельником. Под сенью елей, крепко взявших друг друга за лапы, стояла непроглядная иссиня-черная темень. Настоящий дремучий лес, из которого за сотню шагов тянуло холодом, сыростью и мрачной тайной. Неторопливо пересекая дорогу, из сказочного ельника к единственному освещенному дому плелась скрюченная старуха. Сухая рука впечатывала в пыль коричневую трость, через силу подтягивая к ней остальное тело.

– Это бабка Параська, – узнав знакомую дерганую походку, шепнула Софья.

Скособоченная фигура остановилась, медленно поворачиваясь к троице. Софья как наяву услышала скрип стертых суставов.

– Ускоряемся, – шепнула она и, подавая пример, прибавила шаг.

Вблизи бабка Параська выглядела еще страшнее. Ввалившиеся блеклые глаза, тонкий нос крючком, морщинистая грязно-желтая кожа, жидкая пакля седых волос – ведьма ведьмой. Бескровные губы старухи стянулись в узкую полоску. Опершись двумя руками на трость, она провожала молодежь тяжелым взглядом.

– Добрый вечер, Параскева Петровна!

Софья состряпала вымученную улыбку. Параскева пожевала губами, смачно, с громким харканьем, сплюнула налево.

– Пиру виэ! …саатана перркеле!

– Ходу, ходу! – уголком рта пробормотала Софья, ускорив шаг.

Впрочем, ребята и сами уже непроизвольно прибавили скорость, спеша убраться подальше от полоумной старухи.

– Шизааа! – выдохнул Рублев, едва они отошли достаточно далеко. – Она же старше, чем дерьмо мамонта! Это на каковском она нас крыла?

– На карельском. – Софья опасливо поглядела через плечо, но Параскевы уже и след простыл. – Или на финском, не знаю. Бабушка моя свободно говорила, мама понимала, а я не очень…

– Жуткая бабка! – Хайдуллина поежилась. – А в самом деле, сколько ей лет?!

– Столько не живут. Они с бабулей моей одногодки, вместе по женихам бегали. А бабушка уже шесть лет как умерла. Она всегда про Параскеву говорила, что ее Смерть потеряла.

– Это как? – Веня подался вперед, почуяв интересную историю.

– Ну, если в двух словах: была у Параскевы и бабушки моей общая подружка, которая тут недалеко утопилась… не помню, как звали, пусть будет… ну, Оля, например.

Представив, как Демина, распухшая и рыхлая, плавает в заросшей кувшинками ламбушке, Софья злорадно ухмыльнулась. Понимала, что мелочно, но ничего не могла с собой поделать.

– Там, где мы Параську встретили, есть отворотка в лес, по ней можно до озера добраться. Вот где-то там эта Оля и утопилась. Бабушка не говорила почему, но я, когда маленькой была, всегда думала, что от неразделенной любви. В общем, как-то по зиме бабуля возвращается домой и видит, как Параська в одной ночнушке чешет в лес по этой самой отворотке. Идет, прямая как палка, на крики не реагирует. Бабуля, конечно, побежала за ней…

…неестественно прямая фигура Параскевы маячила шагах в тридцати, у самого леса. Вроде рукой подать, и в то же время все равно что на другом краю Земли. Не успеть, не добежать, не коснуться. Всего несколько ударов бешено колотящегося сердца, и белая, как привидение, сорочка исчезнет среди мрачно нависших деревьев, и тогда… Софье не хотелось думать, что случится, когда за спиной Параскевы сомкнутся мохнатые еловые лапы. Нутро безмолвно кричало – не ходи, не лезь, все равно не спасешь!