Текст книги "Коммунизм"

Коммунизм
Роман
Олег Лукошин

© Олег Лукошин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

^{Глава первая: Звёздочка Ильича}

Всё, что я делал, делаю или буду делать в этой проклятой жизни – всё это ради тебя, далёкая и счастливая страна всеобщей справедливости. Всё ради тебя, мой Советский Союз!

– Да, – схватил я валявшуюся на полу трубку. Веки отяжелели, в голове разливался гул – всё же я задремал. Это плохо. Звонил Гарибальди. Звонок этот я ждал весь день.

– Хы, салют! – раздался сиплый голос на том конце. – Эта, кароче… Ну чё, пацаны согласны в принципе. Думали там, кумекали, но типа третий вариант лучше.

Третий… Значит, «Альфа-банк».

– Ну хорэн, – отозвался. – Это радует. Чуток прикольнёмся хоть. Давно душа томилась.

– Ага, вот и я о том же.

– Чё, за бухлом смотаться?

– Не, не суетись. Крупняк сами доставим.

Ага. Значит, автоматы сам привезёт.

– Но там как бы культурно надо, хы. Без зихеров.

– Ну, как получится.

– Хорошо надо чтоб получилось. Праздник таки.

– Да ладно, ладно. Дети что ли… Чё, как мне добираться?

Антон прокашлялся. В трубке слышались завывания ветра. Видимо, звонил прямо с улицы.

= Ты девок выцепляй. Мелкая пусть мотор хватает и до меня гонит. Я порося толкану, он сам доползёт. У почты на точке заберём вас. Минут через сорок чтобы собраться, а?

– Успеем. Чё ещё?

– Всё пока. Ну давай.

– Давай.

Ну слава богу! Всё же в Политбюро очухались от предновогоднего расслабона. Решили и Родине чуток послужить. Санкционировали экспроприацию.

Я набирал номер Белоснежки.

– Сестрёнка?

– Ага! – откликнулась она радостно.

– Собирайся. Гуляем.

– Какой план?

– Намбер фри. Колёса на ходу у тебя?

– Да, без проблем.

– Ну, гони до бугра. Он там сам потом объяснит.

Просунул ноги в ботинки. Куртка тоже валялась под боком, рядом гандончик. Это, в общем, хорошо, что свой ствол брать не придётся. Он что-то не держится у меня за ремнём. Разживусь деньгами – кобуру возьму. Один чувак предлагал. А то как-то раз почти выпал в метро. А рядом, само собой, какой-то чёрт в военной форме. Может, и пожарник, я не вглядывался, но всё равно стрёмно.

Прежде чем надеть куртку, нацепил на толстовку октябрятский значок. Наш символ.

– Сладенькая?

Кислой всегда волнуюсь звонить. Почему-то. Да понятно почему, всем понятно. Мне тоже… Наташа хорошая, добрая. И верной бы стала как талисман, не сомневаюсь, но всё это – оно как бы в экстремальных условиях. От безнадёги что ли. Разве правильно так?

– Да, лопушок.

– Время. Ты готова?

– Всегда готова.

Вот это зря. Не надо так отвечать. Те, кто может нас слушать, ребята сообразительные… Хотя, пусть. Что стремаюсь, как лох последний. Проще надо быть. Так все отвечают. До сих пор.

– Топай до почты сейчас. Я там буду. Нас заберут.

– Штырь?

– Не, бухло бугор выставляет.

Она что-то ещё хотела сказать, я чувствовал. И голос дрогнул, и дышала выразительно.

– Виталик…

О-о, вот и имена пошли! Дура, ты чего творишь?

– Отбой, солнышко, отбой! Жду тебя.

Застегнул наконец куртку, натянул гандончик. Моё счастье, что матуха по магазинам лазает. А то бы и с ней перетирать пришлось полчаса, что да куда. Очередного трахаря в дом притащила, овца, да ещё и хочет, чтобы я к нему как к отцу относился. Эдуард… Терпеть не могу Эдуардов. Я поначалу действительно старался с ними со всеми знакомиться, как-то влиять, отсеивать. Потом понял: бесполезное занятие. Такие же потерянные люди, как она. Тоже все какие-то инвалиды, на голову пришибленные. Самое мерзкое, что про Союз базарят с ней постоянно. А я до ужаса не люблю, когда про Союз всякие уроды вот так просто рассуждают, словно он их собственный. Словно у меня отобрать его хотят. Сидят с красными рожами и заплетающимися языками: вот бы свалить туда, вот бы кто разрешение выдал. Ага, выдадут вам разрешение, пролетарии задроченные! Вы и здесь нужны, кто ещё будет капиталюгам унитазы чистить да жопы подтирать. Вы полезное мясо. Они в вас заинтересованы.

Эмигрирует ли вообще туда кто-нибудь? Они, правители наши, не заинтересованы, чтоб ломанулись все разом. А ломанутся все. Ну, девяносто процентов – только дай волю. Эта Рашка всем уже колом в жопе сидит.

Тридцать первое декабря, мать его через колено. Везде народищу, везде копошение. В метро уже все стены завесили люминесцирующими экранами. На каждом краски стремительными струями свиваются в дрожащую психоделику – то ли реклама, то ли цветовая терапия. Она везде сейчас, кто-то решил, что успокаивает. Специальная программа правительства Москвы. На дворников у них денег нет, а на эту дрянь – пожалуйста. Каждый спуск под землю – как погружение в бред. На выходе всегда подташнивает. О зомбировании уже никто не говорит, и так понятно. Чего лишнюю энергию на доказательство очевидного расходовать, сейчас все в себе живут, редко увидишь на лице прохожего мимолётную эмоцию. Маски. Да и хочется уже зомбирования, даже мне хочется, потому что существовать сейчас можно только в наркотическом забытье. Родился – ширнулся – откинулся. Никаких фиксаций действительности, никаких верстовых столбов, никаких попыток осмысления. Мне потому и плохо всё время, что я постоянно всё фиксирую. И самое удивительное, что капиталюги даже не ищут способ найти эликсир исцеления для меня и таких, как я. Потому что считают нас расходным материалом. В этом их ошибка… если, конечно, они не знают чего-то большего, чем мы.

В метро проскочил всех этих подземных шизиков почти без соприкосновений. Только один едва не прицепился с лекцией о влиянии раннего эйсид-джаза на половое бессилие народов Крайнего Севера. Подумать только: слушал его секунды какие-то, максимум пять, а успел загрузиться так, что чуть котелок не вскипел. Хорошо, что электричка быстро подлетела, такое редко бывает – старые, перелатанные, свой срок, скрипя, дорабатывают. Они потому в метро так вольготно себя и чувствуют, все эти эксцентричные параноики, что некому их здесь больше гонять. Это не просто мода уже, это массовое явление. В нулевых-десятых ещё в интернете прикалывались, а в двадцатых полезли на улицы, в метро. Парадоксальность – вот главный принцип Утряски. Задать неожиданный вопрос, изложить за считанные минуты, а предпочтительнее секунды свою чиканутую теорию, проследить за реакцией случайного собеседника и по каким-то параметрам определить, удалась Утряска или нет. Даже баллы себе выставляют, рейтинги формируют, на каждом сайте они, эти рейтинги. Свои звёзды у них. Я до конца так и не понял, в чём тут прикол и где интерес кроется, а вот Пятачок до того, как в журналисты податься, ну и, соответственно, к нам в КОРКИ, тоже этой дурью увлекался. Даже сейчас огрызается, когда напомнишь ему. «Помолчи, если не понимаешь!» Я от кого-то слышал версию, что эта Утряска – один из элементов всеобщей программы по подчинению человеческого сознания Системе, но не разделяю эту точку зрения. Она, быть может, ей и выгодна, потому что ей всё выгодно на самом деле, она всё к себе адаптирует, даже мы ей выгодны – как наглядный пример уличного зла – потому она и гениальна по-своему, эта капиталистическая система равнодушного перемалывания всего и всех, но создалась Утряска уж не по велению Хунты. Это лишь экзотическая реакция на Время, природу его гнусную. Власть гротеска, вот как я для себя это определяю. Только гротеск ещё оставляет хоть какую-то иллюзию жизни, даже половые извращения её потеряли.

– А в среде эвенков, – кричал мне в спину параноик, – коллективы эйсид-джаза стали выполнять шаманские функции и вычурно-изощрёнными композициями сопровождали все обрядовые ритуалы своего народа.

Двери закрылись, состав тронулся. Радостный, возбуждённый, он продолжал смотреть на меня.

– Ты повёлся, повёлся! – успел услышать я его крик. – Утряска состоялась! Два балла как минимум.

Кислая уже топталась у почты. У нашей почты – мы всегда здесь собирались. Ну да она рядышком живёт. Пятачок – вот тот дальше всех, он наверняка опоздает. Она потянулась ко мне губами, я чмокнул её в ответ в щёку. Ладно, пусть. Пока нет никого.

Взбудораженная будто.

– Виталя… – и голос дрожит. – Не надо бы сегодня.

Я поморщился.

– Сегодня – в самый раз. Громче прозвучит. И бабла больше поднимем.

– Ты такой безбашенный последнее время, я волнуюсь за тебя.

– Напрасно, – выдал выразительно и взглянул ей в самые очи.

Улыбнулась.

– Где Новый год-то встретим? – сменила тему.

– Решим. О, вот и Пятачок тащится, – кивнул я в сторону подземного перехода, откуда на свет божий поднимался наш неистовый публицист.

Двигался он замечательной своей походкой пухлого увальня, которому на всё наплевать. Она, походка эта с телодвижениями детскими, всегда меня успокаивала. Вот и сейчас как-то легче на душе стало, а то я всё же на взводе. Пятачок наш, несмотря на то, что почти каждый день постил на сайте КОРКИ пламенные статьи об изуверской сущности капитализма, работал в официальной правительственной «Российской газете» и был на самом деле работе своей рад. Потому что ещё пару лет назад стоял на бирже труда, получал три копейки пособия и был ежедневно распиливаем и съедаем престарелыми родителями, у которых он стал поздней и долгожданной радостью.

Едва Пятачок возник в поле зрения, как тут же перед нами тормознул «Джип» Белоснежки. Гарибальди сидел рядом с ней и махал рукой. Мы с Кислой полезли внутрь, Боря так же обаятельно и нелепо ускорился и, с обманчивым усилием перемещая свою пухлую задницу, добежал до машины, впихиваясь вслед за нами на заднее сиденье.

Тронулись. Вика, несмотря на солидные габариты своего недешёвого авто и непроходимые московские пробки, умудрялась перемещаться по городу с весьма приличной скоростью.

Белоснежка до сих пор, хотя числилась в Звёздочке уже полгода или даже больше, вызывала у меня какие-то сомнения. Девушка она была богатая и вроде бы весьма. Ну, по моим босяцким понятиям. Её папаня даже заместителем министра поработал. Потом ушёл «в бизнес». То есть в бандитско-эксплуататорскую деятельность. Откуда, собственно, – только не столь крутым – в правительство и приходил. Правда, мать Вики вскоре с ним развелась и, пожалуй, именно это каким-то образом подтолкнуло девятнадцатилетнюю студентку МГУ к революционной деятельности.

Зихеров за ней пока не наблюдалось, да и выгода от её прихода была явная – и водила она нам, и частично финансист, и с хатой пересидеть день-другой проблем нет – но социальная среда, в которой формируешься, значит ой как много. Вот почему я Кислой полностью доверяю? Да потому что такая же люмпен-пролетарка, как и я. Школьная учительница. С ней я одной крови.

– Ну что, Звёздочка Ильича, – повернулся к нам Гарибальди. Он выглядел не выспавшимся, видимо только с ночного дежурства. – Политбюро дало добро на экспроприацию, с чем вас и поздравляю. Инкассаторы подъезжают в пятнадцать ноль-ноль. Действуем быстро, по возможности без стрельбы. Стволы сзади, в сумке. Разбирайте, скоро будем на месте.

Я не понимал, зачем Антон продолжал работать сторожем на этом своём складе. Каких-то нормальных денег зарабатывать он там не мог, а Комитет всё же худо-бедно подгонял копейку для скудного хоть, но существования. Когда я получил от них первое пособие, то моментально послал ко всем чертям собачьим этот сраный ночной клуб, где лакейничал охранником. Мне много бабла не надо, и на эти деньги проживу. Видимо, наш командир предпочитал своей работой шифроваться под обыкновенного смиренного быдлака, а может ещё какие причины имелись. Я не интересовался.

Автоматы, что барахтались в спортивной сумке, оказались старенькими короткоствольными израильскими «Узи». Годов этак восьмидесятых прошлого тысячелетия. Хрен пойми каким образом они у нас появились. Потёртые, изрядно поцарапанные. Убивавшие когда-то свободолюбивых бойцов народно-освободительного движения Палестины. Горькая, так сказать, ирония. Но для экспроприации, должен заметить, всё же более удобные, чем «калаши» или ещё какие-то американские, которые в Комитете тоже имелись. Эти можно засунуть под куртку. Но если наступит затяжная перестрелка, то надолго их не хватает. Фигли, всего тринадцать патронов! А магазинов наверняка не больше, чем по одному на брата.

Так оно и было.

– Проверьте, – посоветовал я всем, – есть ли там вообще патроны. А то за Политбюро станется.

– Спокойно, спокойно, – тут же отреагировал Гарибальди. – Никаких молний в сторону руководства. Они делают всё, что могут.

Однако, как я и предполагал, полного магазина ни в одном автомате не оказалось. Штук по восемь-девять кусачих. Ладно, хоть столько наскребли.

– Скоро будем на месте, – продолжил Антон. – Надеюсь, вопросов ни у кого нет. Мы с Шайтаном на острие, Пятачок берёт водилу, Кислая держит окрестности, Белоснежка на моторе. Шайтан, у меня к тебе просьба: отнесись к этому не как к личной мести, а как к обыкновенной работе. То есть постарайся никого не убивать.

Я ничего не ответил.

На обочине дороги мелькнул рекламный щит. Группа белозубых пионеров в красных галстуках сидела кружком у костра и восторженно всматривалась в звёздную даль, где среди серебристых точек на ночном небосклоне одна была крупнее остальных, видимо изображая первый советский спутник. Надпись гласила: «Эмиграция в СССР. Звони».

У меня снова, как и всегда при виде подобной идиллии, лихорадочно сжалось сердце.

– Никому не двигаться! – кричал Гарибальди на бегу. – Сумку бросить!

Двое инкассаторов, пружинистой, этакой самоуверенной походкой выбравшиеся из здания банка, как-то по-детски вздрогнули, замерли, и удивлёнными, но покорными мордашками уставились на нас, словно всю жизнь ожидая чего-то подобного. Тот, который держал автомат, дёргаться не пытался, как, впрочем, и тот, у которого в руке болталась сумка с деньгами. И всё же по мне «Никому не двигаться!» – это слишком интеллигентная манера общения со слугами капитала.

– На землю, пидары! – завопил я и сделал выстрел вниз, в заснеженный асфальт.

Пуля взвила лёгкий шлейф снега и застряла в сугробе. Даже здесь, у отделения «Альфа-банка», всё утопало в сугробах. Всем на всё насрать – на чистоту, на внешний лоск. Эпоха гламура миновала. Российский капитализм уже не пытается выглядеть респектабельно, он только грабит. Наверняка у них и камеры ничего не снимают. Недаром же нас до сих пор вычислить не могут.

Тот, что с сумкой прилёг. Второй стоял. Не мигая, смотрел. В руке «калаш», дулом на нас. По ходу, тоже видавший виды ствол.

Людей на улице хватало. Вроде бы ускорились, стараясь скрыться за домами от случайных, но таких возможных пуль, но как-то вяло. Многие остановились посмотреть. Кого сейчас в Москве стрельбой удивишь?

– Чё смотришь?! – гаркнул я. – Лечь, гнида гнойная!

Сунул прикладом, этим маленьким, робким еврейским прикладом ему в рыло. Вреда особого нет, на ногах устоял. Стал сгибаться, чтобы лечь. Гарибальди, от которого в мою сторону исходила волна недовольства – я её явственно ощущал – вырывал из рук первого брезентовую сумку. Тот как-то не слишком охотно с ней расставался.

– Мужики, – услышал я его голос. – Нас с работы уволят. Может, не надо. Дети же, семьи.

– Это политическая акция, – зачем-то объяснял ему командир. – Деньги изымаются на революцию. Освободите себя, и мир станет лучше.

Ну чего с ними трепаться? Это не митинг, это боевая операция, а перед нами – враги.

И тут я отвлёкся, чёрт меня дери. На Гарибальди, на этого лежачего нытика-инкассатора, который не умел достойно проигрывать. Блин, больше, чем капиталистов, я не люблю людей, который не умеют проигрывать. А второй-то, гад, автомат вздёрнул. На колено привстал, сукин кот, чтоб удобнее было стрелять, мужественное лицо изобразил и был готов ради неизвестно чего, ради навязанных лживых понятий о долге замочить нас, хороших парней, думающих о светлом будущем…

Я рывком развернулся в его сторону, вдавливая палец в холодный металл курка. Преимущество было за мной.

Пули ложились как-то хаотично, но в тело. Автомат из рук инкассатора выпал. Почти как тогда, под Кутаиси, где вроде бы сдавшийся бородатый грузин решил вдруг по странному и невротичному наитию стать героем своего народа и вскинул на наше отделение автомат. Я ему геройствовать не позволил. Уложил сразу, как и этого.

Вот и доверяй после этого людям! Теперь наши снова будут считать меня изувером, а разве я хотел этого?

Пока он не упал, я успел заехать ему в харю ногой. Мужик рухнул боком в сугроб. Издавал глухой, исполненный боли сип.

– Тварина! – выдавил я.

Метнул взгляд на Антона. Тот держал мешок с деньгами в руках и был готов рвануть. Кивнул – всё, мол, бабло при мне. Я ответным кивком подтвердил отход. Подхватил «калаш». Ты ещё и доброму делу послужишь, славное советское оружие. Пятился, отступая. А люди – да, люди стояли и смотрели. Почему-то вдруг захотелось сорвать вязанную маску и показать им своё лицо. Чтобы увидели, чтобы запомнили. Чтобы в памяти на века сохранили отпечаток лица Человека, Которому Не Всё Равно.

Пятачок тоже пятился сбоку. Похоже, с водилой у него прошло без приключений, тот не рискнул рыпнуться. Кислая бежала, застревая в сугробе, к нам и по сторонам не смотрела. «Джип» стоял метрах в двадцати, Белоснежка уже завела мотор.

В машину я влез последним.

– Гони, гони! – крикнул Гарибальди.

Вика рванула с места и, поднимая из-под колёс снопы снега, помчалась по улице.

Антон оглянулся и выразительно посмотрел на меня сквозь прорези в маске своими большими и грустными глазами.

– Ничего не говори, – огрызнулся я. – Я жизнь нам спас.

Он ничего и не сказал. Отвернулся, стянул маску и стал перекладывать деньги из брезентовой инкассаторской сумки в какую-то другую, кожаную, с крупными и непонятными латинскими литерами на боку, что валялась у него в ногах.

Новый год встречали на даче у Белоснежки. Коттеджный посёлок «Лебяжий берег», километров восемьдесят от Москвы. Мамашка её свалила в Париж на предновогоднюю распродажу, вроде бы намеревалась вернуться, но чего-то передумала. Вот и правильно, женщина, вот и правильно! Нечего молодёжи мешать в революционной и досуговой деятельности.

Затоварились неплохо. Целый рюкзак – и выпивка приличная, и закусон.

Прошлая новогодняя ночь босяцкой получилась – пластиковые стаканчики, дешёвая водяра, банка огурцов. Встречали в какой-то коммуналке и в несколько ином составе. Был ещё Никита Костиков, физик-шизик, и две какие-то девахи, лица которых я не запомнил. Кто такие, с кем приходили – тоже в памяти не отложилось. Ну, и из нынешней Звёздочки не все присутствовали. Белоснежки, само собой не было, мы тогда вообще про её существование не знали, и Пятачок почему-то смылся.

Зато в Звёздочке был Колун, который сейчас в тюряге по статье за терроризм парится. Молчаливый парняга, двух слов не вытянешь. Я так-то мало что о нём знал, о личной жизни и о прочем, но в деле он был незаменим. Твёрдый, принципиальный, решительный. Никаких колебаний, никаких компромиссов. Кремень-человек. Повязали его за подрыв отделения милиции, акцию сам организовал – ни Политбюро, ни Звёздочка полномочий не давали – привлёк двух каких-то школьников, они его в конце концов и сдали. Не знаю, может и не в чем их винить, у капиталюг свои методы допросов, но попадись они мне сейчас – всё равно бы грохнул, не посмотрел бы на возраст.

Сам Колун держался стойко, никого не сдал. Дали ему двенадцать лет.

Я первый тост, когда ещё полтора часа до полночи оставалось, именно за него провозгласил.

– За Колуна! Будем такими же крепкими, как он.

– За Колуна! – поддержал Гарибальди. – И не будем такими же глупыми, как он.

Старая песня. Он конечно прав, дисциплина прежде всего, но порой занудство это бесит. Хотя я всё равно его люблю, встреча с ним перевернула мой мир. На путь борьбы я под его влиянием встал.

Я так ему и сказал.

– Люблю тебя, брат!

И полез целоваться.

– Шайтану больше не наливать! – объявил Антон. – Он с одной рюмки улетает.

– Врёшь, командир, – я плеснул себе ещё, душа просила. – Я литры могу выхлебать, просто настроение хорошее.

Опрокинул рюмаш. Вискарь, идёт неплохо.

Прибавил громкость у навороченного Викиного музыкального агрегата. Зажигал Юрий Антонов. «Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную…» Я его бесконечно слушать готов. Чуваки из Звёздочки – за исключением Кислой – почему-то не очень его жалуют, типа старьё, на зато как душевно! Какое внятное и светлое умиротворение! Такие песни можно было только в Союзе писать.

Девчонки закончили с подсчётом бабла.

– Два миллиона сто двадцать три тысячи шестьсот семьдесят рублей.

– Всего два? – удивился Борис. – А я штук десять ожидал.

Я тоже на большее рассчитывал.

– Полтора миллиона отдадим в Политбюро, – объявил Гарибальди, – остальное нам.

– Давай себе миллион оставим, – не согласился я. – Мало ли какие расходы будут.

– Не, – мотнул он головой. – Эти деньги на вооружение пойдут, на материальную помощь малоимущим, да на много чего ещё. Только централизовано можно их распределять по справедливости.

– Да мы и есть малоимущие. У нас ни оружия, ни амуниции.

– Шестьсот тысяч себе оставляем, куда уж борщить. В Политбюро узнают, что так много – рады не будут. Хватит. Тем более что с оружием сейчас получше. Ты же увёл автомат.

– Ну хорошо, хорошо. Ты прав, ты всегда прав. Пусть и боссы Политбюро тоже вискаря попьют и икры поедят. А то и в Париж съездят на распродажу.

– Стой, стой, не закрывай! – крикнул я Наталье, готовой застегнуть молнию у сумки с деньгами. – Дай я окунусь в них.

Подскочил к ней, выхватил суму, нырнул головой в кипу разномастных банкнот.

– А-а, вот она, буржуинская лафа! – молвил, вытащив голову наружу. – Знаете, есть что-то в этом, есть. Изучать надо врага, понимать его инстинкты. Сущность его откуда проистекает. Отрекаюсь! Отрекаюсь от тяги сей мерзопакосной! Нет в деньгах счастья, в свободе лишь она и равенстве для всех. Изыдите, демоны, изыдите!

Белоснежка с Кислой выдали партию трепетно-лучезарного хохота, Пятачок хмыкнул пару раз, Гарибальди криво усмехнулся.

– Убери, – сунул я сумку Наташе обратно, – убери их к чёртовой матери. Пойдём танцевать лучше.

Она задвинула сумку под диван и вскочила на ноги, тут же оказавшись в моих объятиях.

– Революционеры тоже имеют право на отдых! – выдавал я лозунги. – Оттянемся по полной, товарищи! Борьбе конца и края нет, надо сил набираться и эмоций.

Прижал Кислую к груди и повёл в ритме танго по комнате. Остановившись, изогнул её в дугу. Танго, это танго!

Белоснежка, которая по жизни чумовая штучка и зажечь всегда пожалуйста, вытащила танцевать Пятачка. Тот что-то изображал. Антон вглядывался в работающий с отключенным звуком телевизор. Юмористы с певунами уже развлекали. Да уж, его фиг раскрутишь на веселье. Покарайте меня громы и молнии, но когда мы придём к власти, он станет гадким и унылым службистом-функционером, будет читать по бумажке скучные речи и превратится в итоге в нового Брежнева.

– Дорогие друзья, соотечественники! – лысый, облезлый, скрюченный Путин выполнял до чёртиков заколебавшую его обязанность поздравлять российский народ с очередным Новым годом. – Прошедший год выдался для россиян непростым, мы столкнулись с новыми мировыми вызовами и экономическими потрясениями. Но в то же время он принёс нам много положительных моментов, принёс новые надежды…

– Миллионов семь, я думаю, – отвечала мне Виктория. – Может, восемь. Так что это не для простых смертных.

– Ну а непростым-то чего сбегать в Союз? – озвучивал я собственную мысль. – Им и здесь хорошо.

– Не, не скажи, – возразил Борис. – У нас газета материал делала из той конторы, откуда в Союз отправляют – желающих полно. Точную цифру, правда, не назвали. Миллионеры, миллиардеры, всё у них здесь чики-поки – а всё равно в Союз хотят. Поверхностная статья, однако, получилась, всё засекречено же.

– Не забывайте, что оттуда тоже сюда переселенцы прибывают, – вставил Антон. – Так что процесс взаимный.

– Это пропаганда! – махнул я рукой. – Гнусная пропаганда. Ну кто, скажи мне на милость, захочет уехать из Советского Союза, где уже коммунизм, в эту долбанную капиталистическую Россию?

– Ну, мало ли какие у людей соображения. Может, кого-то коммунизм не устраивает.

– Да актёры это, – не сдавался я. – Им деньги платят за то, чтоб они изображали, как в Союзе плохо. Чтобы рождали в нас сомнения, что у коммунизма и обратная сторона есть. Репрессии, уничтожение инакомыслящих, Америку бедную разбомбили. Так это же всё правильно, это то, что и надо было сделать. С этими инакомыслящими, которые так и не дошли до понимания единственной правильности коммунистической идеи, которые не созрели до её величия, именно так и нужно поступать. Просто тамошние коммунисты таким гуманным способом от сомневающихся избавляются, от балласта, сбрасывая его нам. А у нас и так человеческого дерьма выше крыши.

– Всё бы на свете отдала, чтобы перебраться в Союз, – тихо, но как-то надрывно произнесла Наташа.

Слова эти отозвались во мне взбудораженным эхо. Эх, а я бы что отдал, чтобы свалить в Союз!

– Забудьте вы о Союзе, ребята, – выдал Гарибальди. – И о коммунизме, построенном там, забудьте. Это другой мир, не наш. Свой коммунизм мы сами, здесь должны создать. Союз – это лишь пример для нас, как надо сражаться и добиваться поставленной цели.

– Счастья вам и вашим семьям, дорогие друзья! – заканчивал Путин, дрожащей рукой поднимая бокал с шампанским. – С новым две тысячи двадцать пятым годом.

Следуя его примеру, мы подняли бокалы и сдвинули их в волнующем хрустальном звоне.

– За Сигурда!

– За Союз!

– За коммунизм!

Потом показали сюжет из Союза. Я не переставал удивляться тому, что капиталюги разрешали передавать оттуда репортажи, ведь после той жизни в процветающем СССР, которую показывали нам, жить здесь больше не хотелось.

Вот и сейчас степенный советский журналист в галстуке и очках (российского собкора на этот раз задвинули, ну и правильно – он гнилой и продажный) бодрым, жизнерадостным голосом рассказал о предновогодних достижениях Страны Советов. Четвёртый год пятилетки принёс очередное увеличение производства, радикальное снижение заболеваний, разнообразие продуктового выбора. Полностью избавились от вековой обузы в виде денежного оборота ещё семь европейских республик СССР. Огромный прогресс совершили лишь несколько лет назад вступившие на путь коммунистического развития Советские Социалистические Соединённые Штаты Америки. За истекший год там наконец-то удалось полностью ввести бесплатное медицинское обслуживание и образование. Народ Америки с радостью приветствует курс Коммунистической партии, верного проводника ленинских идей. А когда в конце репортажа пошло короткое интервью с колхозницей, приехавшей встретить Новый год на Красную площадь, и женщина эта, такая простая и такая счастливая, глядя в камеру, в нашу проклятую Россию, сказала «Передаём российским братьям, изнывающим от гнёта капитала, привет, и приглашаем к нам в гости, а если желаете, то и на постоянное место жительства», я не выдержал и расплакался.

Следующий сюжет, о переселенцах из Союза, доходчиво объяснял, почему на российском телевидении вот так запросто демонстрировали счастливую советскую действительность. Чтобы представить её ложью и бесчеловечной иллюзией. В кадре появилась семья с виду чрезвычайно неприятных, ободранных и больных людей – пожилые родители и взрослая дочь. Якобы переселенцы из Союза. Смахивающие слёзы с ресниц женщины тихо и надрывно рассказывали о бесчинствах, которые творятся в Союзе. ГУЛАГ всё ещё существует, ежегодно там погибают миллионы свободомыслящих людей. Советское правительство ведёт агрессивную захватническую политику, распространяя стальную коммунистическую длань над всем миром, не гнушаясь ничем, даже применением ядерного оружия, как это произошло одиннадцать лет назад в Соединённых Штатах. Число жертв коммунизма подсчитать никто не берётся, миллионы людей жаждут сбежать в свободную демократическую Россию, но проклятые коммуняки выпускают лишь единицы. Мужчина, всё время молчавший, лишь поблёскивал увлажнившимися глазами, а в завершение, дико волнуясь, выдал: «Вы даже не представляете, как мы счастливы обрести свободу здесь, в России. То, что пришлось нам пережить – это настоящий ад!»

– Гады! – не выдержав, заорал я на них в телевизор. – Тупые, продажные суки! Даже если и есть что-то подобное в Союзе, то как же вы не поймёте, что это во благо. Это чтобы изменить гнусную человеческую природу, чтобы выковать Нового Человека, с большой буквы Человека. Свободного от животных инстинктов. А вы, уроды, вы так животными и остались! Работайте здесь за три копейки на дядю, жуйте всё это говно под названием «демократия» и подыхайте побыстрее. Потому что будущее не для вас.

В сердцах я схватил дистанционный пульт и надавил на кнопку отключения. Экран погас. Никто не возражал.

– А вообще ложь всё это! – заключил я, разливая по рюмкам бухло. – Советский Союз прекрасен, и когда-нибудь я с ним соединюсь.