Текст книги "Каратель"

8

Десять дней бродил по лесам Шалый, десять ночей спал в хуторских амбарах и шалашах, срываясь с места всякий раз, когда слышались шум мотора или человеческие шаги. То и дело мелькала мысль пойти, сдаться – ведь не убивал же! Но четыре года отсидки за разбой тягостно напоминали о себе, а теперь к «сто сорок шестой» приплюсуются три отягчающих: «по предварительному сговору группой лиц», «с применением оружия» (его «наган» в «бардачке» «Урала» уже наверняка нашли) и «лицом, ранее совершившим разбой». Тянуло на все пятнадцать лет усиленного, а этого в его двадцать пять – ой, как не хотелось!

На десятые сутки он оказался близ Выселок. Здесь жили дальние родственники Шаловых – двоюродная тетка Катря и дядька Павло. Дождавшись темноты, он прошел краем деревни до усадьбы, огляделся и проскользнул в калитку.

– Кто? – не сразу отозвался женский голос.

– Я, теть Катря, Ленька.

– Какой еще…

– Да Ленька я, Шалов, открывай!

Женщина уронила что-то на пол в темных сенях, лязгнула засовом.

– Здрасьте, вечер добрый, – осклабился Шалый. – Не ждали?

Пожилая крестьянка отступила вглубь, потеряв дар речи.

– Не признали меня, что ль?

– Отчего ж… Входи, входи, Леня! – растерянно заговорила она, оглядываясь в поисках не то иконы, не то чего-нибудь тяжелого. – Ты… ты как к нам… в командировку или как?

– Да не, я тут неподалеку на трассе обломался. Вызвал аварийную, покуда приедут – дай, думаю, зайду. Поесть чего дадите?

Женщина метнулась на кухню, застучала кастрюлями, словно обрадовавшись, что нашлось занятие, за которым можно спрятать испуг.

– Как живете-то? Ничего? – походя спросил Шалый, разглядывая себя в зеркале. Щетина, запавшие глаза, черные разводы на лбу и на щеках, солома в волосах, изорванная, перепачканная джинсовая рубаха способны были испугать кого угодно. Сразу понял, что Катря в сказку о поломке не поверила.

– Ничего живем, как все, – ответила она. – Тебя-то что на похоронах Василя не было?

«Знает, – понял он. – Раз была в Могилеве, значит, про все знает!»

– Припозднился, не успел, – отбрехался, поморщившись: разговор продолжать не хотелось – поесть бы да уйти поскорей.

Она высыпала в миску теплую еще бульбу, поставила сметану в горшке и, опустившись на лавку, сочувственно посмотрела на родственника:

– Ну и как ты теперь-то? Куда?

– Там видно будет. Спрашивали обо мне?

– А то как же! Милиция тебя ищет, Ленька. Везде ищет. Перевернул машину-то с людьми – зачем убег? Надо было пойти повиниться.

Он навалился на еду – так голодный волк, случайно забредший на подворье, торопится набить брюхо до расправы. Далекая тетка и раньше была для него не более чем предметом.

– Дядя Павел где?

– Вышел. Не знаю, спала я, – она с беспокойством провела глазами по черным стеклам окошек.

…Хозяин слышал из хлева, как скрипнула калитка, чей-то голос попросил впустить; ополоснув в корыте руки, поспешил с вилами наперевес к дому. Здесь, на отшибе, к ним захаживали нечасто, особенно в такое время суток. Осторожно заглянув в окно, он увидел перемазанного, заросшего мужика. Жена беспокойно оглядывалась по углам.

«Ленька! – сообразил наконец. – Ленька-бандит! Ховается, видать, от властей».

Леньку он за человека не считал. Отсидевший за разбой племянник, по его убеждению, бросал тень на весь род.

Так, с вилами, он и прибежал к соседу:

– Сажай, Григорьич, Нюрку на лисапед – пусть катит к участковому, да поскорей! Бандит у меня в доме, ищут его!

Через минуту четырнадцатилетняя Нюрка уже крутила педали, направляя «лисапед» к центральной усадьбе.

…Шалый тем временем, раздевшись по пояс, плескался под рукомойником в сенях.

– Вот это тебе подойдет? – заискивающе спросила Катря, появившись в дверном проеме с мужниной сорочкой.

– Мне все подойдет! Штаны да пиджак какой подыщи, и сапоги поновей!

Мысленно проклиная мужа («Куда запропастился, старый черт?!»), Катря пошла в спальню, отворила видавший виды шифоньер. Костюм у Павла был один-единственный, явно не по размеру, и было его жалко до слез. Вспомнилась ей вдруг зимняя ночь сорок третьего, когда в их дом пришли полицаи и рылись в сундуке, отбирая пригодные вещи; мать с отцом молча сидели у стены под иконами, а она, четырехлетняя тогда девочка, с любопытством разглядывала вооруженных людей в щелочку между занавесками на печи.

– Давай, давай, теть Катря! Я вернусь – новый ему куплю, мне сейчас позарез нужно.

– Когда ты вернешься-то, Леонид? Меня уж тогда, поди, на свете не будет.

– Не каркай! – Шалый подошел к шкафу, бросил на кровать полотенце и, сняв с вешалки пиджак, прикинул на себя: – В самый раз.

– А ну, повесь на место! – раздался голос хозяина от двери. Павло стоял, угрожающе выставив вилы, и зло смотрел на племянника.

– Ты чего, дядя…

– И не дядя я тебе, бандит! Какой я тебе дядя? Вешай пинжак и брысь отседова! Ну?!

Шалый рассвирепел, швырнул пиджак на руки Катре.

– Вот значит как, да? – шагнул к неприветливому родственнику. – Ну пырни! Пырни, сволота!.. Только матери потом моей не забудь отписать, мол, замочил сынка собственными руками. Тебе за меня премию дадут! Навозу осенью купишь!..

– Ты мать-то не поминай, пащенок!

Сократив дистанцию, Шалый ухватился за вилы и рванул на себя, но хозяин выпустил из рук оружие только после того, как получил удар ногой в пах, вскрикнул и ткнулся лбом в пол.

– Давай одежду! И пожрать собери! Быстро! – заорал Шалый, широко замахнувшись вилами: опусти он их на спину хозяина – пригвоздил бы к полу.

Катря закричала, взмолилась, похватала с вешалок все, что нужно. Достала из сундука неношеные хромачи.

– Родственники, падлы, бля!.. – рычал Шалый, одеваясь. – Никак по-хорошему не хотите! В гробу я вас видал!..

Через три минуты он был одет-обут, отстранил тетку, выгреб из холодильника сало, яйца, забрал полкаравая, недоеденную картошку из миски.

– Ружье у него есть? – затянув хозяйский сидор, зыркнул на Катрю.

– Не… нету, Леня! Нету ружья! – клятвенно заверила та и перекрестилась для пущей убедительности. – В прошлом году приказ вышел по сельсовету…

– Ладно! – Он выбрал нож подлинней, сунул за голенище. – Бывайте, не чахните! Спасибо за хлеб-соль. Скажете кому, что я у вас был – порешу! Падлы, бля!.. Родственнички, в рот вам дышло!

Он рванул дверь и вышел в сени как раз в тот момент, когда «Днепр» участкового уже стрекотал у ворот. Определив фуражку с околышем, он выматерился, рванул назад в дом; прыжком подскочив к тетке, схватил ее за волосы, отбросил поднявшегося было хозяина ударом сапога.

– А ну, пошла! – Катря ощутила на горле прикосновение холодного металла. – Вперед! Рыпнешься – полосну!

С трудом переставляя ноги, она вышла на порог. Старший лейтенант Синевич, увидев заложницу, потянулся к кобуре.

– Бросай ствол, мусор! – рявкнул Шалый. – Кому сказал, на землю клади!

Заведя руку за спину, Синкевич успел выщелкнуть из «ПМ» обойму, отбросить в кусты сирени за забором. Пистолет положил к ногам.

– Заводи мотоцикл! – прижав острие к горлу обмякшей тетки, Шалый маленькими шагами продвигался к калитке. С полуоборота взревел мотор. – Теперь уходи, бегом!

– Не бойся, Катря, спокойно! – Участковый попятился в сторону благоухающего сада. – Ничего он не сделает!

– Бегом! – Шалый поднял пистолет, сунул его за ремень. Милиционер отбежал.

– В люльку! – приказал Шалый Катре. – В люльку садись, стерва старая!

Забраться в коляску она самостоятельно не смогла, он затолкал ее туда, оседлал мотоцикл и рванул к околице.

…Катрю нашли под откосом у реки сорок минут спустя. Она была без сознания. Еще через час по тревоге подняли все подразделения вооруженных сил и милиции, дислоцированные в области.

Началась операция «Перехват».

9

За полночь Влад поймал на жерлицу большую нельму, подвялил ее на ветерке и, напихав в выпотрошенное брюхо осоки, положил в рюкзак. Есть он не хотел, но пробираться берегом в темноте оказалось занятием малоэффективным – за шесть часов он преодолел километров десять-двенадцать.

Приток впадал в Вишеру, устремлявшую воды на юг. В черноте противоположного берега коротко пыхнули искры, взметнулись и тут же погасли. Ночлег откладывался. Спустившись к воде, Влад побрел по мелкому перекату; оступившись, провалился по грудь. У скалы он заметил пришвартованную плоскодонку с фартуком на носу для прохождения высоких порогов. Такого челна ни у Бориса, ни у беглецов быть не могло.

У самой палатки дотлевал костер из толстых бревен, уложенных веером. Судя по тому, что бревна давно не сдвигали, человек в палатке уснул. Недолго думая, Влад положил в плоскодонку рюкзак и перерезал фал…

По порожистым рекам ему хаживать случалось – знал: ночной сплав сродни самоубийству. Нужно было отогнать челн к устью Лыпьи и там заночевать. Идти приходилось, внимательно вглядываясь в берега: те, кого он преследовал, тоже могли остановиться на ночлег.

За скалами, куда ударялся мощный водяной поток, он становился удобной мишенью. Правый берег изобиловал подводными камнями, учащавшимися с каждым километром. Дважды челн приходилось перетаскивать, несколько раз его подбрасывало, течение убыстрялось. Вымотавшийся, промокший до нитки, Влад прошел километров семь, дальше путь вслепую становился опасным.

Он разложил небольшой костерок, развесил на рогулинах одежду, облачившись в тонкий свитер и штаны из непромокаемого мешка. Соль все же растаяла, хотя на рыбину хватило; обжарив ее на угольях, он поел и погрузился в сон…

Разбудил его холод. Уже развиднелось, и можно было отправляться в путь. Заставив себя встать и собраться, Влад долго не решался войти в воду, но не подыхать же неизвестно где и неизвестно зачем!

До Велса оставалось километров пятьдесят. Русло реки резко сузилось. Вишера потекла меж высоких скал, несколько раз приходилось разбирать заломы. Отсутствие сплавного опыта едва не обернулось трагедией. Склон, поросший лесом, вплотную подошел к урезу воды, лодка развила высокую скорость, и Влад, не справившись с управлением, налетел на завал и перевернулся. Его вынесло на бревна, больно припечатало спиной к выступу подводного камня, и, пока он барахтался, спасая рюкзак, плоскодонка развернулась и ушла по течению.

Снова он остался на берегу, стоял меж небом и землею – мокрый, жалкий, злой на весь свет. Беглецы могли и не добираться до Велса – оружие при них, а значит, есть и еда. Ничто не мешало им подняться вверх на Печору или дойти до Курьи, где брала начало дорога на Сосногорск, а там сесть на поезд или даже взлететь с Ухтинского аэродрома. Но Борис назначил встречу в Велсе – следовало идти туда.

После полудня, на подходе к маленькому поселку в несколько домов, видневшемуся на пологом берегу, Влад различил выстрел. Охота в это время суток была маловероятна. Он остановился, прислушался. Стрельба больше не повторялась. Не строя никаких предположений, он решил дойти до поселка и узнать, не появлялся ли здесь кто-либо из посторонних в последние сутки, а заодно одолжиться сплавным средством или соорудить плот.

Неожиданно неподалеку затрещали сучья. Влад отпрянул за разлапистую ель, вынул из-за ремня «стечкин» и замер. Хруст валежника приближался. За густыми деревьями промелькнула тень человека. Дойдя до поляны, он свернул к реке и дал себя разглядеть. К спине его был приторочен брезентовый мешок; лица на таком расстоянии видно не было, но, во всяком случае, это был не Борис и не Тулым.

Позволив ему отойти подальше, Влад бросился в чащу, откуда доносились выстрелы – навьюченный урка далеко не уйдет.

В кровь разодрав лицо и руки о ветки кустов, он побежал по короткой просеке, свернул к болотцу в низине, вернулся на мшистый пригорок. Задыхаясь, рванул обратно – как знать, может, это всего лишь охотник, и то, что он принял за перестрелку, было пальбой по белке или подвернувшемуся на пути косому? Но желтая гильза неизвестного образца, блеснувшая на кочке возле куста малины, вылетела из ствола крупного калибра и никак не походила на ружейную охотничью.

– Эй! – осторожно позвал Влад. – Эй!..

Он метнулся к болотцу назад, налетел на можжевеловый кустик, чертыхнувшись, встал. Странные разновеликие ягоды обратили на себя его внимание: похоже на бруснику, но почему-то в траве… и на стебельках самой травы… и на пеньке…

«Кровь! – электрическим ударом пронзила его запоздалая догадка, когда он уже проскочил опушку. – Точно, кровь!..»

Не просохшие еще алые крапинки повели его вдоль оврага.

– Эй!..

В траве на склоне вниз лицом лежал человек. Скатившись к нему, Влад встал на колени, приподнял голову.

– Тулым!.. Тулым, это я, Влад! Слышишь меня?..

Манси был жив, на шее его пульсировала жилка. Из простреленной груди вырывалось сипение, выходила, пузырясь, темная кровь.

– Тулым! Кто тебя?.. Кто?!.

Тулым глаз не открывал, по губам видно было, что сознание еще не угасло в нем, что он жив и, похоже, силится что-то сказать.

– Бо… рис… – прошептал он едва слышно.

– Это я, Влад! Ты узнал его, Тулым?! Ты знал его раньше?! – Влад развязал тесемки на рюкзаке, вынул парусиновый тент, расстелил и потащил умирающего туда, где, по его расчету, должна была находиться крайняя изба.

– Ну что, Тулым, что, говори! – остановился на секунду, заметив вялый жест раненого.

– Вода…

До реки было далеко – метров триста. Счет шел на минуты. Влад встал на четвереньки, стал срывать чернику и голубику вместе с травой, и еще какую-то ягоду, названия которой не знал, – все равно, лишь бы сок, лишь бы влага. Набрав пригоршню, бросился к Тулыму, разжал ему рот и раздавил ягоды в кулаке. В рот попало несколько капель, остальное сочилось меж пальцев, брызгало на лицо, но все было бесполезно: Тулым не дышал, кровь из раны больше не выходила. Красные струйки сока стекали с уголков губ, отчего казалось, что мертвый Тулым улыбается.

Рюкзак Тулыма отыскался быстро, на поиск ружья времени ушло больше, но оно теперь измерялось жизнью и не дробилось на часы, сутки, месяцы. Снова близился закат, солнце розовело, плавно опускаясь за скалы на противоположном берегу. «Бюксфлинт» лежал в цветах пушицы на дне оврага. На прикладе Влад рассмотрел шесть зарубок. Что отмечал Тулым? Медведей или людей?..

Он вышел на пригорок, выбрал открытое место меж тремя кедрами, наметил контур могилы. Песок поддавался легко, корни деревьев лежали ниже, вскоре пришлось спрыгнуть в яму, чтобы углубить ее хотя бы по пояс. Помогая себе ножом, он вычерпывал землицу пригоршню за пригоршней, выкладывая бруствер со стороны заката.

Когда могила была готова, подтащил тело Тулыма, опустил его на дно и, засыпав, уложил сверху дерн.

На церемонии погребения присутствовали любопытная белка на ветке да глухарь.

«К поселку он не пойдет, – думал Влад, стараясь не проглядеть следы урки на берегу. – Обходить его лесом тоже не станет – шел-то к реке. И на север не повернет – зачем же было топать сто верст вниз? Получается, путь у него один: через Вишеру в скалы, а там – на юг. Пройдет еще километров десять, заночует, а на рассвете станет сплавляться. Борис был прав: урки – во всяком случае, этот убийца Тулыма – держат путь на Красновишерск!..»

На берегу он подобрал толстую жердь, нащупывая ею дно, стал перебираться по отшлифованным течением камням на левый берег. От усталости не осталось следа, мозг работал с исключительной четкостью, тело не чувствовало боли, словно принадлежало не ему, он словно парил над бескрайней тайгой и видел себя с высоты своего полета – маленького, исполненного решимости человека, преодолевающего реку, карабкающегося по камням, уверенно идущего по невидимому следу того, кому суждено умереть от его руки.

«Темнота урку остановит. Заморенный рудниками и неволей, чахлый наркоман долго не протянет, остановится перед Велсом и попытается сбыть среди поселковых золотишко», – тешил себя надеждой Влад.

Тьма собиралась постепенно, на небосклоне вырисовывался месяц. Глаза Влада различали острые выступы камней, сплавные бревна, сердце стучало ритмично, как мотор его «девятки», и сам он ощущал себя отлаженным механизмом, питавшимся от земли и космоса.

Верст через десять на краю леса замаячил костерок.

«Ну вот я тебя и достал!» – с торжествующим злорадством подумал Влад.

Он остановился, зарядил оба ствола Тулымова ружья и, не сводя с огня цепкого взгляда, осторожно пошел на сближение.

Для ночлега беглец выбрал не лучшее место – открытое с трех сторон и не очень сухое: в десяти метрах поблескивало болотце, от него к реке сочилась протока. Видимо, силы покинули урку, он спал, не обустроив даже навеса, положив под голову драгоценный мешок, в котором теперь была вся его жизнь.

Влад ползком обогнул бивуак с подветренной стороны. Дымок догоравшего костра щекотал ноздри, в свете пламени поблескивал ствол крупнокалиберного карабина в руках спящего.

Влад поймал приклад в прицел, намереваясь пулей обезоружить беглеца, а дробью из второго ствола – обездвижить, выстрелив по ногам. Несколько секунд, которые он прицеливался, удобно пристроив стволы на валуне, решили исход операции, более того – спасли ему жизнь: неподалеку хрустнул сучок, затем другой, чавкнула грязь, шумы превратились в приближающиеся шаги.

Урка услышал их первым, встрепенулся. Палец Влада на курке замер. Ветки кустарника шевельнулись, и на берег вышел… Борис.

Урка вскинул карабин.

– Не стреляй, – спокойно сказал ему Борис. – Это я.

10

Обычно сдержанный прагматичный следователь Родимич нервничал.

– Пацаны! Ни ума, ни профессии, ни… черт его знает, откуда вас таких берут! – плюнув на сигарету, он бросил ее в корзину для бумаг и укоризненно посмотрел на старшего опергруппы майора Ревуна: – Все полномочия даны, техника – вплоть до вертолетов, армия вторые сутки на ногах. Ну чего еще не хватает?!

Майор молчал, виновато потупившись. Когда он шел в кабинет руководителя следственной бригады с дурным известием, уже знал: выплеснет Родимич ушат помоев на его голову. Не первый год работали вместе. Знал также, что Станислав Болеславович человек отходчивый – стоит внести деловое предложение, и раздражение снимет как рукой. Предложение у него было, осталось терпеливо переждать вспышку.

– Дешевого фраера, сопляка, колхозника… етит твою мать, взять не в состоянии! О чем ты думаешь, Ревун?

– О жене, Станислав Болеславович.

– Вот я и вижу, что не о работе!

– Да нет, я о вашей жене думаю. Как она живет-то с вами целых десять лет? Может, у нее кто другой на стороне имеется, а?

Родимич опешил, уставился на Ревуна, старательно изображавшего озабоченность судьбой следовательской семьи.

– Я, Ревун, скоро от тебя шарахаться буду, – присел на краешек стола, – как от черного вестника. Ты мне хоть что-нибудь хорошее скажешь, нет?

Ревун почесал в затылке.

– Не знаю, – пожал плечами, – может, он хороший человек? Если это вас утешит, конечно.

– Кто?

– Ну, этот, другой… со стороны?

– Хватит ваньку валять! Мы не за бутылкой самогона сидим. Я тебе о Шалом говорю, который на свободе с ножом и пистолетом разгуливает. А ты все шутки шутишь!

Час назад из Дубровненского района Витебской области пришло оперативное сообщение: неизвестный в двадцати километрах к востоку от райцентра напал на влюбленную парочку, уединившуюся в лесу в «Опеле», и, завладев автомобилем, скрылся в неизвестном направлении. По описаниям потерпевших, внешность преступника соответствовала разыскиваемому Шачову Л. С.

– Я шутки шучу, а все орете, – примирительно изрек Ревун и подошел к карте. – Мы вытащили «Урал» из Березины вот здесь, между Борисовом и Черневкой, так?.. Разборка произошла в тридцати километрах от Крупок. Второго Шалый объявился в Выселках. Сегодня он напал на «Опель» в лесном массиве между Дубровно и Лядами…

– И что?

– А то, что все эти пункты, где он объявлялся, находятся на одной прямой. Направленно идет Шалый, знает куда.

– В Россию он идет, – предположил Родимич.

– Зачем? Что он там забыл? Если за границу уходить – так уж в Литву или Польшу.

– Ну и куда же, ты думаешь?

– В Красное. На таможню он идет, к Шепиле. Оттого у родственников в Выселках и денег не спросил. Что они дать могут, голытьба колхозная? Тысяч триста-четыреста его не устроят, а с Шепилы он затребует сумму, которая позволит отсидеться или уйти за кордон.

– Так ведь Шепило убит? – не понял Родимич.

– Но он-то об этом не знает, Стас! Он купался в Березине, когда это произошло.

– Что ты предлагаешь?

– До сих пор мы шли за ним по следу. Попробуем опередить его?

Родимич подошел к окну, отодвинул штору.

– Ты серьезно думаешь, что у нее есть кто-то на стороне? – спросил, не отрывая взгляда от ночного проспекта.

Шалый бросил «Опель» в лесном овраге, не доехав до границы трех километров. О том, что пограничники получили на него ориентировку, мог догадаться и ребенок. Дальше предстояло добираться лесными тропами, исхоженными еще с братом Василем, когда они проводили через кордон узкоглазых.

Воспоминание о брате отозвалось болью в душе. Да и о Катре с Павлом тоже: ведь не собирался он их грабить! Хлеба в дорогу попросил и одежду, так нет, нужно было Павлу вилами угрожать, вызывать мента!..

Теперь осталось идти до конца. А где он, конец, и каким ему быть – один Бог ведает. Предстояло отыскать Шепилу и скачать с него тысяч тридцать зеленых, чтобы можно было обзавестись нужными ксивами и дернуть куда-нибудь подальше. Таможенник с контрабандистов брал сполна, так что деньги у него водятся немалые.

Шалый спустился с пригорка к ручью, блестевшему в свете луны, умылся, доел сало с хлебом, чтобы избавиться от сидора, и побрел налегке в сторону шоссе. До границы было уже совсем близко, когда его остановила подозрительная тишина: не было слышно привычного шума моторов. Вначале он подумал, что сбился с пути, подобравшись поближе, увидел знакомые постройки и балки, только в окнах не было света. Не мелькали людские тени, ветер громко хлопал дверью вагончика погранконтроля; редкие машины проносились мимо, словно таможню вырезали ночные диверсанты или началась война.

Просидев в укрытии минут пятнадцать и убедившись, что он не ошибся и на таможне действительно ни души, Шалый пошел к дороге.

«Что случилось? – недоумевал он, слыша, как бьется от страха сердце. – Перенесли таможню, что ли? И где она теперь?»

Груженый «МАЗ» съехал на обочину и остановился. Водитель, не отходя от машины, справил нужду.

– Эй! – крикнул Шалый, появившись из-за пакгауза на противоположной стороне. Водитель вскочил на подножку и закрылся в кабине. – Эй, погоди, стой!.. Слушай, мужик… а где тут это… словом, таможня-то где?

– Нет больше таможни, отменили, – коротко объяснил водитель, поняв, что перед ним либо сумасшедший, либо беглый из тюрьмы, и поспешил убраться восвояси.

Шалый оторопел. Как это могли отменить таможню и куда девали таможенников, и сколько ж теперь людей, наладивших бизнес по обе стороны границы, останется без живой копейки?

Поселок, где жил Шепило, он знал. Телефон остался в записной книжке Пелевина, без звонка приходить было опасно, но опаснее терять время.

…Над поселком висела полная луна. Громко лаяли собаки. Шалый прошел по берегу реки, с трудом определил нужный поворот и вскоре оказался перед черной громадиной Шепилова жилища, прижатого к земле тяжелой черепичной крышей. Двухметровый забор из красного кирпича еще не достроили – во двор он вошел беспрепятственно. Остановившись перед дубовой дверью с едва различимой кнопкой звонка, прислушался.

«Нет никого, – мелькнула неприятная мысль. – Что тогда делать, где его искать?»

Он позвонил. В недрах несуразно-вычурного замка дзинькнуло. Никого. Позвонил еще раз. Очень не скоро, когда он собрался уже уходить, засветилось окошко на первом этаже, затем вспыхнул яркий фонарь прямо над входом, и уж совсем неожиданно справа, слева и сзади засветились яркие до рези в глазах прожектора, и зычный, будто глас громовержца, бас скомандовал:

– Шалов! Руки за голову! Лицом к стене!

Дверь распахнулась, в спину ему больно ткнулся ствол:

– Не двигаться!

Чьи-то мощные руки развернули его, бросили на стену, и он сразу обмяк, чувствуя, как шок сменяется безразличием.

Часа три его продержали в камере-одиночке ИВС в Могилеве, затем посадили в машину и в сопровождении целого отделения омоновцев повезли в Минск. Справить нужду позволили, но наручников не сняли и не отходили ни на шаг. «Разговаривали» пинками да подзатыльниками; за угрожающий взгляд младший прапорщик огрел его дубинкой поперек груди – очень больно, кость сразу провалилась и прижала сердце к лопатке, дыхание стало сиплым, горячечным, и каждая колдобина на дороге отдавалась в груди и животе острой болью.

В Минске Шалого отвезли во внутреннюю тюрьму УВД, за отсутствием свободных камер бросили в какой-то чулан с осклизлым полом и стенами, но продержали там недолго – повели на допрос.

В следственной камере за столом сидел «важняк» из Генпрокуратуры Родимич, с ним еще двое, кого представлять ему не сочли нужным. Женщина в форме прапорщика внутренней службы бойко отстукивала на машинке каждое слово.

– Знаете, в чем ваша ошибка, Шалов? – не по-приятельски, но и не зло спросил Родимич.

– В том, что живой остался. Надо было в Березине утопнуть, никакой вины бы не было. Схоронили бы с Василем на пару…

– Вы были за рулем «Урала»? Шалый промолчал.

– Не расслышали вопрос?

– Какая вам разница? Что хотите, то и пишите, я подпишу.

– Послушайте, Шалов. Мы не «особое совещание» и не воровская «сходка». Вы думаете, если вы имели судимость, к вам будут относиться предвзято?..

Полгода, проведенные в следственном изоляторе, да три с половиной – в колонии усиленного режима, кое-чему научили Шалого.

– В каких отношениях вы находились с пострадавшими?

– Ни в каких. Ехали с братом, они попросили их подвезти.

– Зачем? У Турина и Пелевина были свои автомашины.

– Не знаю, о ком вы говорите.

Родимич выложил на стол фотографию, где они все были запечатлены на берегу Немана в сентябре прошлого года. С ними были девушки, имен которых Шалый теперь не помнил. Счастливые улыбки на лицах, шампанское, водка, шашлыки на траве. Сам Шалый – в обнимку с Туричем и Пелевиным.

– Не надо у нас отнимать время, Шалов. Все две недели, что вы бегали по лесам, работали эксперты – трассологи, графологи, баллисты. Следователи производили у вас обыск, связывались с местом вашей работы, с вашими родителями, родственниками пострадавших. Итак, вы с двоюродным братом Василием Шаловым загнали «Урал» в лес. Ваши соучастники на двух автомашинах «ВАЗ-21099» (Родимич назвал номера) остановили машину (назвал номер, обнаруженный на пачке сигарет в кармане Василия Шалова), на которую вам указал инспектор таможни Шепило Петр Вениаминович. Вы с Пелевиным и Туричем ранее бывали у него дома, это подтверждает жена Шепило, оговаривали предстоящие налеты, выпивали, делили добычу – все зафиксировано в протоколах допросов свидетелей, большинство фактов доказано. Об остальном вы расскажете следователю милиции Плисецкому – вот он сидит перед вами. А меня интересует, кто и за что избил Шепило, какой марки была машина с фальшивыми номерами, которую вы собирались ограбить, и что вам известно о характере груза? Быстро, четко, ясно – все вам зачтется, я обещаю.

Такой нахрапистости, такого нарушения протокола и следственной тактики Шалый прежде не встречал и не ожидал. Видимо, что-то крепко прижало «следака» – не предъявляя никаких улик, фактов, доказательств, будто дело было давно решенным, перескакивая через пятое на десятое, он хотел добиться признания. Шалый наградил его язвительной усмешкой и отвернулся.

– Старлей, – посмотрев на часы, распорядился Родимич, – давай все по порядку: предъяви обвинение, оформляй протокол, доставай дело и мотай по полной, под «вышку» – групповой разбой под Крупками, убийство свидетелей, грабеж в Выселках, захват заложницы, нападение на водителя «Опеля», посягательство на жизнь работника милиции… в общем, сам знаешь. Завтра я должен лететь в Москву, вечером мне позвони.

– Я понял, Станислав Болеславович, – улыбнулся легавый.

Родимич поспешно вышел, прихватив папку со стола. Старший лейтенант подошел вплотную к Шалому, наклонился к его лицу:

– Будем говорить? – спросил, обнажив желтые зубы.

– А ху-ху не хо-хо, начальник? – также осклабился бывалый зек. – Не бери меня на понт. Надо – доказывай!

Плисецкий резко ткнул его основанием ладони в лоб. Этого оказалось достаточно, чтобы подследственный в наручниках, сидевший на привинченном табурете, опрокинулся на пол. Его тут же подхватили под руки и усадили на прежнее место.

Когда звон в голове прекратился и туман в глазах рассеялся, Шалый увидел следователя за столом. Разложив бумаги, старлей достал авторучку, снял колпачок и, подув на перо, посмотрел на подследственного:

– Назовите, пожалуйста, свою фамилию, имя и отчество, – попросил с подчеркнутой вежливостью.

Больше его не били. Ему задавали вопросы – очень много вопросов, и по их совокупности, по тому порядку, в котором их задавали, Шалый понял, что версия у них сложилась, все факты и улики были направлены на него, единственного, оставшегося в живых. Он отвечал «не знаю», «не помню», «не видел», а в большинстве – отмалчивался, тупо глядя то в пол, то в зарешеченное окно; во рту все время было солоно, тошнило – наглотался собственной крови, но больше головы и груди болела душа. Очень болела: думалось о матери, которую он любил, а теперь получалось – загнал раньше времени в гроб; думалось о родственниках в Выселках – тетке Катре и дядьке Павло, которых не собирался не то что грабить, но даже и обижать; о парне с девицей, которых вышвырнул из «Опеля» – просто так, потому что подвернулись, а машина оказалась не нужна, он и проехал-то на ней километров двадцать, мог бы дойти пешком…

– Не знаю!..

О жизни думалось проклятущей, которая сложилась совсем не так, как должна была сложиться, потому что в роду у них никогда преступников не было и не было необходимости грабить…

– Не видел!..

О невесте, которую обещал одеть-обуть, на руках носить, и действительно любил, а теперь она, должно, уехала из города от позора…

– Не помню!..

О бессмысленности этого запирательства тоже: а зачем в бутылку лезть?.. Сказать как было – может, скостят? Не стрелял он! Не хотел, не думал!.. Да не скостят они – подгонят под расстрел, а если и заменят на «пятнашку» – что толку? Сколько на воле – столько в тюрьме, выйдет в сорок – какая там жизнь! Уже не будет матери, уже у невесты будут взрослые дети, и имя его, Леньки Шалова, проклянут. Лучше сразу – вслед за Василем и остальными!..

– Уведите арестованного.

…Камера-одиночка для него все-таки нашлась – освободили. Громыхнула тяжелая дверь. Шалый рухнул на нары, стянул брюки без ремня (ремень забрали еще в Могилеве). Помогая себе зубами, располосовал одну штанину, затем – другую. Сплел полоски, связал между собой. Очень болело в груди и дышалось тяжко, иначе справился бы скорей. А так добрый час ушел на удавку, да еще шаги надзирателя, «подмигивание» глазка – то и дело приходилось нырять под одеяло. Потом он долго, до седьмого пота набрасывал свободный конец плетенки на решетку высокого оконца, отчаявшись, перетянул вертикальную фановую трубу над парашей. Когда наконец это удалось, силы уже покинули его и думать больше было не о чем – только бы скорей…