Текст книги "Четыре с лишним года. Военный дневник"

II. Пусть бабка молится за меня

13.05.42

Северо-Западный фронт! Идет девятый месяц. Очень жалко, что всё-таки начал я не с Южного фронта, ибо до Северного уже «рукой подать». Ну, какие изменения за восемь месяцев: я писал, что перестал смеяться, и у глаз появилось по три маленькие морщинки.

Если вернусь домой, то смеяться буду, как и раньше, а морщинки – они останутся на память о настоящем. Вот 1 Мая я написал хорошее письмо: так постараюсь из этих страшных мест писать хорошие письма. Во всём страшном есть своеобразная красота. Нельзя было бы даже предположить, побывав здесь раньше, что сюда докатится война.

Мы прошли по гати из брёвен через огромные болота, тянущиеся на десятки километров.

Пока всё! Идут самолёты.

Был перерыв на один час, я сидел под крутым берегом речки, по воде кругом шлёпали осколки, на голову летела земля. Вначале это было даже интересно, а сейчас я устал, как и все вокруг меня. Бывает, целый день в себя не приходишь.

Мы под вечным гулом моторов и сидим то в канаве, то в воронке, прижимаясь к грязной земле. Заметьте, раньше я так не писал, раньше я не реагировал сильно на самолёты. А сейчас получается что-то вроде лотереи на жизнь.

Отвлекли они меня от нити письма. Так вот, когда мы шли по этим болотам, было жутко смотреть по сторонам; кругом, уходя под мрачные своды деревьев, светится вода, местами она грязно-бурого цвета, местами ярко-коричневого, а где проточная – то черная, как тёмное пиво. На обочине дороги виден радиатор «Сталинца» – это мощный трактор, который легко вытаскивает из грязи 152-миллиметровые гаубицы, а здесь он не мог вылезти сам. Дальше, в ста метрах от дороги, лежит красивый трехмоторный «Юнкерс-52». Он не утонул, но ведь это и не трактор, он создан для воздуха. Их много здесь по болотам, и они уже никогда не поднимутся в воздух, даже если и не сильно повреждены. Идти можно только вперёд или назад, и ни шагу в сторону. Сюда зашли дивизии – десятки тысяч людей, и мне всё-таки кажется, что я выберусь отсюда даже при самом плохом варианте. Я недавно где-то прочёл стихотворение:

 
«Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждали, скажут —
Просто повезло!»
 

Некому писать мне так, но из песни слов не выкинешь, и я постараюсь, чтобы мне повезло! Лето промелькнёт быстро, а вот осени не хочется, кажется, начинает сказываться усталость. Даже письма не пишутся.

Сегодня в первый раз увидел цветок, он рос рядом с дорогой, у полуразложившегося трупа лошади, но я его сорвал и принёс к себе в блиндаж. В хатах мы больше не живём, но и в землю здесь закопаться нельзя, и это просто трагично.

Теперь несколько практических советов: пусть мама работу бросает, а то зимой пропадёте. Она конца войны ждёт, так пусть не спешит – он не близок. Второе – почему вы к военному магазину не прикрепились; если нужно справку, то пришлю. Третье – если кто фотографией занимается, пришлите карточки посмотреть.

Ну, всё, писать кончаю, всё время напряжён слух.

17.05.42

Тася, ещё раз выкладываю мысли на бумагу, но делать это всё труднее. Если приеду – расскажу. Странно, как цепляешься за жизнь! Вот они инстинкты, вот почему так размножаются люди.

Давно в Алма-Ате я прочёл книгу и слал вам вырезки из неё. Там было написано, что в жизни каждого есть незабываемые дни – по два-три. Так один – это первый день на фронте. У меня такого не было. Где я попал на фронт? Встреча с первыми немецкими самолётами – это было за Волгой. Первые воздушные тревоги – где-то в тылах. Правда, были тяжёлые ноябрьские ночи, когда мы были в обороне на Западном фронте. По мрачному небу шныряли немецкие самолёты, а ночами слышна была артиллерийская канонада. Немцы с юга обходили Москву. Но это был не фронт. Под Холмом, на Калининском фронте, я увидел войну. Сначала было интересно. Я совсем не боялся самолётов, и друзья шутя говорили, что меня не из пулемёта подстрелят, а самолёт крылом убьёт, ибо очки я не надевал, а они летали, задевая верхушки ёлок. А теперь я уже очков не снимаю и залезаю от самолётов во все канавы. Значит, хочется жить!

Писем часто не ждите, я уже больше никому не пишу. Опять идут самолёты, даже писать не дают. Это всё, конечно, только морально действует – здесь лес, и найди-ка нас да попади-ка в нас. Это не просто.

До чего поганый май: грязь, дождь моросит без конца, идёт уже вторая половина этого, обычно прекрасного месяца. Мы снова куда-то переезжаем, до Старой Руссы осталось 30 километров, а Ржев и Демьянск, с сидящими там немцами, – сзади. Эстония уже недалеко, постараемся посмотреть и Прибалтику. Вот тогда я буду писать хорошие письма. А сейчас пусть мама кончает работать и едет в деревню. Скоро осень, и мне хочется домой – я это чувствую. Ведь уезжал с мыслями, что это на год, а не получается.

Ну, всего хорошего, привет всем. Я Лёле желал на фронт попасть. Так пусть меня извинит, сегодня я ему этого уже не желаю.

25.05.42

Вот я снова пишу! Писать можно много и без конца, ибо время насыщено переживаниями. Когда-то Легочка писал, что рассказывать не о чем, всё скучно и однообразно. Да, он по-своему прав, так как не был здесь и не знает, что вокруг творится. Слово «скука» не подойдёт никак! Есть ударные части, и дивизия относится к ним. Сейчас в сводках пишут: «На фронте не произошло ничего существенного». Правильно! Части везде стоят в обороне, но мы всегда там, где наносится очередной удар.

На узком участке сосредотачиваются несколько стрелковых дивизий и бригад, и им придаются артиллерийские части и «катюши». На воздух взлетают сразу целые деревни. Небо, до того спокойное, покрывается самолётами, которые простреливают каждый кустик, бомбят каждую телегу. Земля дрожит, в полном смысле этого слова, от непрекращающихся разрывов бомб и снарядов. Такой ад продолжается недели две, а потом мы уходим с этих рубежей, где в обороне остаётся старая дивизия. Я два раза посещал прежние места: опять тишина, на уцелевших завалинках сидят вылезшие из погребов старики, дети, старухи. Они смотрят на заходящее солнце, на разбитые дома, на полусгоревшие, разрушенные сараи и обычно молчат. А что говорить? Поздно вечером заунывно играет где-нибудь гармошка, а вдалеке за горизонтом гремит канонада.

Мы снова на новом месте, на берегу красивой Ловати, в 30 километрах южнее Старой Руссы. Последние бои мы вели на реке Пола, между Демьянском и С. Руссой.

Пока тихо, противник нас ещё не обнаружил; подходят новые части, кажется, немало. 16-я немецкая армия, окружённая в районе Демьянска, теперь имеет выход, она уже не в кольце. Пользуясь распутицей и бедственным положением наших частей, стоящих среди топких болот, ударная группа, созданная немцами, разорвала кольцо и соединилась с 16-й армией. В окружении было 18 дивизий, а теперь они имеют выход, правда проход – одна шоссейная дорога на село Рамушево, и вся эта полоска шириной 6 километров – простреливается нашей артиллерией. Кажется, мы будем перегрызать это горло. Посмотрим!

Сегодня я шёл по красивой дороге, и в памяти проходили картинки детства. Воротынец – наша комната, яркое-яркое солнце, на столе самовар, горячая картошка, и из печки только что вынули сочни с творогом. Наш сад и горы яблок, большие горы, их заколачивают в ящики. Шёл, вспоминал и в это время увидел куст цветущей черёмухи, вестник весны, символ любви. О, как жалко выглядела сейчас черёмуха, она была в полном цвету, на самой дороге, и ею никто не интересовался. Я сорвал кустик, понюхал и бросил. Я хочу есть! Война здесь страшна вдвойне, а сейчас она страшна и голодом. Ведь сотни километров отделяют нас от железных дорог, а кругом непроходимые болота. Люди испытывают то, что описывает Гамсун в одном своём большом романе – голод. А война как таковая отошла на второй план, нам предложены новые испытания.

Вчера поздно вечером со связистами сидели у костра, на котором мой техник Иванов варил щи из крапивы. Мы молча сидели на мокрых брёвнышках и смотрели на чарующие язычки пламени. Вдруг из леса, прямо из тёмных кустов, тихо вышел вымокший до нитки автоматчик и молча встал за нами, глядя на костёр. По его щекам текли слёзы. «Ты чего плачешь?» – спросил Иванов. «Кушать хочется!» – ответил автоматчик. Мы посадили его поближе к костру и первому налили котелок щей, насыпали на крышку соли, и всем стало теплей. Сознание твоей нужности кому-то повышает собственные жизненные силы.

Было время, я любил туризм, жизнь у костра. А сейчас лицо, брови, ресницы – всё опалено огнём, спим под кустами. Вечером, лёжа под моросящим дождём, мечтаю о Волге, о большом красивом пароходе, о каюте 1-го класса, о плетёных креслах на его носу, о ресторане с хорошим обедом. Я недавно шёл по болоту по колено в воде, да-да, в полном смысле этого слова, два или три километра, и запах напомнил пароход – тихий вечер, садится солнце, и ветерок доносит этот запах с озера. Ну, я думаю, что еще увижу и Волгу, и Алма-Ату. А если писем не будет, ну и пусть. Я выберусь отсюда! Писать перестал всем!

Жалко выглядят письма, ну что в них напишешь? Об этом, вероятно, можно только рассказать!

7.06.42

Май прошёл – это был самый противный месяц из десяти. Болота, грязь, бесконечный дождь. Вот прошло шесть дней июня, и сегодня весь день дождь. Может, война влияет на погоду. Это я серьёзно – ведь какие происходят сотрясения воздуха.

Сегодня получил пять писем, связь налажена со всеми. Лучше всех живёт и работает Игорь Пузырёв. Он опять радиоинженер, у него в руках все новинки немецкой техники, он может совершенствоваться как инженер. Но завидовать в моём положении нельзя, ведь я живу лучше большинства. Игорь пишет, что если мы в одной армии, то будем наверняка вместе. Он не знает, как мы мотаемся, переходя из одной армии в другую. Вообще мы где-то рядом. Все устали порядком, мечтают об отдыхе.

Галинка Александрова пишет, что живёт воспоминаниями о прошлом и считает, что это старость. Неверно! Я тоже вспоминаю многие картинки прошлого. Вчера ясно представил себе, как двенадцатилетним мальчишкой, вдвоём с двоюродным братишкой Шуркой, ехали вечером большими полями с рожью, на горизонте которых садилось солнце. Затем сыроварня, где нас ждал родной Шуркин брат; перед нами большая крынка холодного молока, ком только что сбитого масла и каравай свежего чёрного хлеба.

Разве тогда я думал, что через 17 лет, где-то на берегу Ловати, мокрый от дождя, с удовольствием вспомню об этом, а может быть (чем чёрт не шутит), через несколько лет, где-нибудь на палубе волжского парохода, обязательно в тишине, мне вспомнится яркий зимний солнечный день, покрытые инеем елки, засыпанная снегом речка, и как я на лыжах спускаюсь с горы и взбираюсь на другой берег. В это время надо мной появились два бомбардировщика, один даёт круг – заметили, я моментально прыгаю на сто восемьдесят градусов и кубарем лечу под елку. Самолёт идёт низко-низко над рекой и строчит из всех пулемётов. Я сижу под мохнатыми от инея ветками и с замиранием слежу за ним.

Так скажите Галинке, что если есть, что вспоминать, это ещё не старость, а самое замечательное в жизни. Значит, не монотонно и не скучно проходит она. Скоро год войне. За этот год многое можно вспомнить, если придётся. Сейчас нового ничего нет, где-то за лесом третьи сутки идёт большой бой, третьи сутки идёт дождь, третьи сутки над головой гудят моторы.

Вчера первый раз за полгода смотрел кино («В тылу врага») – на экране холод, свист ветра, пурга, я не досмотрел и пошёл спать.

Стояла довольно хорошая ночь, где-то справа стреляли пушки, за рекой бомбили наши самолёты – «короли воздуха», так зовут У-2. Немцы всё небо исполосовали трассирующими пулями. Вот зрелище! От земли к небу под различными углами тянулись красные, синие, белые следы пуль. В воздухе на парашютах висели белые яркие фонари, дающие свет на несколько километров. Разве это неинтересно? – но к чему привыкаешь, тем не восхищаешься. Действительно, прав был тот проводник-татарин, который о красотах Военно-Грузинской дороги выразился так: «И чего в этих каменюгах проклятых хорошего?»

А Волька Сибиряков в солнечной тёплой Грузии, в Тбилиси, ходит в кино, пьёт пиво и понемногу преподаёт радиотехнику.

Но я ему не завидую! Это точно!

Таська, читала, что англичане начали бомбить немцев? Правда, нам здесь от этого не легче. Как бы англичане войну не выиграли в 43-м году. Но тогда всё равно домой. У вас там будущего так не ждут, как здесь. Уж очень не хочется провести осень в этих местах: лета мы не видели, а что будет осенью?

30.06.42

Вот только сегодня, кажется, началось лето, а дни пошли уже на убыль. Прошли белые ночи Ленинградской области.

Ох, как не хочется провести в этих болотах осень. Таська, вот теперь я с удовольствием бы уехал работать в тыл. Шесть месяцев непрерывных боёв за глаза, а больше уж, кажется, лишку. Правда, я понимаю, что большинство окружающих меня устали сильнее. Теперь редко, очень редко можно услышать звуки гармошки, они тревожат душу и напоминают о чем-то далёком, недосягаемом. Перед сном в памяти проплывает всё, даже мелкие детали. Этот перерыв в жизни (война) как огромная перегородка, все осталось за ней. А впереди что-то неясное и призрачное, во что трудно верить. Даже нельзя представить, как, когда, каким образом можем мы попасть домой. Это будет единственный, особенный день в жизни каждого.

А туристом я больше никогда не буду. До чего осточертел этот дым от костров, который съел все глаза, руки и лицо. Костёр – наша подмога, даже от комаров спасает «родной» костерок. Да, представьте себе, это при наличии непрекращающихся дождей.

Тася, получил от тебя письмо. Почему мама не пишет? Деньги – 700 рублей – послал на тебя. Таська, смотри, пусть мама едет в Воротынец и сделает запас до следующего июля. Загоните всё и доставайте продукты. Между прочим, и сейчас есть сказочные уголки в нашей стране. Некоторые получают письма с границы, из Южного Казахстана, так там масло 25 рублей кило, сало 30 рублей, свинина 10 рублей, яйца 8 рублей, мука пшеничная 40 рублей пуд, курица 15 рублей, но это места, куда без пропуска не пускают. А в Алма-Ате теперь денег столько, сколько и в Горьком, но цены всё-таки раза в 1,5 ниже. Вообще, конечно, о жизни и о войне вы знаете больше нас, ведь здесь нет радио и очень редко бывают газеты. Мы знаем только то, что делается на фронте в пределах 10–15 километров, но войну немцы, кажется, уже не выиграют, большие шансы имеют американцы и англичане.

Тася, а я завидую Ольдекону. Скажи ему, что он в сорочке родился. Не желаю им попасть сюда, а когда-то Лёле желал, не помню, почему. Пусть извинит! Ведь они туризм не любили. А я стремился сюда и не жалею об этом.

Лёле скажите, что мы с ним прокатимся ещё на пароходе и попьём пива в хорошем тихом ресторане или на палубе, но только обязательно в тишине. Денег достанем, пусть не беспокоится. После войны займёмся сельским хозяйством или чем-либо подобным.

А то, что Лёлька мне писал, так это свист, но я на него не обижаюсь – ему, вероятно, не до писем.

25.07.42

Двадцать дней непрерывных боёв. Дорого нам обходится Старая Русса. Бой завязался такой, что на каждую дивизию приходилось два-три километра фронта. Войск было столько, что не найти кустика, под которым бы не жил солдат.

Приказ был: перерезать дорогу и замкнуть снова кольцо вокруг 16-й армии немцев. Целая армия (11-я) наступала на эту маленькую шоссейку с севера и еще армия (1-я ударная) наступала с юга. А для немцев это был вопрос жизни и смерти. Они засыпали нас, кроме снарядов, листовками, в которых писали, чтобы мы помнили Холм и не думали об этом шоссе.

Двадцать дней, не прекращая, била артиллерия. Несколько раз наши части выходили на это шоссе, но с 11-й армией так ни разу и не соединились. Всё снабжение немцев шло, как и под Холмом, по воздуху: с утра до темноты, и в туман, и в дождь гудели «юнкерсы», доставляя всё, начиная от снарядов и мин и кончая лошадьми и живыми свиньями.

Я двадцать дней провёл на наблюдательных пунктах полка, часами просиживал на вершинах огромных густых сосен, откуда прекрасно просматривалась вся панорама боя. Можно было даже видеть артиллерийскую подготовку 11-й армии, наступавшей с севера; интересно смотреть, как буквально мимо носа, на уровне этих сосен, вдоль речки плыли гружёные тяжёлые «юнкерсы». Они летели к своим, низко-низко над самой рекой, чтобы не быть подстреленными, ибо наши артиллеристы били по ним изо всех стволов.

Немцы засыпали нас минами так, что земля в лесу была сплошь покрыта зелёными ветками, сбитыми осколками. На некоторых наблюдательных пунктах невозможно было выйти из укрытия по нужде. Цвет лиц у людей стал землистый от напряжения. И вот в этой обстановке приходилось ремонтировать радиостанции. Было не до того, чтобы носить их куда-то. Приходишь на место, залезаешь в шалаш на животе, закуриваешь махорку, и тебе объясняют в полутьме дефект рации, а над головой в верхушках сосен рвутся мины. Как только прекращается обстрел, вылезаешь вдвоём с помощником на свет, расстилаешь плащ-палатку и начинаешь ремонт: отвернёшь несколько винтов, а где-то над головой опять уже рвутся мины и падают на землю зелёные ветки. А мой радиомастер Иванов, удивительного спокойствия человек – он даже под артобстрелом продолжает мотать свои катушки, – усядется спиной к сосне так, чтоб фронт был сзади, и крутит чего-то. Иванов на два года старше меня, у него жена и трое детей где-то в деревне под Костромой. Он как заговорённый – неделю назад шальная пуля, на излёте, видимо, попала ему в грудь, пробила ватник, и упала за пазуху, только синяк на груди остался. Иванов провертел в этой пуле дырку и носит, как образок, на верёвочке. Вот благодаря таким людям и выигрывает войны Россия. Его уже два раза представляли к ордену, но оба раза давали медаль «За отвагу» – рядовым пока ордена не дают.

Людей в полку порядком поубавилось, многие, уже калеками, отправились в тыл. А ведь воюем сущий пустяк. Мой друг, помначсвязи полка, с которым мы неразлучны, первый раз был ранен под Холмом, и только успел вернуться, как вчера с перебитой кистью руки отправился окончательно в ваши края. Возможно, ему повезло, по крайней мере, многие так считают. Люди кончились, и война автоматически умолкла.

30.07.42

Что-то редко я стал получать письма из дома. Сначала они шли через 10–15 дней, я считал это нормой, затем интервал увеличился до месяца, а теперь второй месяц пошёл и ни привета, ни ответа – негоже получается! Правда, время летит с головокружительной быстротой, сначала летели дни, я их считал, затем пошли месяцы, а скоро, возможно, пойдут года. Да, эти быстрые месяцы являются сгустком чего-то большого, непередаваемого. Как хочется попасть домой, но отсюда, до тех пор пока здоров, это невозможно. А мне пишут, что дома побывали почти все, но про войну вам рассказали мало, ведь они немцев-то видели, как льва в зоопарке.

Маме хочется на меня посмотреть, так это будет очень, очень не скоро. Между прочим, 8-я гвардейская – наша предшественница – легендарная Панфиловская дивизия, уехала на переформирование в Алма-Ату. Вот это повезло! Ох, как нам хочется повторить их маршрут. Пусть чужой, неродной город, но как бы было приятно. Оттуда «земляки» шлют нам подарки, хорошие папиросы, прекрасный табак, жалею – Лёле не могу прислать.

Да, а интересно было бы попасть мне в Горький в моих обносках. Вероятно, Лёгочка и Игорь ходили там в военном обмундировании и на них приятно было смотреть. А я только ночью смог бы пройти по городу. Моя шинелька – она мне всё: и одеяло – расстегнув хлястик, я завёртываюсь в неё весь с головой и ногами, – и подушка. Я вытираю об неё и лицо, и руки, режу на ней хлеб и селёдку, вытираю ею ложку и котелок. Она подпалена, пробита осколками мин и пола её прожжена зимой на костре. Сапоги в вечной непросыхающей грязи. И вот так бы попасть на Свердловку.

31.07.42

Занятный день! Когда нет войны, когда кругом тихо, переживания бывают более выпуклы. Вот двадцать дней очень тяжёлых боёв прошли, как все прежние дни войны, а сегодняшний день, вероятно, навсегда останется в памяти. Была гроза, дождь загнал меня в деревушку. Жителей, конечно, нет, их давно всех эвакуировали из этих страшных мест, только в некоторых полуразбитых домах живут наши. В одном из таких домишек с выбитыми ставнями я встретил полкового гармониста. Лил дождь, он играл мне грустные мелодии, я закурил, снял ремень, пилотку, так как после бега очень вспотел. Он заиграл «Синий платочек», и я вспомнил наши пластинки (крутите ли вы их?). Дождь стал утихать, и в середине этой песенки вдруг слышу свист, шум, и первый снаряд разрывается под окном. Я падаю на пол, в ушах звон, на голову летят доски, земля с разбитого потолка, а снаряды рвутся один за другим. Гармониста как ветром сдуло. Я бросаюсь в дверь – открытая со всех сторон площадка, снова доски летят, – спасаясь от осколков, ложусь на пол, затем залезаю под крыльцо, но что такое гнилое крыльцо, а снаряды продолжают со свистом лететь. Я не знаю, куда деться, бегу в сарай – соломенная полураскрытая крыша; новый разрыв снаряда укладывает меня на навоз, где я и лежал какое-то время. Налёт закончился, и всё стихло.

Дождь перестал, на улице, наряду с приятным запахом после грозы, пахло пороховым дымом, который стлался вдаль сизой дымкой. Вылезали из-под домов люди, несли в санчасть раненых, во дворе в предсмертных судорогах билась лошадь – осколок распорол ей живот, и все кишки вывалились наружу. Из-за уходящих рваных облаков выглянуло весёлое солнышко: я вбежал в дом, взял ремень, пилотку – и мигом из села. Через несколько минут я уже шёл вдоль ржаного поля, под ногами текла быстрая речка, в небе после грозы пели десятки жаворонков. Кругом было всё так обычно для тёплого июльского дня. Только сзади, в деревушке, остались суетящиеся, немного побледневшие люди. А война здесь вообще-то окончилась, и мы находимся в относительно спокойном месте. И вот, когда я шёл по полю, со звоном в ушах, мне стало неприятно от только что пережитого и очень не хотелось, чтобы это повторилось.

Тасе хочется в лес и на речку, а мне надоели эти кругом шумящие речки и эти нигде не кончающиеся леса. Правда, по мирному времени это красиво, но жить в болоте и под непрекращающимися дождями надоедает. Лето кончается, а дороги так и не просохли, о лесе и не говорю. Ходить приходится так, что иногда зачерпываешь полные сапоги.

14.08.42

 
«Ну, что ж, мы были в жарком деле,
Пройдут года – заговорят,
Как мы под тридцать лет седели
И не старели в шестьдесят».
 

Вот теперь я могу написать, что всё кругом монотонно и однообразно. Каждый день похож на прошедший, бывают изредка неприятные дни, но мне кажется, что если рядом рвётся снаряд, к этому всё равно не привыкнешь. А снаряды сейчас падают по принципу «на кого Бог пошлёт»: стреляют не по целям, не по дорогам, а равномерно по всем лесам, по-артиллерийски это называется обстрелом по площадям. Вот и вся здешняя война. Самолёты исчезли и стали в диковинку. Все взоры направлены на юг. Скоро осень, а лета так и не было. Восьмой месяц я не слышал гудка паровоза и с зимы не видел автомашин. Полгода не видел людей, обычных, как вы, полгода без кино, без театра. Недавно пришёл на батарею, там была женщина-врач; я что-то стал объяснять человеку и сказал нецензурное слово и только после сообразил, что по старой, забытой морали, которая существовала там, дома, которая, вероятно, существует и сейчас, такие вещи говорить не положено. Самое интересное теперь – это сны; в них повторяются недосягаемые картины прошлого, и вот под впечатлением снов я пишу письма. На днях я во сне возвращался домой, приплыл на пароходе и подымался по лестнице наверх. На скамейке сидели Лёля и Леночка, и мы пошли тихонько по Откосу. За Волгой, как всегда, красиво садилось солнце. И вдруг, возможно, близкий разрыв снаряда перебросил меня во сне сразу из прошлого, через 1000 километров, как бы в настоящее. Я во сне видел летящие самолёты и разрывы падающих бомб, залезал под корни какой-то сваленной сосны, а осколки летели медленно-медленно, сбивая на пути большие сучья, которые накрывали меня. Внутри опять всё напрягается – даже во сне, сколько резких переходов.

В общем, я переключился на сны, писем не жду ни от кого и только мечтаю о письме из дома. Сначала мне хотелось, чтобы писали друзья и знакомые, и я просил об этом, а получал такие ответы, что мне стало тошно. Во мне сейчас ничего не пошевельнётся, если на глазах снаряд разорвет человека. Маме не нравилось, что я много смеюсь, так вот, мама: Лукинов людям говорит, что за всё время лейтенант смеялся один раз – и это верно. Конечно, я улыбаюсь, но это не прежний беззаботный смех. Не подумайте, что я изменился, я такой же, как и год назад. Только потолстел и пожирнел трошки, стойку на руках, пожалуй, не сделаю, но знаю, что в день могу проходить, не уставая, по 40 километров.

25.08.42

Таська! Без меня замуж не выходи. Чуток обожди, говорят, всё-таки нечестно сейчас устраивать свою личную жизнь, когда так много, очень много хороших людей рискуют ею для всех остальных

Вообще сама жизнь заставляет людей приспосабливаться, а посему я стараюсь быть в стороне от осуждения других. Таська, здесь с презрением относятся к женщине, которая родила во время войны, но большинство из этих людей ничем не лучше осуждаемого ими человека. Когда-то давно Иисус Христос сказал толпе, бросающей камни в блудницу: пусть бросит камень тот, кто самый чистый, и такого, кажется, не нашлось.

Так было, так есть, так будет всегда!

Но всё-таки лучше подождать ещё годок-два, я в этом уверен, и всё кончится, и мы должны увидеться. Я Лукинову говорю, если мы не вернёмся, то кто же вернётся; ему это не нравится, и он всегда говорит обратное. Лёля все думает, что мне плохо, да мне лучше вас всех. Под ногами в двух метрах речка, кругом лес, тишина, никого нет.

Где-то далеко слышны раскаты рвущихся бомб. До наших наблюдательных пунктов 10 километров, война там и ещё чуть дальше. Делать нечего, и я хожу везде, бываю на всех батареях, которые разбросаны по лесам, проверяю рации. Часто, идя с батареи, собираю грибы. Лес – глухой сосновый бор, кругом ковёр из мха и масса брусники. Тихо-тихо, только прыгают птицы на ветках, иногда защёлкает белка на вершине сосны. Идёшь обычно напрямик по телефонному проводу, дороги здесь не нужны, да и неприятно по ним ходить. Сегодня набрал прекрасных белых грибов. И, как раньше в детстве, ночью перед глазами мелькали красноголовики, подберёзовики и на толстых ножках боровики. В лесу очень много малины, но я увлекаюсь грибами. Август всё-таки выстоял замечательный, дороги почти просохли, но мое уже не высохнет, ходить по нему приходится по щиколотку в воде.

Война застряла в лесу, а километрах в 10–15 от «передка» стоят ржаные неубранные поля. Убирать некому, жителей нет, всё так и останется.

Между прочим, это те места, природа которых вдохновляла Левитана, под впечатлением от них из-под его кисти выходили лучшие произведения. А природа не изменилась, только кое-где её попортили бомбёжка и артиллерийские налёты.

Где стоят батареи, там просто дачи: высокие сосны, под ними столики, скамейки; приходишь – тебя угощают обедом, чаем, ставят на стол целые котелки малины, черники. Посидишь, попьёшь чайку, покуришь махорочку, затем полежишь в блиндаже полчасика (там прохладно) и 1–2 километра по телефонному проводу идёшь до следующей батареи. Правда, иногда и на батареи бывают огневые налёты: падают срезанные сосны, летят в воздух столики и скамейки. Люди залезают в блиндажи и пережидают эти неприятные минуты. Но ведь это ж война!

Рации у меня работают хорошо, и я в полку теперь на привилегированном положении. Иногда хочется уйти из полка, проходит пара дней и снова жалко расставаться со всеми. Ещё много здесь друзей осталось с Алма-Аты.

10.09.42

Год! Ровно год назад в это время я вышел с завода. То был один из самых хороших дней в моей жизни. Я вышел из проходной в 2 часа дня, и на душе стало легко и свободно. Дул тёплый ветер, на Оке была небольшая рябь, погода радовалась в этот день. Я прошёл по крутому берегу до Караваихи и поехал домой.

Меня радовало в тот день всё: и солнышко, и река, и ветер.

Парадоксально, но это факт.

Люди могли удивляться, пусть, – меня это не касалось. Мне могли сказать, что я не знаю, что такое война; нет, я предполагал.

Прошло 365 дней, сзади осталось 11 000 километров и 4 фронта; этого мне хотелось. Почти все уезжали с тяжёлым настроением, и люди сильно изменились за год, они постарели на 5–6 лет. Я гляжу на их лица и вспоминаю Алма-Ату, там это были молодые ребятишки, а сейчас – взрослые люди, увидевшие и пережившие многое, почувствовавшие дыхание смерти. О себе я молчу, как напишешь? Но мне кажется, что я изменился меньше всех.

В этом артполку я, похоже, последние дни – уже есть приказ о переводе меня в дивизию, в батальон связи. Видите, какая хорошая годовщинка. Делал я попытки попасть в армейские мастерские, но теперь очень рад, что не уехал. Попасть в тыл мне было бы очень неприятно. Я всё же не понимаю Миколку. Вчера получил от него открытку – пишет, что после полудюжины рапортов он вырвался из ВВС. Пишет из Мурманска и даже адреса нет, шлёт вам всем привет. Виделся с Генкой Калиновским, но где он, не понял – или в Севастополе, или в Ленинграде, артиллеристом. Но и артиллеристов убивают, Валентин Легостин убит где-то здесь на нашем фронте, может, рядом, где был я, – не знаю.

Тасе, вероятно, неприятно от этого, но ведь война, а на войне это обычно. Когда-то Борис Лощилов писал, что удивляется тому, что ещё жив; это было написано точно и без прикрас, ведь он был в пехоте. Артиллеристы писать так не имеют права, ибо у них лотерея немного другая. Ну, письмо моё съехало не туда!

10 сентября должно быть всегда чем-то отмечено. Сегодня первый день надели шинели, кажется, наступает осень, а в прошлом году мы катались на яхте, ели помидоры, огурцы, там, под Печёрами, на песках. Было тепло, я снимал из «лейки», что получилось – так мне и не прислали. С Орловой прощались тогда, но уговорились выпить после войны. Мы не пехотинцы и уже не артиллеристы, а посему будем мечтать о будущем.

Год тому назад я лежал ночью у нас во дворе на площадке и глядел на звёзды, а Лёля дежурил и, извините за выражение, воровал с чужих грядок огурцы; он совмещал приятное с полезным. После огурцов переключился на морковь, и всё угощал меня, а я лежал и думал, попаду ли ещё на наш двор. Лёле я сказал, что не увидимся минимум год, он не верил. Так скажите ему, что этот минимум передвигается ещё на 1,5–2 года. Но мы молоды, а год или два – это миг в нашей жизни; ведь год уже промелькнул.