Текст книги "На златом престоле"

Глава 14

Звенели яровчатые[125]125
  Звонкие. (Примеч. ред.)


[Закрыть] гусли. Слепец-гусляр, перебирая тонкими перстами струны, пел стародавнюю песнь о былинных храбрах[126]126
  Храбр – богатырь, храбрый и сильный воин.


[Закрыть]. Притихшая гридница слушала, как выводил он неожиданно сильным звонким голосом рулады. Но вот окончил старик свою песнь. Оборвался полёт серебряных струн, тишина на короткие мгновения окутала огромную залу. Князь Владимирко широким жестом отсыпал в длань поводыря-подростка горсть золотых талеров.

Пир продолжился, зашумели бояре, в чары полился из ендов и братин тягучий мёд. Откупоривались бочонки со светлым и тёмным олом, били в серебро чар янтарные пенные струи, понеслись, как резвые скакуны в чистом поле, пышные славословия.

Радовались бояре и княжьи милостники. Рад был и князь Владимирко. Выкрутился, змеёй изогнулся, клятву преступил, но отвёл от Галичины беду хитрый князь. А значит, в целости останутся пашни, борти, угодья боярские, не вытопчут поля копыта вражьих коней, не полыхнут заревом хоромы и дворцы. Вот и хвалили бояре своего князя, превозносили до небес за «доброе охранение», за надёжную защиту. Славили его смекалку, его хитрость, его ум.

Быстро пустели и снова наполнялись чары. Обильные яства – свинина жареная, телятина на пару, лебеди, гуси, разноличная рыба, заморские фрукты – исчезали в бездонных желудках. А мёд продолжал литься тягучей вязкой рекой, развязывая всё сильней и сильней хмельные языки.

Появились скоморохи, задудели в дудки, забили в барабаны, закривлялись потешно. До слёз хохотали гости, глядя на их ужимки и маски-скураты[127]127
  Скурат – обрезок кожи. Маска из кожи изображала морду зверя. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Рядом с боярами – жёнки в ярких саянах, сверкают узорочьем платов, убрусов[128]128
  Убрус – женский головной платок.


[Закрыть], высоких кик[129]129
  Кика – головной убор замужней женщины, кокошник с «рогами» или высоким передом.


[Закрыть]. На почётном месте Млава – знали Владимирковы ближники, сколь велика власть этой молодой боярыни. Давно уже она – полюбовница Владимирки, и всегда слушает князь её советы, всегда потакает её прихотям. Не понравишься Млаве – больше и близко не подступишь ко княжьему двору.

Статная, в жемчужном очелье и парчовом летнике, с шёлковой перевязью-лором[130]130
  Лор – в Византии одежда знатных лиц в виде длинной и узкой пелены.


[Закрыть], переброшенном через плечо, вся в сиянии золота ожерелий, серьг, колец, Млава вела себя, стойно княгиня. Сидела вся важная, гордая, по правую руку от князя. Владимирко порой поглаживал её по белой холёной руке, Млава прищуривала, как сытая кошка, глаза и раздавала ближним боярам покровительственные улыбки.

Вот молодой Иван Домажирич, преподнёс он ей сегодня на поливном блюде два чеканных браслета. Молодец боярский сын! Знает, как продвинуться поближе ко княжьему столу.

А вот совсем ещё юный Коснятин, сын воеводы Серослава. Робеет отрок, жмётся к стене, подливает князю мёд из чары. Этого надобно будет Млаве приободрить, приголубить где-нибудь в переходе тёмном, сказать, чтоб смелее ступал по палатам дворца. Как-никак, отец его, воевода Серослав – сила в Галиче немалая.

Вдалеке в углу молча макает в пиво длинные усы супруг Млавы, боярин Лях. Тих, неприметен, не мешает своей жене властвовать у князя в терему, не учиняет дома криков и ссор, не ревнует. Видно, разумеет, что к чему. Имеет выгоду от жениной красоты. Доброго мужа подобрал Млаве Владимирко. За это она ему вдвойне благодарна. Не какая-то там вдова жалкая теперь Млава, а боярыня, мать семейства. Вон детишки – сыночки подрастают. А от кого они зачаты: от мужа, от князя аль от какого отрока, коего прислонила к стенке в переходе чёрной ночью, того и сама Млава не ведает.

…Княжич Ярослав пришёл в гридницу в самый разгар веселья. Сел возле отца, выпил чарку красного хиосского вина, отведал свежей телятины и голавля под сметанным соусом, извинился, молвил, что недосуг, торопится, и быстро покинул пир.

Давно приметила Млава, что и Ярослав, и дружки его молодые сторонятся шумных Владимирковых застолий. На неё, Млаву, смотрел княжич с едва скрываемым презрением. Единожды подловила она его в переходе, завела в закуток, стиснула в объятиях. Сказала прямо:

– Полюби мя, княжич. Тоскую. Отец твой уже немолод, боярин мой – и вовсе стар. А я, вишь, молода, горяча. Любви хочу.

Отодвинул её от себя Ярослав, усмехнулся, промолвил тихо:

– Отстань, изыди, сатана!

Крест положил и метнулся в темноту, только его и видели. Боялась Млава, что скажет отцу, да, видно, смолчал, себе же на пользу. Чуяла боярыня, непрост княжич. Чуяла такожде, что не люба ему молодая жена. Но как сыграть на этом, покуда не ведала. Да и Ольга оказалась не из простых. Хоть и подступала к ней Млава не раз с задушевными разговорами, не шла дочь Долгорукого на откровенность, молчала, поджимала уста. И знала Млава твёрдо: если что случится с Владимирком и сядет Ярослав на его место, в терем княжой путь ей будет заказан.

Пока же цвела, пользовалась своей красотой и своим положением боярыня, хохотала заливисто, подымала чарку, ударялась в пляс на весёлом пиру.

…Далеко за полночь закончилось шумное застолье. Кто из бояр тут же, в зале, на лавке храпел, упившись, кто под лавкой лежал, а кто кое-как доплёлся до крыльца и, рухнув в возок, крикнул возничему: «Гони! Домой!»

Опустела гридница. Стольники уносили на поварню недоеденные яства и посуду.

Князь Владимирко, перешагивая через тела, выбрался на гульбище. Глотнул полной грудью чистый ночной воздух, притянул к себе вовремя оказавшуюся рядом Млаву, заговорил, глядя в звёздную высь:

– Вот Мстиславича побьём, заживём! С ромеями, с немцами торг наладим, в шелках и паволоках у меня ходить будешь! Голубица моя! Как тебе плат звёздчатый, подарок мой давешний? По нраву? Звёзды на нём вытканы, яко на небе.

– Ох, по нраву, княже! – промурлыкала довольная боярыня. – Мне б ещё ожерелье янтарное! Бают, на море Варяжском[131]131
  Варяжское море – Балтийское море.


[Закрыть] сей камень находят.

– Будет ожерелье! Заказал купцам нашим.

– А ещё багрянец бы, яко у царицы греческой! И мафорий хочу. Давно ить[132]132
  Ить (др. – рус.) – ведь.


[Закрыть] обещал.

– Ненасытная ты! – Владимирко нахмурился.

Видя, что князь начинает сердиться, Млава тотчас спохватилась и добавила:

– Да всё то не к спеху. Нощь на дворе. Пойдём, княже мой возлюбленный, в ложницу.

Владимирко, как лёг в постель, так тотчас и захрапел. Млава, полежав немного, бесшумно поднялась и метнулась со свечой в руке в коридор. Шла осторожно, оглядываясь по сторонам. На пороге гридницы молодой Коснятин Серославич тушил свечи в огромном семисвечнике на стене.

– Пойдём со мной, отроче.

Нежные женские руки обхватили оробевшего боярчонка. Млава настойчиво потянула его за собой в темноту.

Часы до рассвета они провели в крохотной каморе на верхнем жиле. Уже под утро Млава засобиралась, ласково шепнув Коснятину:

– Чтоб князь не прознал, пойду. Вот тебе ключ от сей каморы. Заутре приходи. Сладко с тобою. Ну, прощай, мальчик мой. – Она потрепала его по щеке. – И помни: я доброты не забываю.

Она задорно хихикнула и, шурша дорогим платьем, скрылась за дверями.

Коснятин начал медленно одеваться. Голова болела после бессонной ночи. Он раздумывал, стоит ли приходить сюда ещё, или лучше остеречься. Вдруг кто что проведает, скажет князю.

Впрочем, днём сомнения воеводского сына разрешились сами собой. Князь вызвал его к себе, протянул грамоту и властно приказал:

– Даю тебе, Коснятин, двоих гридней в помощь. Выбери на конюшне добрых коней. Скачи в Суздаль, к свату моему, князю Юрию. Передай на словах: пора ему выступать на Киев. Настал час удобный. Да, и Изяславовых людей на пути берегись. Гридней даю тебе опытных, каждую тропку на Руси знают. Так что скачи, и не мешкай. Дела того требуют.

Коснятин сжимал в руке свиток с серебряной печатью, кланялся князю в пояс, пятился к двери.

На душе у него наступило даже некоторое облегчение. Казалось, уж проще мчаться через всю Русь в далёкий Суздаль, чем рисковать головой в объятиях княжеской полюбовницы.

Сын воеводы не догадывался, что как раз Млава и предложила князю именно его послать к Долгорукому.

Глава 15

Старик Нехемия дело своё знал. Вместе с Избигневом пришёл он поутру в княжеские хоромы, пошептался на сенях с дворским[133]133
  Дворский – управитель, вёл хозяйство князя или боярина.


[Закрыть], затем подозвал жестом застывшего в ожидании у дверей отрока, молвил дворскому:

– Вот Ивана Халдеевича сын. Ты, боярин, помоги ему. В накладе не останешься.

Нехемия быстро исчез, словно растворился в воздухе. Дворский же провёл Избигнева вверх по лестнице на третий, самый верхний ярус хором.

Так очутился Избигнев в княжеской палате.

На стене красовались раскидистые лосиные рога и майоликовый[134]134
  Майолика – изделия из обожжённой глины, покрытые глазурью и красками.


[Закрыть] щит, рядом висела длинная алебарда с окрашенной в красный цвет рукоятью. Другую стену покрывал персидский ковёр. Лавки были обиты рытым[135]135
  Рытый бархат – бархат с тиснёным узором.


[Закрыть] бархатом.

На одной из них сидел княжич Ярослав.

– Садись, отроче, – указал он на лавку напротив. – Стало быть, Ивана Халдеевича ты сын младший. Ты и на Сане был, в сече рубился? И на переговоры ездил? К королю Гезе? Так в грамотице твоего отца писано.

– Всё верно, княжич. Вот, отец меня к тебе отправил.

Избигнев смущённо развёл руками.

– И правильно сделал. Преданные и умные слуги любому князю нужны. Жаль, отец мой окружил себя одними подхалимами. А тем лишь бы пиры учинять да сребро из княжьих рук получать, да гривны воеводские.

Ярослав и Избигнев смотрели друг на друга, словно примеривались. Видно, понравился княжичу отрок. Да и Ярослав, улыбчивый, спокойный, внимательный, мягкий с виду, сразу пришёлся Избигневу по душе.

Говорил он прямо, открыто:

– Не по нраву мне, что не хочет отец отдавать Изяславу городки. Как бы новой войны не вышло. Нынче послал он людей ко князю Юрию в Суздаль, а сам рати готовит на Киев. Вот так. Опередить хочет Изяслава. Может, оно бы и правильно было, да не верю я в тестя моего. Медлителен он, излиха веселью, пьянству и блуду подвержен. Так вот, Избигнев. Ты вот мне отмолви, как думаешь, прав ли мой отец?

– Если бы князь Юрий на Киев пошёл, и вборзе, тогда да, верно князь Владимирко деет. А если нет… – Избигнев развёл руками. – Для чего тогда договор учиняли?

– Вот то-то же, – вздохнул Ярослав.

В дверь палаты просунулась рыжая голова Семьюнки.

– Чего сидеть тут, киснуть, Ярославе. Лето на дворе, солнце светит. Айда на Гнилую Липу. Искупаемся, рыбки нажарим. Может, девок каких сыщем. Дело молодое. И отрока сего, – он подмигнул Избигневу, – с собой бери!

– И вправду. Подождут дела, – княжич решительно поднялся с лавки. – Пойдём, Избигнев.

…На вымоле у берега Луквы они забрались в небольшую лодку. Под дружными взмахами вёсел утлое рыбачье судёнышко стремительно понеслось через быстрый Днестр. Сильное течение относило его вниз, как раз к устью Гнилой Липы.

Солнце палило нещадно, из-под войлочных шапок градом катился пот. Вода искрилась, отливала яркой голубизной. Далеко, за противоположным правым берегом серебрились свинцовые маковки галицких церквей.

Днестр бурлил, шумел на перекатах, бил волной в борта, грозился перевернуть лодку, но Семьюнко и Ярослав своё дело знали. Не один раз плавали они в здешних водах, ведали, где на Днестре опасные водовороты, где омуты топкие, а где на камни подводные можно невзначай налететь.

– Правее держи! Вот сюда! – указывал рыжеволосый молодец Избигневу. – Так! Молодцом!

– Сейчас со стреженя сойдём, там легче будет, – оборачиваясь, говорил сидевший впереди княжич. – Вон уже и Гнилая Липа.

После довольно долгого качания на волнах лодка уткнулась носом в песчаный берег.

У реки зеленели толстоствольные липы, кое-где меж ними выглядывал стройный граб. Щебетали птицы. Ощущение было такое, что они очутились в раю. Избигневу после унылых свиноградских болот всё здесь было в диковинку, он зачарованно глядел по сторонам.

Вместе с Семьюнкой они принесли хворосту, развели костёр, острогою наловили немного мелкой рыбы.

– Её здесь хоть руками лови, – говорил Ярослав.

Семьюнко достал из лодки заранее припасённый котелок. Вскоре закипела в нём наваристая ушица.

Трое молодых людей сидели допоздна у костра, хлебали ароматное варево, вели откровенные разговоры обо всём, что придёт в голову.

Три человека, три в недалёком будущем державных мужа, от которых во многом зависела судьба Червонной Руси. Пока они ничего этого не знали, им хотелось быть сейчас просто молодыми людьми, радоваться ясному солнечному дню, тихому тёплому вечеру и вкусной ухе.

Увы, немного ждёт их впереди таких спокойных вечеров.

Глава 16

Весь пропитанный пылью дорог, пропахший духом лесных вятичских[136]136
  Вятичи – восточнославянское племя, жило по верхнему и среднему течению Оки. Дольше остальных племён сохраняло независимость и языческие традиции и обряды.


[Закрыть] дебрей, молодой Коснятин Серославич возвратился в Галич на исходе лета. Говорил на совете у Владимирки, рассказывал, бросая короткие отрывистые фразы:

– Князь суздальский Юрий Владимирыч… собрал рати на Киев… Союз заключил с рязанскими и муромскими князьями… вошёл в землю вятичей… С ним и половцев немало идёт… Которые меж Волгою и Доном кочуют… Пошёл далее князь Юрий на Мценск, на Вщиж да на Глухов… Оттуда я к тебе, княже Владимирко, поскакал вборзе. О сём велено тебе передать.

Получив добрую весть, Владимирко решительно ударил руками по подлокотникам стольца и, вскочив, объявил боярам:

– Сей же час рати готовлю. Прямо на Киев иду, покуда Изяслав не ждёт. Обложим его с князем Юрием, яко медведя в берлоге!

Он ободрился, отошёл от недавнего поражения под Перемышлем, чуял свою силу, предвкушал скорый успех.

Напрасно некоторые бояре остерегали его, отговаривали от войны.

– Обожди. Лиха бы не было, – качал седой головой старый Гарбуз.

На сей раз сторону его принял Домажир, обеспокоенный судьбой Шумска, в котором посадничал его сын Иван.

Сомневался в верности княжьего решения также опытный воевода Тудор.

Прочие поддержали князя.

Спустя несколько дней конная галицкая рать выступила на Киев. Громыхали доспехами дружинники, сверкали на солнце баданы[137]137
  Бадана, байдана (вост.) – кольчуга, состоящая из плоских колец.


[Закрыть], чешуйчатые и дощатые панцири, зерцала[138]138
  Зерцало – вид лат со сплошным металлическим нагрудником.


[Закрыть], шишаки, мисюрки, секиры, мечи и сабли в узорчатых чеканных ножнах. Реяли в воздухе прапоры с золотистым львом на светло-голубом фоне. Торжественно гудели боевые трубы, звенели литавры.

Но… как ушла рать, так и воротилась назад спустя седьмицу. Так же сияло оружие и доспехи, реяли стяги, но в литавры не били, не было слышно и звуков труб.

Князь Владимирко, на ходу с раздражением срывая с себя шишак с меховым подшлемником и расстёгивая фибулу на алом плаще-корзне[139]139
  Корзно – княжеский плащ, богато украшенный, был распространён на Руси до монголо-татарского нашествия, во 2-й половине XIII века вышел из употребления. Существовали лёгкие и тёплые корзна, подбитые мехом.


[Закрыть], бросился к себе в палату. Тотчас он вызвал к себе сына.

– Что стряслось, отче? – хмурясь, спросил Ярослав, видя, что отец гневен и бледен.

– А то, что ты был прав! – рявкнул Владимирко. – Зря я за сего Юрия держусь! Раззява он! Нет, ты подумай, какая сволочь!.. – Он неожиданно разразился проклятиями: – Олух! Болван! Пьяница!

– Успокойся, отец. Сказывай, что там у вас случилось?

Владимирко в бешенстве рванул ворот суконной вышитой узорами рубахи.

– Пошёл я, стало быть, на Киев, как уговаривались, и узнаю вдруг: Изяслав супротив меня со всей своей ратью идёт. Вопрошаю, где ж Юрий? Шлю гонцов, те возвращаются и передают: в Глухове тестюшко твой веселится. Вина тамо и меды рекой многоводной льются. Ну, я тут и не выдержал. Повернул рати обратно в Галич. Помысли, сын! Третий раз уже я из-за Юрья великий труд учинил и один токмо убыток понёс! Нет, более я за него воевать не хочу! Своё удерживать – да, стану! Ни пяди земли Изяславу не отдам! Но тесть твой отныне пускай другого себе помощника ищет!

– Что ж делать будем? – спросил Ярослав.

Он понимал, что Галичу грозит новая война с Киевом.

– Покуда сожидать придётся, и рати наготове держать. А там как Бог рассудит.

Владимирко устало откинулся на спинку лавки, крикнул челядинца, велел подать ола.

Крупными глотками отхлёбывал из оловянной кружки пенистое пиво, смотрел на молчавшего сына, вдруг сказал:

– А не дурак ты у меня! Вот токмо твёрдости тебе недостаёт. Но, надежду имею, с годами и то придёт. Даст Бог, оставлю тебе после себя владенья обширные, людьми и добрыми пашнями богатые. Так ты нажитое мной береги, помни: немало пота пролил я, собирал по крупицам Русь Червонную. Вот тебе мой наказ.

– Ты что, отец, помирать, что ли, собрался? – удивлённо вскинул взор на Владимирку сын. – Поживёшь ещё. Не старик, чай.

– Один Господь ведает, Ярославе, сколь кому лет на белом свете отмерено, – тяжко вздохнул галицкий владетель.

Ярослав смолчал. Нечего было ответить на отцовы слова. Видел только во взоре Владимирки, столь часто гневном, строгом, некую тоску. Отчего-то жалко стало Ярославу отца.

…На Руси было неспокойно. Снова двигались куда-то конные дружины, снова громыхали доспехи, снова звенело оружие.

Затаился Галич в тревожном ожидании. Как перед грозой: показались из-за окоёма уже чёрные тучи, и ждёшь, что вот-вот сверкнёт яркой вспышкой молния, разрезая стрелой небосвод, громыхнёт за нею вослед раскат и засвищет, пригибая к земле тонкие стволы дерев, разбойный злой ветер.

Время котор[140]140
  Котора – междоусобица, распря.


[Закрыть], время крамол, время нескончаемых кровопролитий! И когда же настанет ему конец!

Глава 17

Осень и зима после бурных событий конца весны и лета выдались на Галичине спокойными. Собран был крестьянами на княжьих и боярских рольях обильный урожай пшеницы, ячменя и ржи. Амбары и бретьяницы[141]141
  Бретьяница – кладовая.


[Закрыть] ломились от зерна и муки. По Днестру вниз под охраной оружных дружинников отплыл с товарами большой торговый караван. Везли мёд, зерно, скору[142]142
  Скора – необделанная шкура. Слово часто употребляется в собирательном значении.


[Закрыть]. Быстроходные струги и хеландии[143]143
  Хеландия – византийское военное или торговое судно, размерами меньше дромона.


[Закрыть] под разноцветными ветрилами[144]144
  Ветрило – парус.


[Закрыть] держали путь в болгарскую Месемврию и далее в Константинополь.

Пройдёт время, и воротятся купцы в Галич с греческими тканями, будет во что одеть знатным горожанам своих жён. Да и иного добра немало привезут с собой торговые люди: будет и оружие, и заморские фрукты, и вина, и диковинные звери пополнят княжеские загоны.

А пока наползли с Карпат мохнатые снеговые тучи, оделась земля белым покрывалом, загуляли по холмам Подолии свирепые метели. По зимним шляхам поскакали в города и веси скорые гонцы, принося с собой вести, когда желанные, когда тревожные, а когда попросту ненужные.

В такую пору князь Владимирко и его приближённые учиняли охоты, стреляли в лесах зайцев, уток, иной раз выходили и на крупного зверя. Ярослава в эту зиму охота почему-то не занимала и не радовала, больше просиживал он вечера за книгами. Сам перевёл с греческого часть Хроники Георгия Амартола, послал свой перевод в Киев, в Печерскую лавру, хотел, чтобы тамошние монахи посмотрели и оценили его труд.

Хотелось большего. В хоромах Ярославу становилось как-то тесно, но выезжать на ловы, рыскать по лесам в поисках зверя тоже не было ни малейшего желания. Семьюнко – тот носился вместе с дружиной, возвращался всякий раз с ловов разгорячённый, румяный, свежий, подробно рассказывал, где на сей раз охотился, какого зверя видел, какого добыл.

Избигнев – тот больше находился около Ярослава. Оказалось, молодой воеводский сын неплохо говорил по-гречески, знал латынь и венгерский. И книг был Избигнев любитель, так что коротать с ним время доставляло княжичу немалое удовольствие.

Беда грянула на исходе зимы. Из Киева с договорными грамотами приехал в Галич боярин Пётр Бориславич.

Стоял в горнице перед Владимирком, вальяжно развалившемся в высоком обитом голубой парчой кресле, обводил взором сидящих вдоль стен бояр, говорил резко, громко, чуя за своей спиной всю силу Киева и союзных ему земель.

– Клялся ты на кресте, что вернёшь князю Изяславу Мстиславичу города Бужск, Гнойницу, Тихомль, Выгошев и Шумск. О том был меж нами и такожде королём угорским заключён договор. И грамоты сии были составлены и утверждены. Ты же городков тех не отдал и по сию пору. Потому требует князь Изяслав Мстиславич, чтоб воротил ты немедля города, неправо отданные тебе Юрьем Суздальским в бытность его в Киеве. Также велено сказать тебе, княже Владимирко, что летом давешним ты, с войском идучи, многие области киевские разору подверг. Но то согласен князь Изяслав тебе простить, токмо ежели города вышеупомянутые ты воротишь. Тогда миром дела наши уладим. Не хочет бо князь Изяслав войны.

Пётр стоял перед Владимирком, весь исполненный достоинства, в розового цвета кафтане с узорочьем по вороту и широким рукавам, с золотой гривной на шее, в шапке с парчовым верхом. Держался спокойно, уверенно, гордо вздёргивал голову, хоть и видел, что слова его Владимирка не пронимают и что не согласен на условия Изяслава упрямый галицкий владетель.

Владимирко внезапно рассмеялся послу в лицо.

– Брат мой Изяслав слишком многого захотел. Не подавился бы городками моими.

– Что же, князь? Выходит, не намерен ты городки отдавать? Не желаешь условия договора исполнять? – спросил Пётр.

– Не намерен! Мои се городки! Пусть на чужое не зарится князь твой! – Владимирко, внезапно разгневавшись, вскочил на ноги.

– Что ж. Вот тогда тебе грамоты мирные. – Пётр положил на стол перед князем два харатейных свитка. – Порушил ты, князь, клятву свою и ряд. Отныне меч нас рассудит.

– Ах, вот как заговорил, боярин Пётр! – загремел Владимирко. – Скажи тогда князю Изяславу: он на меня ворогов иноземных, угров, навёл! И области мои с ими вместях разорил! Сёла пожёг, поля повытоптал! И я теперь, как смогу, ему за то отомщу! А про городки погорынские и Бужск пусть забудет!

Лицо боярина Петра, доселе спокойное, покрыл багрянец возмущения. Довольно молод был ещё Бориславич, тридцать три года недавно стукнуло. Вот и не сдержался, крикнул Владимирку в ответ:

– Брату своему крест ты целовал! А топерича мстить неправо хочешь! Бог тебя наказует, князь! Опомнись, помысли, что глаголешь!

Владимирко, выслушав гневную отповедь, вдруг сразу остыл, сел обратно в кресло. Лицо его исказила полная лукавого презрения ухмылка.

– Ишь ты! О кресте вспомнил. Да мал тот крест был. И не крест вовсе, а так – крестик!

Кто-то из бояр, кажется, Лях, тихо засмеялся. За ним вослед загоготал Домажир.

Гул одобрения прокатился по горнице. Но боярин Пётр уже овладел собой. Он спокойно возразил Владимирку:

– Да, князь, мал был тот крест. Токмо не в том суть. Велик ли он, мал ли, но сила Божья во всех крестах равная. И ещё. Полагаю, ежели что князь сказал, так то и без креста должно быть твёрдо и велико. Вспомни, что тебе о кресте том говорил король Геза.

Владимирко с раздражением оборвал посла:

– Король, что хотел, то тогда и говорил! Его была перемога[145]145
  Перемога – победа.


[Закрыть]! А ты ныне ступай вон! Надоел! Ещё учить меня вздумал! И передай князю свому мои слова! Вон!

Князь снова неожиданно сорвался в крик.

– Эй, дворский! Отроки! Гоните его взашей со двора! Подвод и коней не давать! Пускай на своих езжает!

Он топнул в негодовании ногой.

Пётр Бориславич молча поклонился ему в пояс и, оставив грамоты, вышел.

В палате большинство бояр шумно поддержали князя.

– Воевода Серослав! Заутре же на киевскую дорогу сторожей[146]146
  Сторо́жа – отряд воинов, выделяемый для охраны лагеря или посылаемый в разведку.


[Закрыть] пошли! Сожидать будем ворога! – приказал Владимирко. – И дружине вели мечи точить и кольчуги чистить!

…Ярослав наблюдал за приёмом киевского посла сверху, через одно из маленьких оконцев по соседству с палатами бабинца[147]147
  Бабинец (др. – рус.) – женская часть дома.


[Закрыть].

– Господи, что он глаголет! – шёпотом словно сами собой шептали уста княжича. Стало страшно. Как мог его отец, вот так легко, нарушить данную на кресте клятву, преступить через крестное целование. И эти Домажиры и Серославы, неужели они не понимают ничего?! Что может быть ужасней кары Господней! Вспоминались книги Ветхого Завета, пламенные речи пророков, в горле стоял ком.

Княжич бросился было вниз, он хотел остеречь, остановить отца, задержать посла. Но вдруг понял тщету своих усилий. Эти горластые бояре попросту не дадут ему ничего сделать. От осознания собственного бессилия он беззвучно разрыдался, рухнув на лавку и обхватив руками голову.

Прервал его отчаяние колокол придворной божницы святого Спаса. Наступило время вечерни.

Быстро умывшись, Ярослав поспешил на молитву.

С переходов, ведущих на хоры церкви, был хорошо виден шлях, широкой полосой проходящий через нижний город к восточным городским воротам и далее к мосту через Днестр. И в этот час как раз медленно ехал по нему на усталых некормленых конях боярин Пётр. Увидав его, князь Владимирко, смеясь, сказал боярам:

– Вот посол Изяславов, взяв все мои городки, в Киев повёз!

Дружно хохотали над удачной шуткой льстивые бояре.

…Когда возвращались они после молитвы в хоромы, на том же самом месте Владимирко вдруг резко остановился.

– Ах! Кто это меня ударил за плечом! – возопил он.

Но сзади никого не было.

Князь попытался обернуться, но шатнулся и полетел вниз со ступенек. Двое гридней и церковный служка подхватили морщившегося от боли галицкого владетеля.

– В горницу несите его! Вборзе, раззявы! – прогремел воевода Серослав.

Ярослав увидел отца уже лежащим на постели. Владимирко бредил, лицо его, мертвенно-бледное, было перекошено от боли. Он шептал что-то неразборчивое. Вокруг суетились лекари, в покое стоял запах целебных трав.

– Выйдите все! – распорядился Серослав.

Седые усы воеводы грозно топорщились. Казалось, вот сейчас выхватит он из ножен меч и будет защищать своего князя от невидимого врага.

Ярослав остался стоять в переходе. Тело его пробирала дрожь. В голове пронеслось:

«Вот оно, наказанье Божье! Порушил отец клятву, преступил через крест святой, и теперь…»

Стало ещё страшнее, чем там, наверху. Он истово перекрестился. Не было ничего – один холод, одно опустошение. Ледяными перстами княжич ухватился за косяк двери. Стоял, слыша, как стучит в груди от волнения сердце.

«Неужели… Столь скоро… И я останусь один… С этими боярами… Ну почему один? А Избигнев! А Семьюнко! А воевода Тудор Елукович!.. А дядька Гарбуз! Они все мне помогут… Но князь теперь, владетель Галича, глава всей Руси Червонной – я! А рядом Киев с этим зверем Изяславом! Но почему зверем?! С ним, верно, можно и поладить… Почему князь Святополк отпустил тогда Семьюнку?.. Время ли о том думать?!» – Ярослав одёрнул сам себя и тряхнул русой головой, словно норовя отогнать ненужные в такой час мысли.

– Да что с им?! Пустите меня! – расталкивая челядь, спешила к Владимирку вся размалёванная, в ярких одеждах Млава.

Ярослав заступил ей дорогу, злобно процедил в круглое румяное лицо:

– Поди отсюда, боярыня! Не до тебя! Бог покарал отца моего за порушение роты! Поняла?!

Млава было возмутилась, но вдруг вмиг притихла, будто испугавшись Ярослава и его слов. Зашмыгала носом, прослезилась, прянула прочь.

Воевода Серослав положил длань Ярославу на плечо.

– Кончается отец твой. За попом послали. А покуда тебя кличет.

…Владимирко метался по постели. Ярослав сел у изголовья, напряжённо вслушиваясь в едва различимый шёпот. Приподнявшись, он прильнул ухом к отцовым устам.

– Сын мой… Тебе… оставляю… Галичину… Береги её… Юрьевичей… не держись… Слабы они тут… на юге… С уграми… мир твори… С Изяслава… сынами… мирно живи… Я… я… неправо деял… Крест… крест с мощами… серебряный… малый… сила велика… Наказуем за се.

Князь бессильно откинул голову на подушки. Его окладистая пшеничная борода поднялась кверху.

Ярослав, чувствуя, как тело его дрожит от напряжения, повалился обратно на стул.

«А что бы мать моя молвила, если бы была жива? – подумал он вдруг. – Да я ведь её и не знал. Сестра старшая – та её помнит. Спрошу у неё… А что ответит? Господи, что опять за мысли?!»

Княжич ужасался сам себе. Он вдруг понял, почему эту зиму так тосковал, сидя в терему. Он ждал, подспудно ждал, что вот-вот освободится от отцовой опеки и расправит крылья. Но расправит ли?

Пришёл священник, князя готовились соборовать.

– Я пойду, отче, – прошептал Ярослав.

– Иди… Прощай, сын, – слова Владимирки прозвучали неожиданно громко.

Ярослав вздрогнул и поспешил назад в переход.

Долго стоял со свечой в руке, дрожал всем телом, озирался по сторонам. И не заметил княжич, как подошёл к нему снова воевода Серослав.

– Князь Владимирко Володаревич преставился! – объявил он громко.

Тут только, до конца осознав, что случилось, Ярослав не выдержал и разрыдался, уронив голову на плечо оказавшегося рядом старика Гарбуза. Дядька успокаивал, гладил его широкой ладонью по русым волосам, говорил:

– Тихо, тихо, княже… Ты не плачь… Всё в руце Божией… Князь ты отныне… Твоё время пришло, Ярославе…

Почти те же слова говорила ему ночью Ольга.

Не до сна было, сидел Ярослав на лавке в смежной с ложницей утлой каморе, писал грамоты.

Первым делом он снарядил гонца вслед боярину Петру, велел, чтобы киевский посол никуда не уезжал, а ждал его приказаний.

Затем, уняв, наконец, дрожь в пальцах, начертал две короткие грамотки сёстрам. Утром понесутся с горестной вестью скорые гонцы в Краков – к Анастасии и в Познань – к Евдоксии.

После подозвал Ярослав Ольгу, велел ей:

– Садись, отпиши отцу своему. Пускай ведает, что у нас тут створилось.

– Плохо я пишу, – призналась откровенно Ольга. – Ты бы сам лучше… того.

– Ладно. Уйди, – Ярослав недовольно скривился. – Тоже мне, княгиня галицкая! Стыд один! Ступай покуда. Оставь меня одного.

Шурша платьем, Ольга послушно скрылась в ложнице. Вскоре до ушей Ярослава донёсся её мерный храп.

Молодой князь просидел без сна до рассвета. Думал о будущем, тревожился, вспоминал давнее и недавнее прошлое. Страх прошёл, схлынул, но возникло внезапно ощущение, словно некая сила тяжкая навалилась ему на плечи и давила, яро, зло, не позволяя распрямиться.

После он понял: сила эта была – власть. Хоть и ждал, и готовил себя, а в одночасье пришла она к нему, пришла и требовала – мой ты, мой! Служи мне!

…Князь Владимирко Володаревич умер в возрасте 58 лет. После себя оставил он сильное, богатое пахотной землёй и людьми княжество, но находилось оно в те дни накануне новой большой войны.