Текст книги "Желанная пристань"

Чти отца и матерь твою…

… Такая простая пятая заповедь Божия: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет!…»

Кроткая Нина

Нет в ней ничего необычного, самая простая современная женщина. Разве что – кроткая. Большая это редкость в наши дни – что в России, что в бывшей союзной республике, где несколько лет назад произошла эта история, рассказанная мне мамой моего крестника Серёжи.

Нина была совсем молоденькой – лет девятнадцати, может быть, двадцати. Только что окончила техникум и устроилась на работу, о которой давно мечтала. Только встретила любимого из армии, только поженились. Жизнь казалась радужным сном, наполненным радостью и светом.

И вдруг – беда: маму Нины парализовало! Мама, вырастившая их пятерых и никогда не знавшая праздности, теперь лежала неподвижная. Старшие братья и сестры поохали, посокрушались: как же она теперь, был бы жив отец, хоть он бы позаботился… – да и разъехались по своим квартирам. У всех ведь свои семьи, дети, работа, неотложные дела.

Были свои надежды и планы и у младшенькой, Нины. Вся жизнь впереди… – и тут такое горе!

Горе, что маме так плохо. Горе, что мама всю оставшуюся жизнь проведёт в постели. Не выйдет на крылечко родного дома, не посидит в тенистом саду.

Нина сказала мужу: «Я не могу оставить маму! Ей нужен уход…»

Со страхом ждала, что ответит Павел. А он спокойно, как о давно решенном, стал говорить о том, куда лучше поставить мамину кровать в их небольшой квартирке. И о том, что, конечно же, Нине надо уволиться, чтобы неотлучно быть рядом с мамой.

Павел взял на себя все заботы о семье и никогда ни словом, ни взглядом не упрекнул жену за это. Рождались детки, и Павел, приходя с работы, нянчил малышей, носил на руках ночами, чтобы Нина могла хоть немного отдохнуть, и брал на себя львиную долю домашних дел. И вместе с Ниной, а потом и с подросшими детьми дома и в церкви молился о тёще, и приглашал к ней батюшку, чтобы исповедал и причастил, пособоровал больную.

Долгожданная радость

Однажды муж пришел домой сияющий: «Нина, представляешь, нам скоро дадут четырехкомнатную квартиру!..»

В старой квартире им давно уже стало тесно, а на службе он, майор милиции, всегда был на хорошем счету.

Своей радостью Павел поделился и с лучшим другом. Тот поздравил: «Давно пора, ты же у нас отец-молодец… «Только слегка нахмурился почему-то, и желваки заиграли на скулах. Если бы Павел не знал его, не верил ему как самому себе, мог бы подумать – позавидовал. Но это, конечно, только показалось. Или друг некстати именно сейчас припомнил что-то плохое. В жизни ведь всякое бывает.

Краска для друга

Через пару дней друг зашёл к Павлу в кабинет. Оглянувшись на плотно закрытую дверь, негромко сказал:

– Павел, мне очень нужна твоя помощь. Я давно «пасу» одного сотрудника, кто он – пока даже тебе не могу сказать. Понимаешь, мне никак не удается доказать его связь с криминалом, он всякий раз выворачивается, как уж из-под вил. Будь другом, добудь мне краску… – ну, ту, которая взрывается, когда преступник открывает сейф, и осыпает его с головы до ног. Потом никакими химикатами не отмоешь!

– Но это же очень трудно, – призадумался Павел. – Эту краску оперативникам выдают строго под роспись, надо писать рапорт начальству, объяснять, для какого конкретно дела она нужна…

– Было бы легко, я не стал бы тебя просить, – угрюмо процедил друг. – Ты пойми, мне никак нельзя «светиться», у этого оборотня в погонах кругом свои люди…

Павел пообещал сделать что сможет. И сумел – достал эту краску! Отдал другу: «Ну всё, лови теперь своего оборотня!» – «Да уж поймаю!» – усмехнулся друг.

Но дни шли за днями, а ничего не было слышно о разоблачении продажного стража порядка. Как видно, удобный случай поймать злодея пока не представлялся.

Подарочек

На свой день рожденья Павел, как всегда, пригласил и друга-сотрудника.

Нина этого друга почему-то недолюбливала: «Ой, Павел, не дружил бы ты с ним! Какой-то он скользкий, себе на уме!» Муж отмахивался: «Брось, что ты понимаешь в мужской дружбе – он хороший опер и надежный товарищ. Мы с ним друг за друга в огонь и в воду!»

Друг пришел с подарком – небольшим свёртком, красиво завязанным бантом. Павел хотел сразу развернуть, но друг смущенно попросил: «Не надо сейчас… Потом… Вот увидишь, это тако-ой подарок!»

Посидел за столом, поднимая тосты за верного друга, за его семью, за обещанную им новую квартиру…

Потом тепло попрощался с хозяевами и, выходя за порог, напомнил:

– Так ты глянь, что за подарочек я тебе принес.

– Непременно! – улыбнулся Павел.

И как только за другом закрылась дверь, Павел торжественно принес нетяжёлый сверток из прихожей в большую комнату, где жена и дети убирали посуду со стола.

Всё так же улыбаясь в предвкушении чего-то особенного, Павел аккуратно развязал атласную ленту, склонился над свёртком и развернул шуршащую бумагу. В тот же миг что-то громко хлопнуло, будто в комнате открыли бутылку шампанского, и прямо в лицо имениннику взметнулось облако несмываемой краски. Той самой, которую он раздобыл по просьбе друга.

Лицо и руки Павла густо покрыли зловещие ярко-розовые пятна.

А завтра ему идти на службу. Вот с этим клеймом преступника на лице и руках. Сразу же видно: вскрыл чей-то сейф с «начинкой»…

И не возьмешь больничный, чтобы отсидеться дома, пока сойдут эти пятна. И краску не отмыть никакими средствами – Павел точно знал, что это совершенно невозможно.

Нина, увидев, что случилось, упала на колени перед иконами. А помолившись, вытерла слёзы и сказала застывшему в горестном оцепенении Павлу:

– Пойдем в ванную. Я постараюсь всё это отмыть.

Павел с убитым видом пошел за женой. А она намылила мочалку обыкновенным хозяйственным мылом и с молитвой стала сильно тереть его лицо и руки. Молился и Павел.

Брызги летели в разные стороны и мгновенно застывали на кафеле противными розовыми пятнами. Отскрести хоть одно потом не удалось, на то она и несмываемая краска.

А лицо Павла, его руки медленно очистились от «подарка», и вот уже ни единого пятнышка не осталось на растёртой докрасна коже.

Вот только кафельные плитки пришлось снять со стен ванной и глухой ночью, чтобы не увидели соседи, унести в мусорный контейнер подальше от дома.

Зато на рабочее место майор явился в подобающем виде. «Друг» с нескрываемым злорадством выглянул из своего кабинета – и побледнел: Павел чистёхонек! Неужто так и не открыл сверток с краской? Тогда, если в ней измажется кто-то из детей или его жена, всё может раскрыться!..

Но Павел молча смерил его таким взглядом, что тот понял: майор хоть и открыл «подарок», но каким-то чудом остался чист! А вот ему самому теперь уже никогда не отмыться от позорного звания – подлый предатель и клеветник. Даже если никто, кроме бывшего друга, об этом так никогда и не узнает.

Вскоре Павел получил новую квартиру. В старой, конечно, понадобилось сделать ремонт, заменить недешёвый кафель, но это же не такая большая беда, как могла бы произойти.

Вы только представьте: ему – при такой большой семье, при необходимости постоянно покупать дорогие лекарства больной тёще – грозило увольнение с позором, с «волчьим билетом».

А ведь и жена не работает…

И в звании его повысили за безупречную многолетнюю службу, теперь он подполковник.

– Не такая уж я молитвенница, чтобы вымолить это чудо, – сказала Нина Кате, своей родственнице из России и моей куме. – А это было самое настоящее чудо! Никак не смогли бы мы отмыть и крохотную часть этой краски. Никак! Я так думаю, что Господь явил такую милость лишь потому, что мы с Павлом не оставили в тяжкой беде мою больную маму.

«Да благо ти будет!..»

– И ещё я вот о чем думаю, – завершила свой рассказ Катя. – Тётя Нина ведь была пятым ребёнком, так это урок всем мамам: надо много детей иметь, хоть пятый да будет заботиться о тебе в старости.

«Пошли нам, Господи, еды!..»

Рассказывала одна знакомая, Наташа, как несколько лет назад ее муж и сын побывали на Святой Горе Афон.

Поехали вместе с друзьями. До этого успели побывать во многих странах, где туристов на каждом шагу встречают харчевни и магазины, и полагали, что и здесь были бы деньги – всё можно будет купить по дороге. Продуктов с собой не взяли – и горько пожалели об этом.

Два долгих дня шли они по горным тропам – и нигде не видали ничего похожего на кафе или продуктовую лавочку. Изнемогая от голода, взмолились: «Господи, пошли нам хоть какой-нибудь еды!»

И – не чудо ли! – за поворотом увидели маленькую каливу, келью отшельника. В ней никого не было, но дверь была открыта, а внутри путников ждал сложенный из камней очаг, несколько сухих поленьев; на полочке у очага нашлись соль и пакет с лапшой. Из родничка неподалеку набрали воды, развели огонь и сварили полный котелок лапши.

Чтобы не тесниться в келье, Наташины муж и сын решили пообедать на воздухе, а их друзья остались внутри. Поставили тарелку на табурет, еще и перекреститься-помолиться перед едой не успели, и тут один паломник сказал другому:

– Эх, и что нам, мужикам, эта лапша! Сейчас бы хорошую курочку…

В тот же миг земля под ногами затряслась, табуретка опрокинулась – и лапша оказалась на земляном полу. А их друзья за порогом кельи даже не почувствовали сотрясения земли и спокойно пообедали сытной и такой вкусной лапшой. И благодарили Господа за Его чудесный дар.

…Как часто мы, находясь в горькой беде и нужде, просим у Господа хоть какой-нибудь помощи – и получаем её, но вместо благодарности ропщем: да что нам эта малость, нам бы побольше!..

…таблеток от жадности!

Акафист Иоанну Предтече

С Людмилой Кирилловной нас связывает давняя и нежная дружба. Она когда-то хорошо знала моих родителей, а её дочки, помнится, в детстве научили меня делать «секретики». Это очень просто: в гуще травы выкапываешь ямку, на дно кладешь красивую конфетную обёртку, прикрываешь стеклышком и заделываешь всё так, чтобы никто и догадаться не мог о запрятанном здесь «кладе».

Не знаю, помнят ли ещё Марина и Лика об этой давней игре… А вот Людмила Кирилловна наверняка помнит все наши детские проделки.

И я, сама давно уже бабушка, при встрече с ней поначалу всегда невольно тушуюсь – вдруг да услышу: «А помнишь, как ты тогда-то набедокурила?..»

Но нет – добрая тетя Люда (так вслед за мной зовут её и мои дочки) вспоминает только светлые мгновения из моего детства. Да ведь и встречи-то наши теперь так нечасты…

Недавно Людмила Кирилловна позвонила и пригласила в гости, хоть со всеми дочками сразу: соскучилась, повидаться бы! И в субботу мы с Танюшей приехали к ней на пирожки.

А когда уже всё, на что хватило сил, было съедено, разговор, конечно, пошел о детях. И Людмила Кирилловна сказала:

– Знаешь, у нас такая удивительная история приключилась… Марина заболела, мастопатия сама по себе хворь пренеприятная, так ведь тут уж и чего пострашнее опасаешься, как бы не рак молочной железы… В её возрасте это случается. И доченька моя приуныла, и я ума не приложу, как ей помочь. Звоню знакомым врачам, прошу обследовать, а у самой сердце так ноет: жалко Марину!

И вдруг как-то днем – звонок. В трубке приятный женский голос:

– С праздником! Это ведь вы у нас заказывали акафист Иоанну Предтече?

Я удивилась: нет, вы что-то перепутали.

– Ну как же: это ведь ваш номер? – И называет именно наш телефонный номер.

Я продолжаю спорить: нет же, вы ошиблись, я не заказывала акафиста… Нет бы спросить хоть, из какой церкви звонят, – так и положила трубку в полном недоумении.

И только после этого до меня дошло: да ведь это не просто так путаница с номером вышла!

Так должно было произойти, чтобы я вспомнила о Церкви! Я ведь бросилась искать помощи у земных врачей, а о церковной Лечебнице словно бы и забыла! Нет, я, конечно, молилась как обычно, утром и вечером, читала тропари и молитвы, просила помощи Божией своим детям и внукам, но – всё как всегда, не больше и не меньше!

Притом же первой церковью, куда я несколько лет назад стала насколько могу постоянно ходить, была Предтеченская церковь! Это сейчас в пяти минутах ходьбы от нас есть и другие храмы, а тогда со всякой печалью спешила к Иоанну Предтече! И мама моя всегда очень чтила этого святого, молилась ему.

Наутро я пошла в ближайший храм и заказала акафист святому Иоанну Предтече, молебны Спасителю и Пресвятой Богородице, обедни о своих близких. А у батюшки благословилась сорок дней читать акафист Иоанну Предтече. И сейчас, уже сколько времени прошло, каждый день читаю молитву из этого акафиста.

Марина моя так быстро пошла на поправку! Никакой онкологии не оказалось, и мастопатия прошла. Я звала дочь с собой в церковь, отстоять хоть благодарственный молебен, но ей всё некогда…

С одной моей знакомой тоже чудо произошло! Ей был поставлен диагноз – рак щитовидной железы, причем лечил её врач очень серьёзный, знающий. Назначил операцию через две недели.

А онкоцентр, ты же знаешь, недалеко от Кирилло-Мефодиевского собора. Вот она прямиком оттуда и зашла в храм.

Она ведь всё-таки крещеная с детства, а так вот жизнь в безверии прошла… Не сказала она, что там заказала, – сама толком не поняла. Что в регистратуре посоветовали, всё и заказала.

И вскоре ей так полегчало! Ходить стала легко, и не задыхается. В назначенный день пришла на операцию.

А врач смотрит на неё и удивляется:

– Что-то я никаких признаков болезни не вижу! Давайте-ка мы повременим с операцией, ещё пару неделек пообследуем вас!

Обследовали – совершенно здорова!

Я её спрашиваю:

– Ты теперь, после всего этого, наверное, очень верующей стала?

А она пожимает плечами:

– Как-то трудно мне в Бога так вот сразу вдруг поверить! Столько лет жила без Бога, а теперь – в религию удариться?..

Ну что тут скажешь, если уж такого чудесного исцеления – недостаточно для того, чтобы уверовать в Бога! Я, конечно, ее не осуждаю, сама ведь тоже хоть и верующая, а столько лет в церковь, считай, и не ходила.

Дай-то Бог моей подруге и душу исцелить!

Волки

Эту историю я услышала от своей мамы ещё в далеком детстве. Столько лет прошло – вот и имена тех людей напрочь выветрились из памяти. Столько других – и гораздо страшнее! – историй узнала, да и самой столько всего пережить довелось…

Кажется, что мне до этого давнего происшествия на зимней дороге, у моего села? Но нет-нет, да и вспомнится, обжигая душу леденящей жутью.

День угас – догорел в последних лучах скупого солнца, до утра схоронился в пуховиках-сугробах.

«Ой, припозднились в дорогу, – подумала Наталья, бережно прижимая заснувшего на морозе сынишку. – Выехать бы пораньше – аль уж заночевать у кума…»

Да нет, нельзя было оставаться на ночь – и так вся извелась, пока муж с кумом не спеша вели свои степенные мужицкие разговоры под чарочку горькой да хрусткий огурчик… Им-то что – хоть всю ночь напролет просидели бы – и не так уж запьянели бы, а душу бы всласть потешили уважительной беседой.

А у нее, как заноза в сердце: что там с маманей? Уезжали – кашляла, нехорошо так, надрывно. Не жаловалась, а Наталья заметила – колотит маманю озноб.

Говорила Петру: «Давай не поедем, как маманя одна такая больная с хозяйством управится?» И слушать не захотел. Обещались – значит, надо ехать. Кум ждет. А маманя уж как-нибудь переможется. На ногах, слава Богу, держится. Да и не на век, чай, едем – посидим часок-другой, а там и вернемся.

– Ну тогда Ванюшку с собой возьмем, – решительно сказала Наталья. – Корова, ежели чё, потерпит до нашего приезда, а малого так оставлять нельзя.

Пётр не стал спорить. Твое дело, бабье, – тебе же с ним нянькаться…

Дорога от Майорки до Сакмары неблизкая. Еще днём-то ехать по накатанному санному пути – гожечко: хоть и голая степь кругом, а всё равно глазу есть на чем остановиться. Там вон – лесок небольшой, деревья – как в сказке, не налюбуешься. Там вдалеке – гора за горой хороводятся, Рублёва, Виселичная да Палатная (сказывают, на одной Емеля буйны головы рубил, на другой – самих пугачевцев вешали, на третьей будто бы он ставил себе высокие палаты…).

А снегу-то, снегу, что понасыпало на поля – благодать! Не то – ночью. Вроде и тепло укутались в овчинные тулупы, а мороз так и пробирает… Или это непонятно откуда взявшийся тёмный страх цепляет за сердце?

Далеко-далеко утонули в снегу дома казачьей Сакмарской станицы, и хоть в окнах теплится свет сальных свечей да лучинок, а не ближний свет, отсюда не видать ни огонечка. Ну да скоро дорога обогнет Водяной овраг, и село откроется как на ладони. Вон уж слышен разноголосый лай собак – далече разносится всякий звук в морозной тиши.

Лошадь вдруг всхрапнула, метнулась в сторону, чуть не опрокинув сани, потом – в другую…

Легко и неслышно, как темные тени, летели по снегу – как раз из того лесочка за Водяным оврагом – волки. Бежали плавно, размеренно, вытянувшись цепочкой, след в след. Наперерез саням.

Пётр увидел волков одновременно с Натальей. Вмиг протрезвел, вскочил на ноги – и давай хлестать вожжами кобылу: выноси, родимая!.. И видел в тоскливом замирании сердца – не уйти! Догоняют. Наталья расширенными глазами следила за приближающейся стаей. Господи, ведь недалеко уж осталось – ну чуть-чуть бы побыстрее проскочить, а в село, глядишь, волки и не посмели бы сунуться.

Нет! – кобыла, вся в инее от мгновенно замерзающей пены на взмыленных боках, тянула из последних сил.

А волки неслись будто играючи.

И страшен был их стремительный бег по не смевшему скрипнуть насту.

– Что будем делать, Наташ? – Пётр обернулся, смотрел на жену с непонятной надеждой.

– Господи, Твоя воля, – прошептала она одеревеневшими губами. Рука, словно пристывшая к туго запелёнатому маленькому тельцу, не поднималась для крестного знамения.

– Наташка, нам не уйти, – отрывисто заговорил Пётр, не сводя глаз с приближавшихся зверей. – Догонят, разорвут… Наташ, брось им… дитё… Пока они его треплют – мы успеем уехать.

– Не дам! Ты чё – Ванюшку?! – Наталью так и обожгло с головы до ног от страшных слов мужа. А он уже кричал, умоляя:

– Все ведь погибнем, и он с нами заодно, а так хоть мы спасемся. А детей мы с тобой ещё сколь хошь нарожаем… Бросай, говорю!..

Волки были совсем уже близко. Еще немного – и вопьются в горло обезумевшей гнедой, и окровавят снег кусками их беззащитных тел…

Наталья видела всё – и только крепче прижала сынишку. Муж протянул к нему руки – она, выпрямившись во весь рост, мотнула головой:

– Нет!.. Ежели так – обоих нас бросай.

Пётр отчаянно выругался:

– A-а, дура! Ну и сдохни с ним!

Он потянулся к Наталье – и в этот миг сани сильно встряхнуло на дорожном ухабе.

Пётр так и вылетел из повозки с вытянутыми руками.

Наталья видела, как он пытался ухватиться за обледеневший край саней – и не успел. Слышала позади отчаянный вопль. Очень скоро он оборвался…

Кровавый клубок звериных тел и он, её муж Пётр, – всё осталось позади.

Не было сил поднять вожжи, но лошадь сама неслась вперёд крупной рысью, будто сбросив на дорогу самый тяжелый груз.

Ванечка зябко вздрогнул, будто в младенческом его сне привиделось что-то недоброе, и успокоился, затих, сладко посапывая.

А впереди, за изгибом дороги, уже показались желтые огонечки справных станичных изб.

Недолетая песня

Ах, каким золотым был тот давний октябрь семидесятого! Тоненькая берёзка, стоявшая одиноко на пригорке, озябла под холодным степным ветром и куталась в платочек из тончайшего златотканого шёлка, – но ветер безжалостно рвал её наряд и, посвистывая, швырял наземь целые пригоршни прозрачно-жёлтых листьев.

Мне было грустно смотреть на беззащитные ветви, и от этой грусти в сердце прорастали… – нет, это не были стихи. Рифмованные строчки:

 
У реки в дождливой дымке
Увядая, лес грустит.
Золотистая косынка
С плеч берёзовых летит…
 

Стихи мои были слабенькими, как эти жалкие листья, которым уже не вернуться на склоненную к земле ветку. И я открывала томик Гарсиа Лорки, а то – ставила пластинку и наслаждалась любимыми романсами, русскими песнями.

Я бредила Есениным! Его стихи звучали в душе, окутывая сердце пленительной горечью. В юности так часто плачешь ни о чем – а первое безответное чувство, кажется, навсегда разбивает сердце.

Шестнадцать лет, счастливое время прикосновения к любви! Прикосновения – несмелым взглядом, учащённым стуком в груди, предательским полыханием щек…

Я торопливо пролистывала те странички, которые было стыдно читать, и находила жемчужно-сверкающие строки о чистой и высокой любви. И – вот оно:

 
…Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
 

Я пела:

 
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть,
 

– и сама себе казалась очень старой – наверное, такой я буду в тридцать лет, если всё-таки доживу, – и уставшей от жизни. От вызнавших мою сердечную тайну и нещадно мучивших одноклассниц, от одиночества среди шумного мира…

Но самым любимым было «Письмо матери».

В нём Есенин каким-то чудом сумел излить не только свою любовь к оставленной в родимой деревеньке матери, но и тоску моего брата Павлика, учившегося в мореходке, и мое предчувствие скорой разлуки, ведь уже – десятый класс, вот закончим последний год, сдадим экзамены – и всё! Надо будет уезжать куда-то далеко от мамы, поступать в институт… И отзывалась печалью материнская неусыпная тревога-маета, что не дает покоя, когда детей нет рядом.

И только последние строки этой песни я не могла слушать. Обжигало холодом безысходности от слов:

 
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось.
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи, не надо!
К старому возврата больше нет… —
 

Душа не могла принять этого: как же – не молиться?! И я не дослушивала «Письмо…» до конца, осторожненько снимала иглу с пластинки сразу после:

 
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
 

Однажды на уроке литературы Валентина Борисовна сказала, что скоро в кинотеатре будет вечер, посвященный 75-летию Сергея Есенина. Попросила всех прийти, ведь будут звучать стихи и песни поэта, покажут документальный фильм.

– Ещё недавно Есенина считали реакционным поэтом, и его не то что изучать в школе – стихов было не найти, – сказала она. – Мы переписывали друг у друга из тетрадок его стихотворения. А теперь вот можно читать их открыто и говорить о его поэзии и о трагической судьбе…

Вечером кинотеатр был полон. Оказалось, что ушедший из жизни сорок пять лет назад поэт был интересен сельчанам – и моим ровесникам, и людям старшего возраста, которые в школе его «не проходили». А после фильма на сцену поднялся отец моей одноклассницы Любы К. – он работал в райкоме партии, чуть ли не в отделе пропаганды и агитации. Но вместо привычных пламенных речей он стал читать стихи. Почему-то всё больше те, которые я пролистывала не читая. Про то, как «выткался на озере алый цвет зари»… Про любимую, что «выпита другим»…

А потом он поставил новенькую пластинку. И у меня отхлынула краска от помидорно-красных щёк.

 
– Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
 

– проникновенно пел Николай Сличенко.

«Письмо матери»!..

Но как же: ведь всего лишь через несколько куплетов будут те самые строки, с которыми никак не могла смириться моя душа!

Вот сейчас… сейчас Сличенко запоёт:

 
– Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад,
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
 
 
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось.
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось…
 

И это бы ладно, я люблю эти горькие строки – пусть бы звучали, бередя сердце щемящей грустью… Не будь после них – вот этих:

 
И молиться не учи, не надо,
К старому возврата больше нет…
 

И ничего, ничего уже не меняет то, что «Письмо к матери» закончится признанием в любви к ней:

 
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне – несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне,
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
 

Ведь прежде этих родниково-чистых слов, вот сейчас, прозвучит: «И молиться не учи, не надо…»

Но это же невозможно!..

Я слушала:

 
Ничего, родная, успокойся,
Это просто тягостная бредь…
 

– и не знала, что мне делать. Уйти, не дослушав? Но все остальные зрители не уйдут, останутся! И услышат глупые слова изверившегося во всем усталого человека… И эта нелепость будет звучать в них долго-долго, ведь последние слова крепче врезаются в память!

И я взмолилась про себя: «Господи, сделай так, чтобы этих слов не было!

Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!»

А иголка всё продолжала мягко шуршать по новенькой, специально купленной к этому вечеру пластинке:

 
Я вернусь, когда раскинет ве…
Я вернусь, когда раскинет ве…
Я вернусь, когда раскинет ве…
 

Я боялась поверить своему счастью: пластинку заело именно на том месте, словно иголка запнулась о невидимую преграду.

Наверное, не одна я молилась в тот вечер, чтобы не было этих постылых слов. И Любин отец, досадливо морщась, снял иглу. Песня закончилась обещанием: «Я вернусь…» – и это было правильно! Он обязательно вернётся и ещё попросит:

 
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
 

Из кинотеатра мы расходились уже в сумерках, и никто не видел, каким счастьем светились мои глаза.

Не все песни надо допевать до последних строк.