Текст книги "Мафия"

Ольга Лаврова, Александр Лавров
Мафия

Мчится по осенним просторам поезд Хабаровск – Москва. Вдоль состава из вагона в вагон идет Коваль. Плацкартную тесноту минует с полным безразличием, в купейных вагонах время от времени приостанавливается, скашивает глаза на открытые почти повсеместно двери. Ему интересно, как ведут себя пассажиры в разных вагонах.

Шага на три впереди Коваля движется дюжий парень, когда надо, расчищая дорогу. Позади, соблюдая ту же дистанцию – второй. Парней отличает решительная и вместе с тем настороженная повадка. Между собой эти трое не обмениваются ни словом, но чувствуется, что они составляют некоторую общность, центр которой – Коваль.

Вернувшись в свой вагон, они проходят мимо Ардабьева, который прилип к окну. Передний парень мускулистой рукой отжимает его, буркнув:

– Извиняюсь.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сторонится тот с доброжелательной улыбкой; причина ее, конечно, в собственном настроении, а не в симпатии, которую парень не способен внушить.

Коваль со спутниками сворачивает в ближайшее купе, ложится на нижнюю полку.

Между тем поезд начинает тормозить и останавливается на какой-то промежуточной станции.

Первым на перрон соскакивает Ардабьев, бежит к киоску «Союзпечать», покупает все подряд журналы и газеты. Потом спешит к бабам, торгующим яблоками и зеленью. Здесь тоже набирает всего жадно, неумеренно, едва удерживая в руках. Он полон нетерпеливой, взвинченной радостью свободы.

Выходит размяться и Коваль с сопровождением. Скучающе изучает ассортимент привокзального базарчика. Суета Ардабьева вызывает у него иронически-сочувственное внимание.

«С первого пути отправляется поезд Хабаровск – Москва. Повторяю – с первого пути…» – хрипит репродуктор.

Ардабьев подбегает к поезду, когда тот уже трогается. Со своей ношей ему трудно взобраться на ступеньки. Хоть покупки бросай, а бросить жалко.

Коваль с парнями на площадке. Парни, посмеиваясь, наблюдают за Ардабьевым, но Коваль делает знак, они моментально спрыгивают и враз, как перышко, подсаживают Ардабьева в вагон.

– Спасибо, ребята, спасибо! – сияя, благодарит тот.

В купе он сваливает покупки на койку, на столик.

– Ешьте, пожалуйста… угощайтесь… и вы тоже… попробуйте, – одаривает он попутчиков.

– Почем брали? – надкусывает яблоко мужичок провинциального обличья.

– Не знаю, – смеется Ардабьев – и снова в коридор, к окну: проводить уплывающий назад перрон с киосками и торгующими бабами.

Коваль становится рядом. По обе стороны занимают позицию сопровождающие. Коваль взглядом отодвигает ближайшего, спрашивает:

– От хозяина?

Ардабьев теряется, не сразу кивает.

– Где отбывали?

Ардабьев рад бы не касаться этой темы, но в собеседнике есть мягкая властность, заставляющая подчиняться.

– Есть такие две реки: Верхняя Тунгузка, Нижняя Тунгузка.

– Случалось по служебным делам… Дома ждут?

– Жена, – и тут неудержимая счастливая улыбка заливает лицо Ардабьева, просветляет глаза. – Жена… – повторяет он, растроганный чуть не до слез, и, стесняясь волнения, отворачивается.

…И вот он уже сидит в купе Коваля и рассказывает:

– Прибыл я в лагерь хилый, назначили библиотекарем. Ох и били меня! «Давай детектив!» А я им какую-нибудь «Белую березу» или «Мать». Ну и… Потом работал со всеми, все-таки лучше. Четыре года трубил…

– По какой статье?

– Об этом не хочу, – уклоняется Ардабьев. Взгляд его и здесь все тянется к окну, на волю, и сами собой выговариваются стихотворные строки:

 
О край дождей и непогоды,
Кочующая тишина,
Ковригой хлеба…
 

Ардабьев спотыкается – забыл. Коваль без запинки подхватывает:

 
Ковригой хлебною под сводом
Надломлена твоя луна.
 

И добавляет:

– Есенин.

Двое возбужденных парней – высокий и коротышка – наблюдают сквозь стеклянную стенку почты, как люди получают пенсию.

Первым в этой небольшой очереди стоит мужчина весьма преклонных лет. Он кладет деньги в кошелек, кошелек в карман и потихоньку выходит на улицу.

Парни дают ему немного отдалиться, нагоняют и заступают дорогу.

– Деньги! – остервенело требует высокий и показывает лезвие ножа.

Улица не оживленная, но и не пустынная, и старик, пожалуй, не столько испуган, сколько поражен наглостью парней. Они действуют напропалую, не заботясь даже о собственной безопасности, и готовы, кажется, на все.

Пенсионер какие-то секунды мешкает исполнить требование, оглядывается в надежде на помощь. Коротышка с собачьим рыком стискивает его руку, охранительно прикрывавшую карман, выхватывает кошелек, и грабители быстро отходят, скрываются за углом.

Они входят в дискотеку и топают прямиком в туалет.

Здесь в одной из кабинок торгует розничный продавец наркотиков.

Грабители расталкивают небольшую, выстроившуюся к нему очередь.

– Боря! – Высокий протягивает кошелек пенсионера торговцу.

Тот, вынимая содержимое, констатирует:

– Две дозы, – он возвращает пустой кошелек и присоединяет к нему шприцы разового пользования.

У Бори есть и уколоться, и покурить. Курят в открытую, со шприцами скрываются в кабинах.

Двое подростков выбираются из разгоряченной толпы танцующих и тоже направляются в уборную.

Один из них, видно бывалый, отсчитывает торговцу нужную сумму. Его спутник со жгучим любопытством и опаской следит за происходящим и, когда приятель, засучивая рукав, ныряет в кабину, застревает возле Бори.

– Будешь? – спрашивает тот.

Подросток отрицательно трясет головой.

– Это лучше, чем с девочкой.

– Я вообще уколов боюсь, – смущается подросток.

Торговец покатывается со смеху.

– Тогда покури травку, – подает сигарету.

– Бабок нет.

– Для почину – бесплатно, – и соблазнитель щелкает зажигалкой.

Подросток нерешительно затягивается.

Трое молодчиков постарше сушат в стороне руки. Руки крепкие, лица непроницаемые. Чем-то неуловимым напоминают сопровождающих Коваля.

Спокойно надевают повязки дружинников, объявляют громко:

– Милиция!

Помещение сразу пустеет.

Торговец лихорадочно спускает что-то в унитаз. Один из молодчиков подпирает плечом дверь, чтобы не помешали, другой сорвав задвижку, открывает кабинку с уколовшимся, но видит, что на него можно не обращать внимания.

Принимаются за Борю.

– На кого работаешь?

Боря молчит.

– Он опасается, думает, из милиции.

– Объясни, что мы хорошие люди.

Боря – тощий и расслабленный, потому что сам сидит на игле, – не сопротивляется, только заслоняет лицо. Его бьют под ребра так, что он переламывается и валится на пол. Поднимают.

– Ну?

Продолжает молчать.

– Не верит, – флегматично замечает молодчик у двери.

Боре добавляют.

– Теперь веришь?

– Не бейте… я даже фамилию не знаю, – задыхаясь, выговаривает он.

– Где товар получаешь?

– На Котельнической… рыбу ловит… зовут дядя Миша, – капитулирует Боря.

– Завтра в восемь подойдешь на то же место с этой сумкой. Будет новый дядя, понял? – Молодчики вручают Боре сумку с распространенной эмблемой авиакомпании и, сдернув красные повязки, исчезают.

Подросток в кабинке обнимает и гладит унитаз, говорит ему нежно: «Люся»…»

Стол Знаменского завален папками, он что-то пишет.

– Здравствуйте, товарищ полковник. Старший лейтенант Курков, – представляется вошедший молодой человек. – Направлен к вам.

– А-а, прошу, – указывает Пал Палыч на стул.

Курков садится, снимает фуражку.

– Чему намерены у меня учиться?

– До Академии МВД три года был следователем в области.

– В смысле сами с усами, – хмыкает Пал Палыч. – И как вам меня охарактеризовали?

– Направили. Говорят, вы умеете располагать к себе людей. Говорят, владеете тактикой допроса. И вообще.

– Мало ли что говорят. Старший лейтенант, не принимайте на веру чужих высказываний, – Пал Палычу смешна его ершистая поза.

– А вас я сумею расположить?

– Целиком зависит от мастерства.

Не чувствует Курков пиетета к старым кадрам и скрывает иронию лишь в пределах вежливости.

– Гриша, – говорит Знаменский в переговорное устройство, – кто там у тебя на очереди? – Некоторое время слушает. – А поинтересней нет? Мне надо показательный допрос провести, – он косится на лейтенанта. – Ну, давай Ивакина.

Кладет трубку и поясняет Куркову:

– Следственно-оперативная группа, которую мне поручено возглавлять, собрала разные дела по наркотикам. Сталкивались с наркоманами?

– Лично – нет.

– Схема такая: покупатели, розничные торговцы, оптовики, – Пал Палыч отмеряет в воздухе ладонью как бы ступеньки, – а те получают товар по своим каналам. Ивакин – рядовой потребитель. Полмесяца назад мы арестовали его «кормильца» – человека, который снабжал. Надо выяснить, от кого он получает зелье теперь. Тактика допроса будет такая: ни о чем не спрашивать.

– То есть? – поднимает брови стажер.

Входит Ивакин, небрежно бросает:

– Наше вам.

Без приглашения усаживается. На вид ему не больше двадцати, развязный, возбужденный, глаза колючие, делает массу ненужных непроизвольных движений.

– На вопросы не отвечаю! – заявляет он.

– Естественно, – и Пал Палыч притворяется, что испуган чем-то увиденным за его спиной.

Ивакин вскакивает, оборачивается, загораживаясь стулом… и обнаруживает, что позади пусто. Не сразу он оправляется от пережитой паники. Сообразив, что просто купили, злится.

Курков озадачен тем, насколько легко человек поддался воображаемому страху, что как раз характерно для наркоманов.

– Шалят нервишки, – замечает Пал Палыч.

– Это мое дело! Как хочу, так живу! – агрессивно выпаливает Ивакин и, пытаясь утолить двигательный зуд, качает за спинку стул, пристукивая на полу передними ножками; стук попадает в такт речи, и под его аккомпанемент он выкрикивает: – Седого посадили! Лучших сажаете! Лучших! Гады!

Он валится на стул, невнятно бормоча какое-то ругательство, отвернувшись от Знаменского.

– Разговаривал я с Седым, прохвост, как и все.

– Врете! Он был хороший мужик! Если кто на мели, даже в кредит давал!

Пал Палыч не верит:

– Да ну-у?

– Давал, я вам говорю! – снова вскакивает Ивакин.

– Значит, ваш Седой был исключением. А вообще-то все торговцы наркотиками – лютые волки, – Знаменский вынимает фотографии и по одной кладет на стол лицом к Ивакину, – что этот, что этот…

При виде третьей фотографии Ивакин повторяет:

– На вопросы не отвечаю!

– Я и не задаю. Идите обратно в восемьдесят пятую комнату.

Ивакин, не прощаясь, выходит.

– Гриша, – сообщает Знаменский в переговорник, – Ивакина возвращаю. Знаешь, на кого он среагировал? На этого рыбака, на дядю Мишу. Но дядя Миша оптовый торговец. Видно, взял Ивакина низовым сбытчиком.

Закончив разговор, Знаменский вспоминает о стажере. Тот отмалчивается.

– Вы бы допрашивали иначе, – ухмыляется Пал Палыч, похлопывая фотографией дяди Миши по столу.

– Я бы допрашивал, – нажимает голосом Курков.

– Наркоманы своих поставщиков редко выдают. И с ними невозможны психологические поединки. Они как студень, им все равно.

Курков перебирает стопочку фотографий на столе, интересуется:

– Арестованы?

– До этого далеко. А вот на дядю Мишу нацелились. Ему везут партию наркотиков, будем брать вместе с поставщиком.

Толстощекий мужчина средних лет ранним утром одиноко стоит с удочкой на набережной.

Приближается зябкая фигура, ненадолго задерживается – отдать деньги, сунуть за пазуху сверток – и торопится прочь.

Не успевает он отойти, как подкатывает «рафик» с надписью «Скорая психиатрическая помощь». Из нее выпрыгивает та троица, что орудовала в туалете дискотеки. Когда уже нет сомнений, что нацелились на него, мужчина пытается отбиваться удочкой.

– Э! – вскрикивает он. – Я нормальный! Это вы не в своем уме!.. Караул!

– Дядя Миша, не разводи гласность! – И молодчики в белых халатах волокут его в машину.

– Бандиты! – в отчаянии вопит дядя Миша. – Помогите же!

В сторонке стоит побитый Боря из дискотеки, философски наблюдает происходящее: н-да, такова жизнь.

Те же молодчики – уже на обычной «Волге» – подъезжают к небольшому двухэтажному, стоящему особняком дому с вывеской, на которой значится какое-то «КСИБЗ-6». Выходят, соблюдая синхронность движений, как в парном катании.

Обмениваются приветственными жестами с вахтером в форме военизированной охраны, поднимаются по ведущей на второй этаж лестнице с ковровой дорожкой, прихваченной медными прутьями.

Стучатся в дверь с цифрой «2».

Это кабинет Хомутовой, где, кроме положенного минимума обстановки, стоят в ряд три сейфа и холодильник. На стене – увеличенная фотография то ли мальчика, то ли юноши со странным одутловатым лицом.

– Сделано, Любовь Николавна, – докладывают ей по-свойски, но уважительно.

Хомутова раздергивает шторки, скрывающие черно-белую схему Москвы и области, на которой выделяются десятка два красных кружков.

– Котельническая, да? – переспрашивает она и жирно перечеркивает крест-накрест соответствующий кружок, с удовлетворением приговаривая: – Основной поставщик дискотек… И где он?

– По справедливости в Москву-реку на корм рыбам пошел.

– Чистый несчастный случай.

– Спасибо, мальчики, отдыхайте, – ласково улыбается она, вынимает для них три пачки купюр из сейфа, раздает. – Кто у нас следующий? – прикинув по схеме, опускает палец на кружок в районе ВДНХ. – Пусть будет вот этот, который обслуживает гостиницы.

Томин экзаменует своего стажера Всеволода Сажина.

– Как называется пойло из мака?

– Кокнар.

– Курьеры, которые возят наркотики?

– Мулы, верблюды.

– Цена килограмма гашиша?

– Тысяча рублей.

– Опия?

– Тридцать тысяч. Дорожает с увеличением расстояния от места сбора.

– Наркоман тебе предлагает укол. Как будешь выкручиваться?

– Варианты ответов: уже укололся. Деловое свидание, нельзя балдеть. Я за рулем. Уколюсь позже со своей бабой.

– Молодец. Еще неплохо: никогда не колюсь чужими иглами. Чистюля такой.

– Ага, СПИДом брезгую.

Звонит телефон, Томин снимает трубку.

– Да, Паша, приветствую… – берет ручку, что-то записывает под диктовку Знаменского. – Ясно… Да вот парня из Академии подкинули, натаскиваю… И тебе?.. Нет, мы, похоже, нашли язык…

Его прерывает городской телефон. Томин говорит:

– Минутку, – и прижимает трубку ко второму уху. – Томин… Что? Подробнее!.. – Чей-то короткий доклад вызывает у него ярость: – У, дьявол! – Он разъединяет городской телефон и сообщает Знаменскому: – Дядя Миша на встречу с курьером не пришел! Тот ищет другого покупателя!.. Не могли мы спугнуть, мы около него дышать боялись!.. Да, за курьером присматривают. Пока.

Томин делает крут по кабинету, жалуется Сажину:

– Видал?! Полтора месяца готовили задержание, и все кошке под хвост!

Неподалеку от станции автозаправки, рядом с уцелевшим массивом двухэтажных немецких коттеджей, что на Беговой улице, в машине Томин и Сажин. Перед ними вделан в панель небольшой телевизионный экран, на котором изображение человека, быстро идущего между коттеджами. Это Снегирев.

Ту же картинку наблюдает Знаменский, сидящий в дежурной части МУРа перед пультом, и слышит голос Томина:

– Сева, обрати внимание на походку. Идет стремительно, очень широким шагом. Паш, видишь? – обращается он к Пал Палычу по рации.

– Вижу-вижу, – подтверждает тот.

– Спешит на важную встречу, – предполагает стажер за рулем.

– Еще бы! – отзывается Томин. – Он всегда спешит, всегда при деле. Характерная походка потребителя героина.

Снегирев выходит на улицу, ловит такси и уезжает. Две машины угрозыска (без опознавательных знаков) трогаются следом…

…Такси тормозит возле телефонов-автоматов. Снегирев расплачивается с шофером, направляется к будке.

– Вася, показывай крупно! – кричит Томин.

Пока идет укрупнение на экране, Снегирев опускает монету, прижимает трубку плечом и набирает номер, левой рукой снимает какую-то бумажку, которая была прикреплена к потолку. Стремительно выходит и удаляется.

– Что там было? Что он взял? – требует Знаменский.

– А пес его знает, не удалось рассмотреть!

…Следуя за Снегиревым, машины приближаются к Казанскому вокзалу.

Снегирев входит в помещение с табличкой «Выдача багажа».

– Вася, ведете его? – спрашивает Томин. – И что он?.. Ага! Паш, это была багажная квитанция, он получил чемодан!

Все так же размашисто и целеустремленно шагая, появляется Снегирев с чемоданом.

– Посмотрим, кому отнесет, – слышим мы за кадром голос Знаменского.

– А ведь он у нас числился в простых наркоманах. Правда, с неизвестными источниками доходов, – голос Томина.

Снегирев между тем спешит к Ярославскому вокзалу, и вскоре уже понятно, куда именно.

– Паш, гляди, куда чешет! – восклицает голос Томина. – К автоматическим камерам хранения!

– Сдаст – и чистенький! – волнуется и Сажин.

– Будем брать, – решает Знаменский. – Есть основания познакомиться. Еду к вам.

И вот Снегирев на допросе у Знаменского в ближайшем отделении милиции. Рядом на стуле раскрыт чемодан. Под сдвинутыми вбок мужскими сорочками видны целлофановые пакеты, заклеенные пластырем и наполненные зеленоватым порошком.

– Ваша фамилия не Сысоев. Раньше вы судились как Снегирев.

– Так это когда было – в годы застоя, – изображает тот простачка.

– Вещи ваши?

– Я уже говорил, начальник. Случайный это чемодан!

– Странный случай. Здесь, – кивает Пал Палыч на пакеты, – восемь килограммов наркотического вещества.

– Вот подлец мужик, подставил меня, а?! – всплескивает руками Снегирев. – Так его и берите, я при чем?

– Какой мужик?

– Такой рыжеватый, костюм в клеточку…

– В разбитом пенсне? – ехидничает Пал Палыч.

– Зачем в пенсне? Чего вы меня путаете, начальник? Я стараюсь, вспоминаю, чего могу… Подошел ко мне на площади, дал квитанцию и четвертак за работу. Получи, говорит…

– В каком месте площади?

– У киоска с мороженым. Возьми, говорит, и неси сюда. Я, говорит, от бабы сбег, она меня там дожидает.

– Снегирев, у вас высшее гуманитарное образование. Давайте разговаривать нормально.

– Пожалуйста. Полагаете, так для вас лучше?

– Мы знаем, с вами вел переговоры человек из Казахстана, которому не удалось встретиться с покупателем по кличке дядя Миша. Знаем, что никакого рыжеватого в клеточку не было!

– Откуда вы можете знать?

– Я вас сам вел от Беговой до камеры хранения! – взрывается Томин. – Квитанцию взяли в телефонной будке на Красносельской улице!

– Как все-таки приятно, что у нас не буржуазная демократия, – мечтательным тоном произносит Снегирев. – Это у них там полицейский поднял руку в суде: клянусь, мол, – и присяжные ему верят. А у нас кому ваши байки нужны? Мало ли что менты наболтают, наш закон плевать на вас хотел! Обвинение надо доказывать, – оборачивается он к Знаменскому.

– В следующий раз сказкой не отделаетесь. До встречи. Подпиши ему пропуск, – говорит Пал Палыч Томину.

Поздний вечер. Широкая пустынная улица. Неподалеку от перехода стоит машина с работающим двигателем. В ней «мальчики» Хомутовой.

От светящейся вывески гостиницы идет одинокий прохожий. Сходит с тротуара на проезжую часть, чтобы пересечь улицу.

– Вот он! – говорят в машине, она рвет с места и мчится на прохожего.

В последний миг тот оборачивается, видно молодое лицо и в беззвучном крике раскрытый рот.

Рука Хомутовой вычеркивает на схеме намеченный в прошлый раз кружок.

– Чисто прошло? – спрашивает она, всегда приветливая со своими.

– Все путем.

Она отпирает сейф, выплачивает деньги.

Утро. Проводница собирает стаканы из-под чая. Коваль с полотенцем через плечо скрывается в туалете. Его спутники, как всегда, поблизости.

Ардабьев у окна.

– Покурим? – говорил он, завидя направляющегося назад Коваля.

Коваль бросает полотенце в купе.

– Не курю.

Ардабьев прячет сигареты.

– Подъезжаем… даже не верится…

– Как зовут вашу жену?

– Вероника. Вера. Ника.

Ковалю просто хотелось напоследок увидеть игру счастья на этом лице, но ответ задевает и в нем самом что-то дорогое.

Помолчав, спрашивает:

– Пока были вместе, она не имела той цены. Верно?

Ардабьев поражен.

– Да… А теперь… Будто вчера влюбился! – признается он.

Между тем пассажиры спешно собирают вещи. За Коваля это делает один из спутников. Второй уже который раз изучает расписание на стене. Ардабьевский тощий рюкзачок давно готов.

Вечно напевающее поездное радио умолкает. Бодрый голос объявляет: «Товарищи пассажиры, наш поезд прибывает в столицу нашей Родины – город-герой Москву. Обслуживающая вас бригада желает вам всего доброго!»

За окном медленно-медленно тянется перрон.

Коваль на отрывном листочке блокнота пишет для Ардабьева телефон.

– Если что не заладится – звоните. Скажите, попутчик из Хабаровска, я предупрежу.

Парни за спиной Коваля встревожено и вопросительно переглядываются.

– Спасибо, но… – Ардабьеву неловко.

– У меня есть возможности, – Коваль сует листок в карман пиджака Ардабьева. – Желаю удачи!

Переглядка парней кончается тем, что один из них изображает хватательное движение.

И Коваль направляется к выходу, предводительствуемый первым парнем, раздвигающим пассажиров, вылезших в коридор с узлами и корзинами. Второй задерживается около Ардабьева.

– Извиняюсь! – извлекает записку Коваля, забирает себе.

На перроне Коваля встречает Хомутова. Деловое рукопожатие, кивок мальчикам…

– Как съездил?

– На поезде, – отвечает Коваль, и Хомутова понимает: недоволен.

Все четверо устремляются к вокзалу и дальше на улицу, «мальчики» по-прежнему впереди и сзади.

Возле машин Хомутова спрашивает:

– В контору?

– Сначала к маме. Надоели мне твои псы.

– Заменю.

«Мальчики» понимают ее с полувзгляда. Те, что сопровождали Коваля в поезде, усаживаются к Хомутовой, а прибывшие с ней занимают их место подле Коваля.

Хомутова первой успевает к воротам кладбища и покупает ворох цветов, пока Коваль паркуется.

– Люба, это подхалимаж. Мама любила три цветка, – он выдергивает из букета три цветка и уходит внутрь.

В это время «мальчики» передают Хомутовой ту записку с номером телефона, которую Коваль оставил Ардабьеву.

– Да вы сбрендили! – ахает Хомутова. – Вы должны Олега Иваныча охранять! А не решать, что ему можно, а что нельзя! Не ваше собачье дело!

Она мелко рвет бумажку и ссыпает в урну.

На обратном пути Коваль садится в машину с Хомутовой.

– Все здоровы, все работают, – рассказывает она. – Только Матвей непрерывно на игле. И тут такой темный случай был. Верный человек передал, что Матвей взял у приезжего гашиш, восемь кэгэ. Взял мимо нас, и кому сбывает – неизвестно.

– М-да… – роняет Коваль.

– Ну что с ним будешь делать! – расстроенно восклицает Хомутова.

Коваль отвечает взглядом. Она застывает, оторопевшая. И после паузы говорит уже в прошедшем времени:

– Пел он хорошо…

Ардабьев с рюкзаком через плечо и букетом астр входит в дом, поднимается на свой этаж. Сердце замирает и руки не слушаются – ощупью, словно вслепую, находит кнопку звонка и на вопрос «Кто там?» отзывается глухим задыхающимся голосом.

Вероника отворяет с заминкой: надо собраться с духом перед встречей.

Наконец щелкает замок, в двери образуется щель, которая медленно расширяется, и Ардабьев видит жену.

Смотрит как завороженный.

– Здравствуй, Володя.

Ардабьев переступает порог, бросает рюкзак, обнимает ее и целует, целует, в своем счастливом угаре не замечая, что жена уклоняется от ласк. Заметив, отстраняется.

– Конечно, пыльный с дороги, пропотевший…

Вспоминает про зажатый в кулаке букет.

Вероника берет цветы, как нечто неуместное.

– Тебе действительно не мешает помыться, – спроваживает его в ванную. – Иди же, иди!

…Астры брошены без внимания. Вероника готовится к предстоящему объяснению.

Ардабьев появляется, опускается перед женой на колени.

– Встань, встань, зачем?

– Нет, только так я должен. Я страшно виноват, а ты…

– Не идеализируй, ради бога! Эти годы я была не одна.

– Главное – ты дождалась! Ты для меня – свобода, дом, все! Я не понимал, как тебя люблю! Или в неволе так полюбил… Даже трудно выразить…

– И не надо! Не надо! – Она пытается зажать уши, вскакивает, отходит от него.

– Володя! Лучше объясниться сразу! Я сохранила тебе прописку, квартиру. Чтобы было куда вернуться. По счастью, здесь изолированные комнаты. И есть уже вариант размена на две…

– Ника, ты стала еще красивей! – восхищенно произносит Ардабьев.

– Боже мой! Ты слушаешь или нет?

– Разумеется.

– Большего нельзя требовать. По-моему… по-моему, я со спокойной совестью могу взять развод.

– Какой развод, ты с ума сошла…

– В этом шкафу все твои вещи… остальные конфисковали… на первое время хватит. В кухне на плите котлеты… я побуду у подруги.

– Ника, но ты же писала… – Ардабьев отказывается верить.

– Я старалась помочь. И так тебе будет трудно: кто возьмет на работу? Человек судился за изготовление наркотиков!

– Только для себя и троих приятелей! – запоздало оправдывается он.

– В отделе кадров без разницы, сколько приятелей.

– Ника! Ника! – Она молчит. – Значит, прописка… квартира… котлеты… а тебя у меня не будет?!

Коваль приостановился у вывески «КСИБЗ-6».

– Люба, что означает КСИБЗ?

– Да ничего, – смеется она. – Надо же что-нибудь повесить, чтоб звучало понуднее. А с домом уладили: уже числится снесенным. Так что мы не существуем.

Их встречают еще на лестнице четверо мужчин, среди которых Снегирев. Ему Коваль говорит:

– Здравствуй, Матвей. – Остальным: «Привет, привет».

Хомутова отстает и конфиденциально о чем-то уславливается с «мальчиками». Видно, что речь идет о Снегиреве и что они перебирают варианты, пока не находят такой, что удовлетворяет Хомутову. Она кивает, на секунду забегает к себе и догоняет Коваля с папкой в руках.

Все поднимаются наверх. В конце коридора Коваль своим ключом отпирает дверь. Кабинет просторен и обставлен хорошей мебелью. В углу – велотренажер и набор гантелей.

Рассаживаются за столом в привычном порядке. На одном торце Коваль, на противоположном – Хомутова. Подле Снегирева – человек в очках с наружностью педантичного чиновника, Крушанский. Напротив – румяный блондин и худощавый брюнет, соответственно именуемые Колей и Феликсом.

Сподвижники Коваля выглядят, солидными, толковыми людьми. Энергичны, деловиты, к лидеру относятся с доверием и подлинной, не показной почтительностью. У Хомутовой к этому добавляется восхищение и беззаветная преданность. И, собственно, только ее Коваль дарит снисходительной дружбой, прочие пребывают в вассальной зависимости. Между собой присутствующие на «ты».

Все выжидают, с чего начнет Коваль. Чуть посмеиваясь, тот произносит:

– Отчет об итогах моего пребывания в Хабаровском крае вы одобрите позже. Итоги хорошие. У новых регионов огромные перспективы. Как тут без меня? Финансы? – Вопрос к Крушанскому.

Тот вынимает из папки рукописный текст.

– Приход. Расход.

Коваль просматривает.

– Нормально, Крушанский. Как заготовки?

Заготовками ведает жизнерадостный, румяный Коля.

– Отлично, Олег Иваныч! Матвей уже возить не успевает, а Феликс сбывать.

Коваль вопросительно смотрит на Снегирева.

– Надо увеличивать число верблюдо-рейсов, – говорит Снегирев и так открыто, беззаботно улыбается Ковалю, что тот отводит глаза.

– Обсудим. Феликс?

– Сбыт слабо растет, потому и затоварились. Рынок надо активней расчищать.

– Люба, есть заминки?

– Все по плану, Олег Иваныч, – отвечает Хомутова и встает, чтобы показать Ковалю копию своей схемы из папки. – Заканчиваем первый этап – нагнать страху, набрать авторитет силы. Для этого устраняем тех конкурентов, вокруг кого будет больше разговоров. Где зачеркнуто – отработано. Параллельно начали брать под себя сбытчиков, которых можно использовать.

Коваль отмечает ногтем на схеме один из кружков:

– Кто-то новый?

– Зловредный старикашка. Под восемьдесят, а все хорохорится.

– Не трогай. При его занятиях дожить до восьмидесяти – уже достаточно уважения, – укоряет он Хомутову.

Звонит телефон на отдельном столике.

– Я подойду, – говорит она.

Имитирует нервный телефонный разговор:

– Да… Когда?.. А-а, понятно… Хорошо.

И оборачивается к Снегиреву:

– Недоразумение у тебя на доставке.

– Что именно?

– Зачем я буду, Матвей… Сам разбирайся, сам объяснишь Олег Иванычу. Ребята тебя подбросят.

По лицу Снегирева струится некая рябь, отражающая внутреннее сомнение. В памяти всплывает визит на Петровку, который он утаил. Может, об этом узнала Хомутова? Однако Хомутова держится естественно. Коваль невозмутимо изучает ее схему.

– Я не прощаюсь? – нерешительно говорит Снегирев.

– Конечно, возвращайся скорей, – улыбается Хомутова.

Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.

– Привыкаешь к человеку, – говорит Коваль. – Мне его будет не хватать.

Ледяным холодом повеяло за столом, когда присутствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать – или может стать – судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:

– К вашему сведению, на обратном пути я проинспектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Третий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Можно так возить товар?

– Олег Иваныч, нельзя! – восклицает Коля. – Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…

– Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.

– Сколько раз, – подтверждает Хомутова. – Клялся-божился!

– Олег Иваныч, несоразмерно, – говорит Крушанский.

– Феликс воздерживается?

– Я, разумеется, тоже против.

– Рад, что вы откровенны, – доволен Коваль. – Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.

– Олег Иваныч, он не из жадности! – осмеливается Коля. – Это азарт.

– Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы – и продаст… Матвей – один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».

Нарушает наступившую паузу Феликс:

– Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.

– То есть чем ограждены ваши шкуры?

– Да.

– Ничем, если станете вредить общему делу.

По дороге Снегирев настороже:

– Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.

В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым – тоже и пускает ему в лицо аэрозольную струю из маленького флакончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.

Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспешно распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.

Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держится, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожилая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

– «Скорую» надо!

– Где тут телефон?

– Что это с ним?

– Сердце, наверно.

– Надо же, молодой еще…

– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, старые горбатые мостики соединяют берега, справа поднимаются высокие зеленые откосы.